|
И вдруг всё около него завертелось в другую сторону, вовлекая его в новый хоровод событий.
Никон Маклаков стал посещать его всё реже, иногда не приходил по неделе, по две. Кожемякин узнал, что он начал много пить, и с каждой встречей было заметно, что Никон быстро стареет: взлизы на висках поднимались всё выше, ссекая кудри, морщины около глаз углублялись, и весёлость его, становясь всё более шумной, казалась всё больше нарочитой.
Однажды он объявил задумчиво:
- А Петрушка Посулов хороший парень, с душой! Познакомился я с ним намедни. Сижу в «Лиссабоне», запел «Как за речкой зелен садик возрастал» - поднялся в углу человек, глядит на меня, и, знаешь, лицо эдакое праздничное, знатока лицо! Потом идёт ко мне слепым шагом, на столы, на людей натыкаясь, слёзы на глазах, схватил за руку - «Позвольте, говорит, низко поклониться. Никогда, говорит, эту песню так не слыхал!» Ну, а какой я певец? Рассказываю больше, не пою. Подружились мы. Он с мальчишек по церковным хорам пел, а когда сюда ехать, уж помощником регента был. В театре игрывал и любит это... Вообще - ходок!
Никон опустил голову и засмеялся, почёсывая затылок.
- Прельстил он меня, как девица. А дела у него нет, и жить ему нечем. Отцово всё описано за долги и продано. Сухобаев купил. Да. Определил я его.
- Куда? - спросил Кожемякин.
- К Марье, в лавку...
Помолчали.
- Не боишься? - снова спросил Кожемякин.
Как ни бойся, как ни беспокойся, А любови ты не убежишь!
- пропел Никон и засмеялся, сказав: - Дурацкая песня, из новых, Зосима привёз...
- Он чего делает, Зосима?
- Он? Пьянствует. Сон ему какой-то приснился, что ли? Всё болтает о потайных людях каких-то, о столяре, который будто все тайны знает, так, что его даже царь немецкий боится. Дай-ко, брат, водки мне.
- А что ж Марья?
Уйдя, он надолго пропал, потом несколько раз заходил выпивший, кружился, свистел, кричал, а глаза у него смотрели потерянно, и сквозь радость явно скалила зубы горькая, непобедимая тоска. Наконец однажды в воскресенье он явился хмельной и шумный, приведя с собою статного парня, лет за двадцать, щеголевато одетого в чёрный сюртук и брюки навыпуск. Парень смешно шаркнул ногой по полу и, протянув руку, красивым, густым голосом сказал:
- Пётр Алексеев Посулов.
- Похож на отца-то? - кричал Никон.
Посулов светлолицый; его юное, большеглазое лицо напоминало женщину вкрадчивым, мягким взглядом и несколько смущённой усмешкой ярких губ. Прежде чем сесть, он вежливо спросил хозяина:
- Разрешите?
- Говори, Петя! - кричал Никон, взбивая поредевшие кудри.
И Посулов начал красивым, покоряющим голосом:
- Мы обращаемся к вам, Матвей Савельевич, с покорнейшей просьбой: помогите нам составить хор для собора!
Кожемякин, улыбаясь, слушал его, соглашался, обещал и думал завистливо:
«Мог бы и у меня быть такой сын...»
Когда молодой Посулов ушёл, он сказал Никону, вздохнув:
- Хорош!
- Верно?
- Чистый такой. Хорош!
Никон подошёл к нему, согнулся и глухо проговорил:
- Машку-то я проиграл.
- Ему?
- Конечно.
Сел против Кожемякина и стал рассказывать, медленно, как бы вспоминая что-то отдалённое.
Она будто рассердилась: «Никогда, говорит, ты меня честно не любил! Да». Конечно - врала, глаза прикрыть мне старалась!
Он замолчал, выпил водки, понюхал кусочек хлеба и скатал из него шар. В открытое окно душисто и тепло дышал сад, птицы пели, шелестел лист. Никон приподнялся, бросил шарик хлеба в сад. И, отшатнувшись от окна, сказал:
- Прощай!
