|
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
С неделю сеял мелкий спорый дождь, шуршал по крыше, сёк деревья, вздыхал и плакал, переставал на час-два и - снова сыпался мелкой пылью.
Город взмок, распух и словно таял, всюду лениво текли ручьи, захлебнувшаяся земля не могла более поглощать влагу и, вся в заплатах луж, в серых нарывах пузырей, стала подобна грязному телу старухи нищей.
Солнце точно погасло, свет его расплылся по земле серой, жидкой мутью, и трудно было понять, какой час дня проходит над пустыми улицами города, молча утопавшими в грязи. Но порою - час и два - в синевато-сером небе жалобно блестело холодное бесформенное пятно, - старухи называли его «солнышком покойничков».
Матвей Кожемякин сидел у окна, скучно глядя, как в саду дождь сбивает с деревьев последние листья; падая, они судорожно прыгают на холодной чешуе ручья.
Вошёл Шакир и сказал, оскалив зубы:
- Барыня с мальчикой кухням сыдит, мокрый оба вся.
- Кто такая? - удивлённо спросил Матвей.
- Не знай. Три день квартирам искал - нет его!
- Где тут квартиры!
Шакир передвинул тюбетейку со лба на затылок, потрогал пальцем концы усов и предложил:
- Давай ей чердак, пустой он, куда его? Мальчика бульно весёлый!
- Ну, что ж, давай, - не думая, согласился хозяин. - Годится ли для жилья-то?
- Сам увидит!..
- Никогда на нём не жили.
- Возьмём руб! - сказал татарин и, подмигнув, ушёл.
в медленном ходе дум, словно чужих ему, скользивших над поверхностью чего-то плотного и неподвижного, что молча отрицало всю его жизнь. Он слышал, как над его головою топали, возились, и соображал:
«Постоялка, - словно болезнь, неожиданно. Коли молодая - сплетни, конечно, пойдут. Мальчонка кричать будет, камнями лукаться и стёкла побьёт... К чему это?»
Снова явился Шакир, весело сказав:
- Сдал за руб!
- Только скажи - тихо жили бы, хозяин, мол, шуму не любит...
- Они - смирны! - уверенно воскликнул татарин и тихонько усмехнулся, а Кожемякин подумал:
«Чего он веселится?»
На другой день, за утренним чаем, Наталья, улыбаясь, сказала:
- Ой, Матвей Савельич, и чудна стоялка-то, уж вот чудна!
Шакир, вскинув голову, дробно засмеялся, его лицо покрылось добрыми мелкими морщинками, он наклонился к хозяину и, играя пальцами перед своим носом, выговорил, захлёбываясь смехом:
- Зубу щёткам чистил!
- Ну-у? - изумлённо и не веря протянул Матвей.
- А ей-богу! - торопливо воскликнула Наталья. - С мелом, - мел у неё в баночке!
- Болят зубы-то, может? - заинтересовался хозяин.
- Не-е, не жалилась...
И, улыбаясь во всю ширину откормленного, плутоватого лица, Наталья скороговоркой продолжала:
- Видать - дальняя она и обычая особого, великатная такая, всё - пожалуйста, да всё на вы! Принесла я воды ведро - благодарит - благодарю-де вас, я-де сама бы изъяла, не беспокойтесь вдругорядь, пожалуйста!
- Красивая? - задумчиво осведомился Кожемякин.
- Ничего будто. Плечики-те кругленькие, да и грудь ровно бы у девушки. Из лица сурьёзная, а усмешка - приятная, ласковенькая.
- Молодая, значит...
- По сыночку судя - годов двадцати пяти, а может, и осьми. Откуда бы такая?
- Жалостная. А именья всего-на-все - две корзинки да сундучок кожаный, с медными бляшками.
В окно торкался ветер, брызгая дождём, на дворе плачевно булькала вода, стекая в кадки под капелью; Шакир, довольно улыбаясь, громко схлёбывал чай, сладкий голос Натальи пел какие-то необычные слова - Кожемякин оглядывался вокруг, чувствуя непонятное беспокойство.
- Бог с ней! - сказал он, опустив глаза. - Пускай живёт, лишь бы тихо. А мальчонко что?
- Ласковенькой: вошла я, а он мылом намазан, кричит - здравствуйте, как вас зовут? Право!
- Ну, коли они ласковы, и мы с ними ласковы будем! - заявил хозяин, с добрым чувством в груди.
Шакир утвердительно кивнул головой, а Наталья, словно устыдившись чего-то, проговорила:
- Вот только зубы-то, - больно смешно! Сунула в рот щёточку костяную и елозит и елозит по зубам-то, - как щёку не прободёт?
После обеда в небе явились светло-синие пятна, отражаясь в устоявшейся воде луж на дворе. И вот - перед самой большой лужей сидит на корточках вихрастый остроносый мальчик, гоняя прутом чурку по воде, и что-то кричит, а вода морщится, будто смеясь в лицо ему.
