|
Кожемякина обижали подобные вопросы, ему казалось, что эта маленькая шельма нарочно говорит чепуху, чтобы показать себя не глупее взрослого.
Однажды Маркуша, сидя в кухне, внушал Борису:
- Кот - это, миляга, зверь умнеющий, он на три локтя в землю видит. У колдунов всегда коты советчики, и оборотни, почитай, все они, коты эти. Когда кот сдыхает - дым у него из глаз идёт, потому в ём огонь есть, погладь его ночью - искра брызжет. Древний зверь: бог сделал человека, а дьявол - кота и говорит ему: гляди за всем, что человек делает, глаз не спускай!
- Вы видали дьяволов? - спросил Боря звонко и строго.
- Храни бог! На что они мне надобны?
- А вы, дядя Матвей, видали?
- Ну вот, - где их увидишь?
Мальчик, нахмурясь, солидно сказал:
- Это вы всё смеётесь надо мной, потому что я - ещё маленький! А дьяволов - никто не видел, и вовсе их нет, мама говорит - это просто глупости - дьяволы...
Он прищурил глаза, оглядывая тёмные углы кухни.
- Если бы они были, и домовые тоже, я уж нашёл бы! Я везде лазию, а ничего нет нигде - только пыль, делаешься грязный и чихаешь потом...
Маркуша, удивлённо открыв рот, затрясся в припадке судорожного смеха, и волосатое лицо его облилось слезами, точно вспотело, а Матвей слушал сиплый, рыдающий смех и поглядывал искоса на Борю, думая:
«Хитрюга мальчонок этот! Осторожно надо с ним, а то и высмеет, - никакого страха не носит он в себе, суётся везде, словно кутёнок...»
Было боязно видеть, как цепкий человечек зачем-то путешествует по крутой и скользкой крыше амбара, висит между голых сучьев деревьев, болтая ногами, лезет на забор, утыканный острыми гвоздями, падает и - ругается:
- Ах, язва, чёрт!
Задевала песня, которую Боря неугомонно распевал - на земле, на крыше, вися в воздухе.
Не с росой ли ты спустилась, Не во сне ли ви-жу я, Аль горя-чая моли-итва Доле-тела до царя?
- Это про какого царя сложено?
- Который освободил крестьян...
Пристально глядя в лицо ребёнка, Кожемякин тихо сказал:
- Да, вот он освободил людей, а его убили...
Боря с горячим интересом воскликнул:
- На войне?
- Нет, просто так, на улице, бомбой...
- Этого не бывает! - сказал мальчик неодобрительно и недоверчиво. - Царя можно убить только на войне. Уж если бомба, то, значит, была война! На улицах не бывает бомбов.
Кожемякин смущённо замолчал, и острое чувство жалости к сироте укололо полуживое сердце окуровского жителя.
«А вдруг окажется, что и родители твои к войне этой причастны?» - подумалось ему.
Отношение матери к сыну казалось странным, - не любит, что ли, она его?
Однажды Боря вдруг исчез со двора. Шакир и Наталья забили тревогу, а постоялка сошла в кухню и стала спокойно уговаривать их:
- Ничего страшного нет, - придёт! Он привык бегать один.
- Ай, матушка! - суетясь, точно испуганная курица, кудахтала Наталья. - Куда ему бегать? Как это можно! Город-от велик, и собаки в нём, и люди пьяные, а и трезвый злой человек - диво ли?
- Ну, вот, и пусть он увидит всё это! - сказала постоялка, усмехаясь.
«Неужто не боится?» - соображал Матвей, неприметно разглядывая её уверенное лицо, и – напомнил ей:
- Семь лет ему.
«В апреле зачат!» - быстро сосчитал Матвей.
Шакир, нахлобучив шапку, убежал на улицу и скоро привёл Бориса, синего от холода, с полузамёрзшими лапами, но очень довольного прогулкой. Наталья растирала ему руки водкой, а он рассказывал:
- Хотели на меня напасть два больших мальчика, а я им как погрозил кулаком...
- Не хвастай, Борька! - сказала мать.