Кожемякин, провожая его, вышел на улицу: отягощение плыли облака, точно огромные сытые птицы; белое солнце, являясь между их широких крыльев, безрадостно смотрело минуту на пыльную, сухую землю и пряталось. По земле влачились тени; лениво переваливаясь через крыши домов, они кутали деревья, лишая зелень и золото листьев металлического блеска. Где-то пели плотники, поднимая балку или стропило, песня их была похожа на движение теней - такая же медленная и тёмная. Шёл пьяный портной Барабанов, тыкая кулаком в заборы, смотрел под ноги себе, спотыкался и бормотал:
- Н-нет? Нет - так нет!
Выскочил из подворотни молодой петушок, ещё цыплёнок, бросился под ноги ему, встряхивая крыльями, - портной остановился, упираясь рукою в забор, поднял ногу и оглушительно свистнул.
Опустив голову, Кожемякин вошёл на двор.
...Снова дом его наполнился шумом: дважды в неделю сбегались мальчишки - встрёпанные, босые и точно одержавшие радостную победу над каким-то смешным врагом; жеманно входили лукавые девицы-подростки, скромно собирались в углу двора, повизгивали там, как маленькие ласковые собачки, и желая обратить на себя внимание, и боясь этого; являлись тенора, люди щеголеватые и весёлые, один даже с тростью в руке и перстнем на оттопыренном мизинце; бородатые и большеротые басы становились в тень к стене амбара и внушительно кашляли там. Среди этой пёстрой толпы, не суетясь, сизым голубем расхаживал со скрипкой в руках ласковый Посулов и ворковал:
- Господа певцы! Внимание!
Чертил мелом на дверях амбара ноты, указывал на них смычком и спрашивал:
- Это - какая?
Пела скрипка, звенел чистый и высокий тенор какого-то чахоточного паренька в наглухо застёгнутой поддёвке и со шрамом через всю левую щёку от уха до угла губ; легко и весело взвивалось весёлое сопрано кудрявой Любы Матушкиной; служащий в аптеке Яковлев пел баритоном, держа себя за подбородок, а кузнец Махалов, человек с воловьими глазами, вдруг открыв круглую чёрную пасть, начинал реветь - о-о-о! и, точно смолой обливая, гасил все голоса, скрипку, говор людей за воротами. Посулов, заткнув уши, прыгал, как ушибленный, было очень смешно смотреть на смычок и скрипку, торчавшие в уровень с его гладкой, круглой головой, и на его сморщенное лицо. Все хохотали, качались, размахивая руками, кузнец, прикрыв рот рукой, гудел сквозь пальцы:
- Опять - перепустил? Эко лихо!
Спрятавшись за зеленью цветов, Кожемякин сидел у окна, рассматривая людей, улыбался, тихонько подпевал, если пели знакомое, и со двора в грудь ему вливалось что-то грустное.
Иногда зоркие глаза замечали лицо Кожемякина, и дети вполголоса, осторожно говорили друг другу:
- Гляи - сидит!
- Иде?
- Эвон...
Хозяин прятался за косяк и думал:
«Как про лешего говорят...»
- А ты всё пьёшь, Никаша! - упрекал его Кожемякин.
- Всё пью, братец мой!
- Зачем?
- А когда пьян - всем веришь! - отвечал Маклаков и странно всхлипнул. - Пьяному – всё правда: зелёные черти, хорошие люди! Ты найди-ка трезвый хорошего человека - не найдёшь! А я сразу нахожу: вот он!
И указал на Посулова.
Виктора Ревякина Машенька отвезла в лечебницу в Воргород и воротилась оттуда похудев, сумрачная, глаза её стали темнее и больше, а губы точно высохли и крепко сжались. Стала молчаливее, но беспокойнее, и даже в походке её замечалось нерешительное, осторожное, точно она по тонкой жёрдочке шла.