Матвей тихонько открыл окно, - в комнату влетел звонкий, срывающийся голос:
Не во сне ли вижу я, Аль горя-чая молитва Доле-тела до царя?
У крыльца, склонив голову набок и пощипывая бороду, стоял Шакир, а в дверях амбара качалась кривобокая фигура дворника Маркуши. Прячась за косяк, Матвей Савельев смотрел на складную фигурку мальчика и думал:
«Худоват, ножонки-то жидкие; я в эту пору не таков был - сытее гораздо!»
Воспоминание о себе поднялось в груди тёплой волной, приласкало. Мальчик встал, вытер руки о штаны, подтянул их и - снова запел, ещё отчётливее разрубая слова:
Ах ты, во-оля, моя во-оля...
Наскоро подсучил штанины, храбро шагнул в лужу красными, как гусиные лапы, ногами и продолжал глубочайшим басом:
Зо-ло-тая ты мо-оя!
Левая штанина спустилась в воду, певец прыгнул из лужи и, поскользнувшись, встал на четвереньки.
- Ах, язва! - крикнул он, отряхая грязь с растопыренных пальцев.
Матвей Савельич высунулся из окна и сочувственно заметил:
- Заругает теперь мамаша-то...
- Ничего!
- Тебя как звать?
- Боря. А вас?
- Мотя.
Кожемякин поднял руку к лицу, желая скрыть улыбку, нащупал бороду и сконфуженно поправился:
- Дядя Матвей, - Матвей Савельев...
Сунув руки в карманы штанишек, мальчик, прищурясь, спросил:
- Это вы и есть хозяин?
- Я самый. А что?
- Так! - сказал Боря.
Но, подумав, добавил:
- Толстый вы однако!
- Ты ещё, значит, не видал настояще толстых-то!
- Ну-у! - сказал Боря, усмехаясь. - Не ви-идал! Ещё каких! У нас, в Каинске...
- Где это?
- В Каинске. Вы не знаете?
- Это какой губернии?
Мальчик учительски поправил его:
- Это не в губернии, а в Сибири...
Кожемякин раздвинул банки с цветами, высунулся из окна до половины, оглянув двор: Шакир ушёл, Маркуша, точно медведь, возился в сумраке амбара.
Мальчик недоуменно поглядел на него и, широко улыбаясь, сказал:
- Смешной какой вы! Так уж выстроили город - в Сибири. Ваш город - здесь выстроили, а тот - там, вот и всё!
- Это верно! - торопливо согласился Кожемякин. - Где поставили город, там он и стоит. Грамотный ты?
- Конечно! - ответил Боря, пожимая плечами.
- И я вот тоже! - сообщил Кожемякин, а его собеседник поднял прут с земли и взглянул в небо, откуда снова сеялась мокрая пыль.
- Борис! - крикнул светлый и холодный голос. - Ты бы шёл в комнату, - дождь!
На крыльце стояла высокая женщина в тёмном платье, гладко причёсанная, бледная и строгая, точно монахиня. Было в ней также что-то общее с ненастным днём - печальное и настойчивое. Она видела Кожемякина в окне и, наверное, догадалась, что он хозяин дома, но - не поклонилась ему.
- Иди, пожалуйста! - сказала она.
«Пожалуйста! - подумал Кожемякин, закрывая окно. - Сыну-то, - пожалуйста?..»
Короткий день осени быстро таял в сырой мгле. В переплёт оконной рамы стучалась голая ветка рябины; ветер взмывал, кропя стёкла мелкими слезами, сквозь стены просачивался плачевный шёпот.
Тринадцать раз после смерти храброго солдата Пушкарёва плакала осень; ничем не отмеченные друг от друга, пустые годы прошли мимо Кожемякина тихонько один за другим, точно тёмные странники на богомолье, не оставив ничего за собою, кроме спокойной, привычной скуки, - так привычной, что она уже не чувствовалась в душе, словно хорошо разношенный сапог на ноге.
А сегодня скука стала беспокойна. Точно серые пузыри на лужах, в голове являлись неожиданные и сердитые мысли, - хотелось пойти на чердак и спросить эту женщину:
«Ты - кто такая? Почему из Сибири? Зачем говоришь сыну-ребёнку - пожалуйста? А зубы мелом чистишь - зачем?»
Матвей ходил в сумерках по комнате и каким-то маленьким, внезапно проснувшимся кусочком души понимал, что все это вопросы глупые. Охотнее и легче думалось о мальчике.
«Боек!»
Этот мальчик как будто толкнул красной от холода, мокрой рукой застоявшееся колесо воспоминаний, оно нехотя повернулось и вот - медленно кружится, разматывая серую ленту прожитого. Мягко шаркая по полу войлочными туфлями, он дошёл в воспоминаниях до Палаги, и мысль снова обратилась к постоялке.