- Почём ты знаешь, что этого не было? - задумчиво спросил он.
- Потому, что тебя знаю.
- Правда, не было! Ничего интересного не было. Просто шли люди вперёд и назад, немного людей, - потом один человек кидал в собаку лёдом, а будочник смеялся. Около церкви лежит мёртвая галка без головы...
Приглаживая его вихры, мать ласково молвила:
- Ну вот это правда!
- Да, - сказал мальчик, вздохнув.
Кожемякин тихонько засмеялся.
- Хотел придумать поинтересней что, а мамаша-то и не позволила!
- Он у меня мечтатель, а это - вредно! Надо знать жизнь, а не выдумывать.
Она точно на стене написала эти слова крупными буквами, и Матвею легко было запомнить их, но смысл этих слов был неясен для него.
«Разве можно выдумать жизнь?»
Он заметил, что постоялка всегда говорит на два лада: или неуважительно – насмешливо и дерзко, или строго - точно приказывая верить ей. Часто её тёмные глаза враждебно и брезгливо суживались под тяжестью опущенных бровей и ресниц, губы вздрагивали, а рот становился похож на злой красный цветок, и она бросала сквозь зубы:
- Это - глупости! Это - чепуха!
Вызывающе выпрямлялась, и все складки одежды её тоже становились прямыми, точно на крещенских игрушках, вырезанных из дерева, или на иконах.
Она редко выходила на двор и в кухню, - Наталья сказывала, что она целые дни всё пишет письма, а Шакир носил их на почту чуть не каждый день. Однажды Кожемякин, взяв конверт из рук татарина, с изумлением прочитал:
С той поры он стал кланяться ей почтительнее, ниже и торопился поклониться первым.
Иногда он встречал её в сенях или видел на крыльце зовущей сына. На ходу она почти всегда что-то пела, без слов и не открывая губ, брови её чуть-чуть вздрагивали, а ноздри прямого, крупного носа чуть-чуть раздувались. Лицо её часто казалось задорным и как-то не шло к её крупной, стройной и сильной фигуре. Было заметно, что холода она не боится, - ожидая сына, подолгу стоит на морозе в одной кофте, щёки её краснеют, волосы покрываются инеем, а она не вздрагивает и не ёжится.
«Здоровая! - одобрял Матвей. - Привыкла в Сибирях-то...»
И очень хотелось поговорить с нею о чём-нибудь весело и просто, но - не хватало ни слов, ни решимости.
Случилось, что Боря проколол себе ладонь о зубец гребня, когда, шаля, чесал пеньку. Обильно закапала на снег алая кровь, мужики, окружив мальчика, смотрели, как он сжимал и разжимал ярко окрашенные пальцы, и чмокали, ворчали что-то, наклоняя над ним тёмные рожи, как большие собаки над маленькой, чужой.
- Это вовсе не больно! - морщась и размахивая рукою, говорил Боря.
- Да-кось, я тебе заговорю кровь-то, - сказал Маркуша, опускаясь на колени, перекрестился, весь ощетинился и угрожающе забормотал над рукою Бори:
- Как с гуся вода, чур, с беса руда! Вот идёт муж стар, вот бежит конь кар – заклинаю тя, конь, - стань! Чур! В Окиане-море синий камень латырь, я молюся камню...
- Не надо! - крикнул мальчик. - Пустите меня!
Но его не слушали, - седой, полуслепой и красноглазый Иван укоризненно кричал:
- Это от поруба заговор, а не от покола!
- Подь к домовому, не лезь! - возразил Маркуша.
Кожемякин видел всё это из амбара, сначала ему не хотелось вмешиваться, но когда Боря крикнул, он испугался и отвёл его в кухню. Явилась мать, на этот раз взволнованная, и, промывая руку, стала журить сына, а он сконфуженно оправдывался:
- Да мне не больно же, только испугался я!
- Чего испугался? Шалить не боишься?
- Подожди, мама! Он там начал говорить, - что он говорил, дядя Матвей?
- Заговор на кровь, - объяснил Кожемякин.
Не взглянув на него, постоялка спросила:
- Вы верите в заговор?