Однажды, нарядно одевшись, она посетила Кожемякина поздно вечером и, сидя с ним в саду за чаем, вдруг тихонько заговорила:
- Хочу я с тобой, Савельич, по душам побеседовать. Скотья и бессмысленная жизнь эта надоела мне, что ли то, годы ли причина, или бездетность моя - уж не знаю что, а хоть и руки на себя наложить!
Кожемякин подумал, поискал что бы ей сказать и ощутил, что в груди и в голове у него - холодно и темно.
- Что ты мне скажешь? - услышал он требовательные слова, очнулся, пощупал грудь и торопливо забормотал:
- Живёшь ты, действительно, неверно будто... Тебе бы выбрать одного.
Она встала, отошла под дерево и оттуда спросила:
- Значит - жаловался Никон?
- Говорил...
- Что - к этому меня тянет, к Петру вот?
- Да.
- Дурак, - негромко и беззлобно сказала она, сломав ветку берёзы и омахиваясь ею.
- Кабы дети - хоть одно дитя! - были у меня от него! Истаскался, изжёг себя винищем, подлец, а тоже... туда же!
Кожемякин прислушивался к себе, напряжённо ожидая - не явятся ли какие-нибудь мысли и слова, удобные для этой женщины, недавно ещё приятной ему, возбуждавшей хорошую заботу о ней, думы о её судьбе. И снова чувствовал - почти видел - что в нём тихо, пусто.
- Ты - что? - спросила Ревякина, подходя к нему и заглядывая в глаза.
- Так как-то, - ответил он стыдливо, - не знаю что...
Вздохнув, она медленно отошла.
- Видно, от вашего брата ни от кого не будет толку, - слышал он. Потом женщина тихо воскликнула: - О, господи!
Походила по саду и незаметно, не простясь, ушла, а Кожемякин долго сидел один, разглядывая себя, как в зеркало, и всё более наливаясь страхом.
Сгущался вокруг сумрак позднего вечера, перерождаясь в темноту ночи, еле слышно шелестел лист на деревьях, плыли в тёмном небе звёзды, обозначился мутный Млечный Путь, а в монастырском дворе кто-то рубил топором и крякал, напоминая об отце Посулова. Падала роса, становилось сыро, ночной осенний холодок просачивался в сердце. Хотелось думать о чём-нибудь постороннем, спокойно, правильно и бесстрашно.
«С той поры, как начал Сухобаев болото сушить - пугачи не кричат больше. Улетели, видно».
Кто-то отворил калитку сада, зашаркал ногами по земле.
В темноте выросла ссохшаяся, сгорбленная фигура татарина.
- Это ты, Шакир?
- Я. Что не спишь?
- А ты?
Татарин, не ответив, подошёл вплоть к столу, остановился, наткнувшись животом на угол его, и сказал, слегка упрашивая:
- Спать надобна...
- Успеем, выспимся, - задумчиво ответил Кожемякин, - торопиться некуда.
Шакир протяжно вздохнул, повернулся и пошёл прочь, а Кожемякин заговорил ему вслед:
- Крестился бы ты, - помрёшь скоро уж! Дали бы тебе русское имя. Пора, брат, нам о настоящем думать.
Но татарин, не отвечая, растаял в узкой щели дорожки среди чёрных ветвей, и это было жутко. Кожемякин встал, оглянулся и быстро ушёл из сада, протянув руки вперёд, щупая воздух, и каждый раз, когда руки касались ветвей, сердце пугливо замирало.