«Чиновница, видно... гордая, не поклонилась...»
Вошла Наталья, тихо спрашивая:
- Засветить огонь-от?
- Погоди. Сам засвечу.
- Сошли бы сюда! - хмуро сказал хозяин. - Не укушу, может.
- Шакир полез на крышу, а в трубе-то воронье гнездо...
- Что мудрёного?
Наталья снова вздохнула и, опустив голову, виновато сказала:
- Будочник пришёл...
- Почто?
- Не знаю. А вроде как насчёт стоялки...
- Ну, вот, - заворчал Кожемякин, - выдумали вы с Шакиром, тоже...
Он не торопясь вышел на кухню, но будочника уже не было. На столе горела лампа, стоял деревянный ковш, от него пахло пивом. Шакир сидел у стола и щёлкал пальцами по ручке ковша, а Наталья, спрятав руки под фартук, стояла у печи, - было сразу видно, что оба они чем-то испуганы. И Матвей испугался, когда они, торопливо и тихо, рассказали ему, что полиция приказывает смотреть за постоялкой в оба глаза, - женщина эта не может отлучаться из города, а те, у кого она живёт, должны доносить полиции обо всём, что она делает и что говорит.
Это грозило какими-то неведомыми тревогами, но вместе с тем возбуждало любопытство, а оно, обтачиваясь с каждым словом, становилось всё требовательнее и острее. Все трое смотрели друг на друга, недоуменно мигая, и говорили вполголоса, а Шакир даже огня в лампе убавил.
«За что её?» - напряжённо соображал Матвей.
Шакир догадывался:
- Деньга фальшивы?
Но Наталья сказала:
- Не похоже будто...
- Почём нам знать, кто на что похож? - тихо заметил Кожемякин.
- Может, с мужем сделала чего? - вслух думала Наталья. - Лицо у ней строговато, - пирожок, может, спекла?
- Молчай! - приказал Шакир.
Полиция у всех окуровцев вызывала одинаково сложное чувство, передающееся наследственно от поколения к поколению: её ненавидели, боялись и - подобострастно льстили ей; не понимали, зачем она нужна, и назойливо лезли к ней во всех случаях жизни. И теперь, говоря о постоялке, все думали о полиции.
- Сказали ей про будочника? - спросил хозяин.
- Надобно сказать.
- Верно! - согласился Шакир. - Мы её как знаем? А полицию ай-яй хорошо знаем!
Наталья засуетилась:
- Бабочка одинокая, без мужа, кто их разберёт, чего им от ней надо? Женщинка молодая. Ин пойду, скажу...
Кожемякин задумался.
- Погоди! Ставь-ка самовар скорей! Подь со мной, Шакир...
Придя в горницу, он зажёг лампу и, чувствуя себя решающим важное дело, внушал татарину:
- Нам - одинаково, что - полиция, что - неизвестный человек. Мы желаем жить, как жили, - тихо! Вот я позову её и спрошу: что такое? И ежели окажется, что что-нибудь, ну, - тогда пускай очистит нас...
- Ну да! - скучно сказал Шакир, оправляя половики, а потом выпрямился и, вздохнув, ушёл.
Кожемякин встал перед зеркалом, в мёртвом стекле отражалось большелобое, пухлое лицо; русая борода, сжимая, удлиняла его, голубые, немного мутные глаза освещали рассеянным, невесёлым светом. Ему не нравилось это лицо, он всегда находил его пустым и, несмотря на бороду, - бабьим. Сегодня на нём - в глазах и на распустившихся губах - появилось что-то новое и тоже неприятное.
«Она, поди-ка, не намного моложе меня?» - вдруг и опасливо подумал он.
Наталья внесла самовар.
- Поди, - приказал он негромко, - скажи ей - хозяин, мол, просит, - вежливо, гляди, скажи! Просит, мол, сойдите... пожалуйста! Да. Будто ничего не знаешь, ласковенько так! Нам обижать людей не к чему...
Наталья ушла, он одёрнул рубаху, огладил руками жилет и, стоя среди комнаты, стал прислушиваться: вот по лестнице чётко стучат каблуки, отворилась дверь, и вошла женщина в тёмной юбке, клетчатой шали, гладко причёсанная, высокая и стройная. Лоб и щёки у неё были точно вылеплены из снега, брови нахмурены, между глаз сердитая складка, а под глазами тени утомления или печали. Смотреть в лицо ей - неловко, Кожемякин поклонился и, не поднимая глаз, стал двигать стул, нерешительно, почти виновато говоря:
- Здравствуйте, сударыня! Пожалуйста, вот - чайку не угодно ли, - не сочтите за обиду, - чашечку!
- Благодарю вас...