- Это - от испуга, а не от заговора! - сухо сказала женщина.
- Они, мама, сделались совсем как индейцы, а я как белый пленник...
- Ну, не болтай пустяков! Ты сам индюшка!
И, посмотрев в лицо Матвея обидно блестевшим взглядом, сказала, точно угрожая:
- Интересно поговорить с этим, - заговорщиком!
Чувствуя себя отброшенным её словами, Кожемякин приподнял плечи и ушёл из кухни, а сквозь неприкрытую дверь до него доходила торопливая, воющая речь татарина:
- Сударина мачка! Не надо туда ему пускать одному! Такой там, - ах! Мать ругайт всегда, кровь любит смотреть, - не нада!
А постоялка говорила:
- Вы мне избалуете сына, Шакир! Ему нужно всё видеть.
Скорбный голос татарина убеждал:
- Мачка Евгенья! Не нужна, - ничего не нужна! Ты не нужна и хозяин - добра людя не нужна, ах! Бояться нужна!
Постоялка звучно засмеялась.
- Полноте, Шакир, не верю я вам!
А Кожемякин, понимая вой Шакира, не понимал её храбрости, и она раздражала его.
«Погоди, барыня, - испугаешься! Гордость-то посотрётся, - смирней будешь!»
И, ощущая упрямое желание напугать её, он вспоминал тихую, кошмарную окуровскую жизнь, которую эта женщина отрицала, не зная, над которой смеётся, не испытав её власти.
Он мысленно считал недоверчивые усмешки постоялки, учительные замечания, которые она бросала мимоходом, и - сердился. Он сознавал себя способным одолеть в ней то чужое, непонятное, что мешало ему подойти к ней, создавая неощутимую, но всё более заметную преграду. Назойливо пытался разговориться с нею и - не мог, смущаясь, обижаясь, не понимая её речей и стыдясь сознаться в этом.
Ему часто казалось, что, когда постоялка говорит, - слова её сплетаются в тугую сеть и недоступно отделяют от него эту женщину решёткой запутанных петель. Хорошее лицо её становилось неясным за сетью этих слов, они звучали странно, точно она говорила языком, не знакомым ему.
Однажды он особенно ясно почувствовал её отдалённость от жизни, знакомой ему: сидел он в кухне, писал письмо, Шакир сводил счёт товара, Наталья шила, а Маркуша на полу, у печки, строгал свои палочки и рассказывал Борису о человечьих долях.
- Ну и вот, - медленно и сиповато сказывал Маркуша, - стало быть, родится человек, а с ним и доля его родится, да всю жизнь и ходить за ним, как тень, и ходить, братец ты мой! Ты бы в праву сторону, а она те в леву толкнёть, ты влево, а она те вправо, так и мотаить, так всё и мотаить!
- Она какая? - вдумчиво спросил Боря.
- Она-то? Разная, кому - пить, кому - утонуть!
- На кого она похожа?
Кожемякин перестал писать, наблюдая за постоялкой, - наклоня голову набок, поджав губы и прищурив глаза, она оперлась плечом о стену и, перебирая тонкими пальцами бахрому шали, внимательно слушала.
- Видом какая, значить? - говорил Маркуша, двигая кожей на лбу. - Разно это, - на Каме-реке один мужик щукой её видел: вынул вентерь (или мережа - ставное рыболовное орудие типа ловушки. Применяют в речном, озёрном и морском прибрежном рыболовстве – Ред.), ан глядь - щука невеличка. Он её – за жабры, а она ему баить человечьим голосом: отпусти-де меня, Иван, я твоя доля! Он - бежать. Ну, убёг. Ему - без беды обошлось, а жена вскоре заболела да на пятый месяц и померла...
- Отчего? - снова спросил Боря, заглядывая в подпечек.
- Доля, значить, ей такая, - судьба!
- А щука?