С этого вечера мысль о смерти являлась всё чаще, постепенно и враждебно стремясь вытеснить все другие мысли. Сначала Кожемякин принимал её покорно и без спора подчинялся её внушениям, охлаждавшим всякое любопытство к жизни, интерес к людям. Встречая в зеркале своё отражение, он видел, что лицо у него растерянное и унылое, глаза смотрят виновато, ему становилось жалко себя и обидно, он хмурился, оглядываясь, как бы ища, за что бы взяться, чем сорвать с души серую, липкую паутину. И, бесплодно побродив по дому, устало садился на любимое своё место, у окна в сад, смотрел на шероховатую стену густой зелени, в белёсое небо над ней, бездумно, в ожидании чего-то особенного, что, может быть, явится и встряхнёт его, прогонит эту усталость. Приходил Сухобаев, потёртый, заершившийся, в измятом картузе, пропитанный кислым запахом болота или осыпанный пылью, с рулеткой в кармане, с длинной узкой книгой в руках, садился на стул, вытягивая тонкие ноги, хлопал книгой по коленям и шипел, стискивая зубы, поплёвывая:
Невозможно понять! Даже как будто не город, а разбойничий лагерь - извините, собрались эдакие шиши и ждут случая, как бы напасть на неосторожного человека и оного ограбить.
Вскакивал со стула и, грозя книгой, бормотал:
- Дудочки-с! Около меня не обрыбишься, нет!
И снова жаловался, ёжась, недоуменно приподнимая плечи и устало щуря острые глаза.
- Где у них разум? Совершенно нельзя понять! Говоришь им: вы подумайте, это предприятие полезно всему городу, всякому жителю! Реку вы испортили - освежим, воды у вас нету хорошей - будет! Не внимают! Не верят! Это, говорят, ты для своей пользы. А что же, позвольте спросить, в пользу пращура, что ли, работать мне? Это удивительно-с! Скажешь: господа обыватели, ежегодно мы горим, отчего большое разорение и убытки, и надо бы строить дома каменные. А, - кричат, - это потому, что ты у балымерских мужиков глину купил и кирпичный завод затеваешь! Ну, конечно, я купил - господи боже мой! - и завод, конечно, будет, потому что это нужно-с! И, конечно, всё, что нужно, - выгодно!
- А вот, - усмехаясь, вставил Кожемякин, - умирать надо, однако - кому это выгодно?
- Умирать? - с явным удивлением переспрашивал Сухобаев. - Зачем же-с? Смерть – дело отдалённого времени, мы лучше сначала поживём несколько!
И тотчас же, повинуясь новому ходу мыслей, он поучительно говорил:
- Под училище, Матвей Савельевич, следует приобрести эту самую вот бубновскую усадьбу-с; превосходное местоположение-с, и можно дешёво купить! Прикажете действовать? Чудесно-с, я осторожно начну.
Иногда, прикрыв глаза и дёргая себя за бородку, туманно улыбался - фантазировал:
- Пробежит лет десяток, и не узнать будет ни города, ни людей: прямо коробочка с конфетами, честное слово-с! Отбросьте сомнения, да!
И облизывал губы острым языком.
«Этому жить не страшно», - думал Кожемякин.
Ему очень хотелось говорить о смерти, а - не с кем было: Шакир упорно отмалчивался или, сморщив тёмное лицо, уходил, Фока - не умел говорить ни о чём; всегда полупьяный Никон не внимал этим речам, а с Посуловым беседовать на такую тему было неловко.
Он всегда рассказывал Кожемякину что-нибудь новое, интересное.
- Видали вы, Матвей Савельич, тенорка у меня, эдакий худущий, с резаной щекой? Он – подкидыш, с Петуховой горки, Прачкин прозвищем, а по ремеслу - портной. Он, знаете, удивительной фантазии парень! Надо, говорит, составить всеобщий заговор против жестокого обращения с людьми...
В его светлых глазах вспыхнули золотые, весёлые искры, он подвинулся ближе к хозяину, понизил голос до таинственного шёпота.
- Надо согласить всех людей, чтобы они сказали: не желаем больше жестокой жизни!
- Кому - сказали?
- Вообще в мир, - несколько смущаясь, пояснил Посулов. - Главное, конечно, имущим власть.
- Замечательно! Вдруг бы все объявили общую волю: желаем жить в радости и веселии! Не желаем безобразия и грубости! Да-а, это бы - ой-ой что было!
Задумался на минуту, весь освещённый мечтательной и ясной улыбкой, потом сказал:
- Замечательная мысль!