Теперь голос её звучал теплее и мягче, чем тогда, на дворе. Он взглянул на неё, - и лицо у неё было другое, нет складки между бровей, тёмные глаза улыбаются.
«Вот она, баба, - мельком подумал он, - разбери, какая она!» - и, смущённо покашливая, спросил её имя.
- Евгения Петровна Мансурова, - раздельно выговорила постоялка и вдруг сама, первая, сказала, улыбаясь:
- Паспорта у меня нет, но - вы не беспокойтесь, я - под надзором полиции, и начальство уже знает, что я живу в вашем доме.
- Ничего-с...
В голове у него прыгали и стучали в виски пугливые мысли:
«Будет у меня жить - приказано ей, что ли, от начальства? Может, на зло мне, али на смех? А будочник как же?»
Она ещё говорила о чём-то, но слова её звучали незнакомо, и вся она с каждой минутой становилась непонятнее, смущая одичавшего человека свободою своих движений и беззаботностью, с которой относилась к полиции.
- Тепло как у вас! - слышал он и, чтобы не ошибиться в смысле её слов, повторял их про себя.
- Я люблю, чтобы тепло было...
- А чем это так славно пахнет?
- Мёдом-с, - липовый мёд, соты! - тыкая пальцем в стол, говорил Кожемякин, упорно рассматривая самовар, окутанный паром. И неожиданно для себя предложил: - Вы бы медку-то взяли, - для сына?
- Спасибо! - сказала женщина, как-то особенно звонко. - К нему пришёл этот ваш татарин, - славный он у вас, должно быть?
Это было понятно ему.
- Четырнадцать лет живёт, - облегчённо вздохнув, сообщил он. - Очень честный! Татары очень честные, - будто и не наёмный, а - свой...
Шаль спустилась с круглых плеч женщины, и стало видно, что гладкие волосы её заплетены в толстую косу, и в конец косы вплетена чёрная лента.
«Не девица, а - с косой?» - мимолётно подумал он, наливая чай.
Улыбка женщины была какая-то медленная и скользящая: вспыхнув в глубине глаз, она красиво расширяла их; вздрагивали, выпрямляясь, сведённые морщиною брови, потом из-под чуть приподнятой губы весело блестели мелкие белые зубы, всё лицо ласково светлело, на щеках появлялись славные ямки, и тогда эта женщина напоминала Матвею когда-то знакомый, но стёртый временем образ.
«На Палагу не похожа, - думал он, - а на кого-то похожа?»
Но вот улыбка соскользнула с лица, снова морщина свела брови, губы плотно сжались, и перед ним сидит чужой, строгий человек, вызывая смутную тревогу.
«Чего бы ей сказать? - соображал Кожемякин, двигая по столу тарелку с лепёшками и пряниками. - Улыбнулась бы ещё...»
И предлагал глухим голосом:
- Вот - откушайте, - домашнего печенья...
- Спасибо! - ласково кивнув головой, молвила она, взяв лепёшку. Кисти рук у неё были узенькие, лодочкой, и когда она брала что-нибудь, тонкие пальцы обнимали вещь дружно, ласково и крепко.
«Это о чём же она? - бесцеремонно уставив на неё глаза, догадывался Матвей. - Вот опять улыбается...»
- Бежать - зачем? - сказал он, словно упрашивая. - Бежать тут некуда - болота, леса всё. У нас - хорошо. Весной, конечно, хорошо-то. Летом тоже. Мальчику вашему понравится. Рыба в речке есть. Птиц ловить будет. Грибов - числа нет! На телегах ездят по грибы-то...
- А гимназии у вас нет ведь?
- Это - училище?
- Да.
- Училище - есть.
- Сколько классов?
- Три... кажись.
- Это не гимназия
Матвей вздохнул, - стало немного досадно, что в Окурове нет гимназии.
- Глухо у вас! - молвила женщина, тоже вздыхая, и начала рассказывать, как она, остановясь на постоялом дворе, четыре дня ходила по городу в поисках квартиры и не могла найти ни одной. Везде её встречали обидно грубо и подозрительно, расспрашивали, кто она, откуда, зачем приехала, что хочет делать, где муж?
- Так странно, точно я не русская или попала в чужую страну, говорю непонятным языком и все меня боятся!
Это было знакомо ему, сближало с нею, будило сочувствие.
- А где у вас супруг-то?
Окинув его внимательным взглядом, она кратко ответила:
- Умер.
И ему показалось, что это слово, всегда печальное, сегодня лишено своего тяжёлого смысла.
- Простудился и - умер! - внятно повторила она. - Там очень холодно, в Сибири...
- Он там должность имел?
Приподняв плечи, женщина просто сказала:
- За что же-с?
Кусая губы, она накинула на плечи шаль, оглянула комнату и тоже спросила строго и веско:
- Вы знаете, - что такое политика? Политическое преступление?
|