Он всё больше привлекал Кожемякина к себе, возбуждая в нём приятное, отеческое чувство своей живостью, ясным взглядом прозрачных глаз, интересом ко всему в жизни и стремлением бесшумно делать разные дела, вовлекая в них как можно больше людей.
Новые мысли появлялись всё чаще, и было в них что-то трогательное. Точно цыплята, они проклёвывали серую скорлупу окуровской жизни и, жёлтенькие, лёгкие, пуховые, исчезали куда-то, торопливо попискивая, смешные, но - невольно возбуждающие добрую улыбку.
Даже Никон замечал:
- А знаешь, Савельич, - будто бы живее люди становятся! Громче голос у всех. Главное же - улыбаются, черти! Скажешь что-нибудь эдак, ради озорства, а они - ничего, улыбаются! Прежде, бывало, не поощрялось это! А в то же время будто злее все, и не столько друг на друга, но больше в сторону куда-то...
Кожемякин поглядел на его испитое лицо, облезлую голову, помутневшие глаза и спросил:
- А как у тебя с Марьей?
- С Ма-арьей, - протянул Никон, и оживление его погасло. - Так как-то, неизвестно как! Ты меня про это не спрашивай, её спроси. Посулова тоже можно спросить. Они - знают, а я - нет. Ну-ко, дай мне просвещающей!..
Он молча, рюмку за рюмкой, начал глотать водку и, безобразно напившись, свалился в углу на дворе; подошёл к нему угрюмый Фока с трубкой в зубах, потрогал его ногой и, шумно вздохнув, пошёл со двора тяжёлым, медленным шагом.
Кожемякина обидело поведение Фоки, он высунулся из окна, желая упрекнуть мужика, надулся, запыхтел, но не сказал ни слова.
«Надо тем сказать, - подумал Кожемякин, - что они бросают человека!»
Надел картуз, поддёвку и пошёл на базар, строя по дороге внушительную речь о том, что Никона надо пожалеть, приласкать его надо и нельзя допустить, чтобы он погиб в пьянстве, валялся в грязи.
В тёмной, прохладной лавке, до потолка туго набитой красным товаром, сидела Марья с книгой в руке. Поздоровались, и Кожемякин сразу заговорил о Никоне устало, смущённо. В тёмных глазах женщины вспыхнула на секунду улыбка, потом Марья прищурилась, поджала губы и заговорила решительно:
- Про Никона ты молчи; дело это - не твоё, и чего оно мне стоит - ты не знаешь! Вы все бабу снизу понимаете, милые, а не от груди, которой она вас, окаянных, кормит. А что для бабы муж али любовник - иной раз - за ребёнка идёт, это вашему брату никогда невдомёк!
Ему показалось, что она скрипнула зубами, это смутило и напугало его, он забормотал:
- Да ведь разве я тебя обидеть хотел? Человек он хороший, несчастный теперь...
- Он-всегда-был-несчастный, - всё суровее говорила женщина, странно отрывая слово от слова. - Я его счастливым пыталась делать - ладно, будет!
- Чтобы с эдакой бабой, как я, да не найти себе счастье - ну, уж извините! Я ему полдуши отдавала - на!
Она вытерла платком лицо, рот и протяжно, точно застонав, вздохнула. Посидев ещё несколько тяжёлых минут, Кожемякин виновато простился и ушёл.
Ночью, приподнятый с постели жутким ощущением одиночества, зажёг лампу, осмотрел внимательно тёмные углы комнаты и, достав свою тетрадь, написал:
«Давно не касался я записей моих, занятый пустою надеждой доплыть куда-то вопреки течению; кружился-кружился и ныне, искалечен о подводные камни и крутые берега, снова одинок и смотрю в душу мою, как в разбитое зеркало. Вот - всю жизнь натуживался людей понять, а сам себя - не понимаю, в чём начало моё - не вижу и ничего ясного не могу сказать о себе».
Прочитал написанное и болезненно сморщился.
«Лживо написано - когда я противу течения плыть старался? Не было этого».
Подумав, перевернул страницу и снова начал аккуратно выводить на бумаге прямые, остроугольные буквы.
«Благослови господи на покаяние без страха, лжи и без утайки. Присматриваясь к людям, со скорбью вижу: одни как я - всё время пытаются обойти жизнь стороной, где полегче, но толкутся на одном месте до усталости и до смерти бесполезно себе и людям, другие же пытаются идти прямо к тому, что любят, и, обрекая себя на многие страдания, достигают ли любимого - неизвестно».
«Не то, всё не то, не этими мыслями я живу!» - внутренно воскликнул он и, отложив перо, долго сидел, опустошённый, наблюдая трепет звёзд над чёрными деревьями сада. Тихий шум ночи плыл в открытое окно, на подоконнике чуть заметно вздрагивала листва цветов.
Он открыл книгу, взятую у Посулова, недоверчиво уставился на ровные линии строк и прочитал:
«Один пред другим давали клятву быть вместе, как один человек, друг другу во всём помогать, друг друга из беды выручать, жизнью за друга жертвовать, за смерть друга мстить».
Кожемякин пододвинул лампу, не отрывая глаз от книги, и читал далее:
«Этот союз ценился у них так, что, бывало, отец готовился мстить собственным сыновьям, исполняя завет кровавого мщения за убийство названного брата».
Закрыл книгу, потом осторожно открыл её с первой страницы и, облокотясь на стол, углубился в чтение; читал долго, пока не зарябило в глазах, а когда поднял от стола голову - в комнате было светло, и деревья в саду стояли, уже сбросив тяжёлые уборы ночи.
Он встал удивлённый и зашагал по комнате, улыбаясь в бороду, встряхивая приятно усталой головой, шагал и думал:
«Вот оно что! Значит, книги - для того, чтобы времени не замечать?»
В памяти спутанно кружились отрывки прочитанного и, расплываясь, изменяясь, точно облака на закате, ускользали, таяли; он и не пытался удержать, закрепить всё это, удивлённый магической силой, с которой книга спрятала его от самого себя.
Потом он спокойно разделся, лёг, крепко уснул, а утром, умываясь в кухне, сказал Шакиру:
- Ежели кто спрашивать будет - дома нет меня!
Кожемякин, подумав, ответил:
- И он. Всё равно. У меня - дело сегодня...
Напился чаю, сел у окна и с удовольствием открыл книгу.
Чтение стало для него необходимостью: он чувствовал себя так, как будто долго шёл по открытому месту и со всех сторон на него смотрело множество беспокойных, недружелюбных глаз - все они требовали чего-то, а он хотел скрыться от них и не знал куда; но вот нашёлся уютный угол, откуда не видать этой бесполезно раздражающей жизни, - угол, где можно жить, не замечая, как нудно, однообразно проходят часы. Читал он медленно, не однажды перечитывая те строки, которые особенно нравились ему, и каждый раз, когда книга подходила к концу, он беспокойно щупал пальцами таявшие с каждым часом непрочитанные страницы.
Стал ещё большим домоседом, а когда в дом собирались певчие Посулова и многократно начинали петь: «Хвалите имя господне...» - Кожемякин морщился: «Скоро ли это кончится!»
Он прочитал книги Костомарова, Историю пугачёвского бунта, Капитанскую дочку, Годунова, а стихи - не стал читать.
- Это - детское, это мне не нужно, а ты давай-ка ещё исторического, - сказал он Посулову.
- Историческое - всё уж!
Кожемякин почти испугался и, не веря, спросил:
- Как - всё?
- У меня больше нет.
- Надо, брат, достать. Поедешь в Воргород за товаром, я тебе дам денег, ты и купи, которые посолидней. Спроси там кого-нибудь - какие лучше...
И, уже не имея сил отказаться от привычного занятия, он начал снова перечитывать знакомые книги, удивляясь развившейся страсти и соображая:
«Вот оно как! Осуждал я, бывало, людей, которые в карты играют, и вообще всякий задор осуждал, а - вот!»
Вскоре погиб Никон Маклаков: ночью, пьяный, он полез за чем-то на пожарную каланчу, а когда стали гнать его, начал драться и, свалившись с лестницы, разбил себе голову.
Эта смерть не поразила Кожемякина, он знал, что с Никоном должно было случиться что-нибудь необычное; он как будто даже доволен был - вот, наконец, случилось, - нет человека, не надо думать о нём. Но похороны выбили его из колеи.
Хоронили Никона как-то особенно многолюдно и тихо: за гробом шли и слободские бедные люди, и голодное городское мещанство, и Сухобаев в чёрном сюртуке, шла уточкой Марья, низко на лоб опустив платок, угрюмая и сухая, переваливался с ноги на ногу задыхавшийся синий Смагин и ещё много именитых горожан.
Сухобаев говорил Кожемякину, покачивая гладкой головой:
- Не первый это случай, что вот человек, одарённый от бога талантами и в душе честный-с, оказывается ни к чему не способен и даже, извините, не о покойнике будь сказано, - бесчестно живёт! Что такое? Загадка-с!
- Ничего мы не знаем.
Между плеч людей он видел гроб и в нём жёлтый нос Никона; сбоку, вздыхая и крестясь, шагала Ревякина; Сухобаев поглядывал на неё, вполголоса говоря:
- Вполне загадочна жизнь некоторых людей...
Когда гроб зарыли, Семён Маклаков, виновато кланяясь, стал приглашать на поминки, глаза его бегали из стороны в сторону, он бил себя картузом по бедру и внушал Кожемякину:
- Вы - приятели были, - блинков откушать надо...
Толкались нищие, просовывая грязные ладони, сложенные лодочками, пальцы их шевелились, как толстые черви, гнусавые голоса оглушали, влипая в уши. Кожемякин полусонно совал им копейки и думал:
«Все - нищие на земле, все...»
Он не пошёл на поминки, но, придя домой, покаялся в этом, - было нестерпимо тошно на душе, и знакомые, прочитанные книги не могли отогнать этой угнетающей тоски. Кое-как промаявшись до вечера, он пошёл к Сухобаеву, застал его в палисаднике за чтением евангелия, и - сразу же началась одна из тех забытых бесед, которые тревожили душу, будя в ней неразрешимые вопросы.
- Вот, - говорил чистенький человек, тыкая пальцем в крупные слова, - извольте-с видеть, как сказано строго.
И отчётливо, угрожающе прочитал, подняв палец:
- «Иже аще не приимет царствия божия яко отроча, - не имать внити в не».
Закрыл книгу, хлопнув ею громко, и продолжал:
- Это я всё с Посуловым спорю: он тут - заговор против жестокости тихонько проповедует и говорит, что евангелие - на всю жизнь закон. Конечно-с...
Сухобаев оглянулся, понизил голос:
смирением – Ред.)? Ведь всякое дело вызывает сопротивление, а уж если сопротивление, - где же – «отроча»? Или ты обижай, или тебя замордуют!
Он вскочил на ноги, прошёлся мимо гостя и снова сел, говоря:
- Знаете-с, как начнёшь думать обо всём хоть немножко - сейчас выдвигаются везде углы, иглы, и - решительно ничего нельзя делать. И, может быть-с, самое разумное закрыть глаза, а закрыв их, так и валять по своим намерениям без стеснения, уж там после будьте любезны разберите - почему не «отроча» и прочее, - да-с! А ежели иначе, то - грязь, дикость и больше ничего. А ведь сказано: «Всяко убо древо не творяще плода посекается и во огнь вметается» - опять геенна!
- Я думал, - тихо и удивлённо сказал Кожемякин, - что вас такие мысли не касаются.
Сухобаев махнул рукой.
Что же-с - и святые внимания к себе требовали, вниманием нашим они и святы-с, да...
- Угрожают нам со всех сторон, - глубоко вздохнув, сказал Кожемякин.
|