- А щука - уплыла, куда ей надоть. Доля - она, миляга, разно представляется, когда надо и заяцем, и собакой, и котом тоже - до сухого листа можеть. Было в Воронеже- идёть это женщина, а сиверко - ветер, дождь, дело осеннее. И вот нанесло ей ветром на щёку листочек, а он, слышь ты, и прилип к щеке-то. Она его сними да и брось наземь, и слышить, в уши-те ей шепчуть: положить бы те меня за пазуху, пригреть бы, ведь я долюшка твоя злосчастная! Сдурела бабочка, спужалась да — бежать! Прибегла это домой, а муж да двое деток грибам объелись, помирають. И померли, а она с той поры так те и живёть, как листок на ветру, — куда её понесёть, туда она и идёть!
Он замолчал и зевнул длинным, воющим зевком, с колена его, покрытого куском кожи, непрерывно и бесшумно сыпались тонкие серые стружки, а сзади, по белой стенке печи, распласталась тень лохматой головы.
— Это тараканы под печкой? — осведомился Боря, вздохнув.
Наталья ответила:
— Может, тараканы, а то мышата.
— И домовой тоже, — снова заговорил Маркуша, — он подпечек любить, это ему — самое место!
Постоялка пошевелилась и мягко сказала:
— Борис, иди спать!
— Ну, мама, рано ещё!
Она веско повторила:
Мальчик поднялся, тряхнул головой и, оглянув кухню так, точно в первый раз был здесь, попросил мать:
— Тогда и ты иди!
— Я посижу ещё здесь...
Он неохотно подошёл к двери, отворил её, выглянул в сени и медленно переступил порог.
- Проводить пойти, — сказала Наталья, откладывая шитьё, — а то ты бы, Шакир, пошёл.
Татарин сорвался с места, но постоялка покачнулась вперёд и строго остановила его:
— Нет, пожалуйста, не надо!
«Что это она?» — подумал Кожемякин.
И негромко заметил:
— Испугается, пожалуй...
Она взглянула так сердито, точно вызывала на спор.
— Чего?
— Темна! — сказал Шакир, умильно улыбаясь, а Маркуша зачем-то гукнул, точно сыч, и тихонько засмеялся.
Постоялка, косясь на него, громко проговорила:
— Он знает, что ночью — темно.
Все замолчали, слушая, как торопливо стучат по лестнице маленькие ноги и срываются со ступеней. Потом наверху заскрипела и хлопнула дверь.
— Дошёл! — облегчённо вздохнула Наталья. — Чай, сердчишко-то как билося!
Кожемякин видел, что две пары глаз смотрят на женщину порицающе, а одна — хитро и насмешливо. Стало жаль её. Не одобряя её поступка с сыном, он любовался ею и думал, с чувством, близким зависти:
«Характерец, видно!»
— Расскажите, Марк, ещё что-нибудь!
Его уши вздрогнули, он приподнял волосатое, безглазое лицо и однотонно просипел:
— Я, барынька, не Марк, а Елисей, это прозванья моя — Марков! Елисей, а по отцу — Петров, а по роду — Марков, вот я кто!
Кутаясь в шаль, она усмехнулась.
— Хорошо, буду знать. Что же, Елисей Петрович, доли эти — всегда злые, нет?
Маркуша стряхнул стружки с колена, посопел и не торопясь начал снова вытягивать из себя слова, похожие на стружки.
— Ежели ты с ей не споришь — она ничего, а кто её не уважает, тому — страдать!
— Вы вашу долю не видали?
— Не-ет! А вот хлебопёк один муромской, так он чуть не увидал. Бился он, бился — всё нету удачи! И узнал, случаем, один тайный стих из чёрной книги. Пошёл на перекрёст в лесе, где дороги сошлись, крест снял и читаеть стих этот. Раз читаеть и два — ничего, а начал в третьи, по лесу-то ка-ак гукнет: не могу-у-у... А он — храбёр, хоть и дрожить весь, аж потом облилси, ну — всё читаеть, и в самом конце, в последнем, значить, слове — чу, идёт! Чижало таково тащится и стонеть, ну — не сдюжил он — бежать! И с этого дню, барынька, приключились ему в сердце корчи...
Шакир и Наталья опасливо переглянулись, а Кожемякин вздрогнул, точно его укололо.
Маркуша тряхнул головой и дунул, как будто отгоняя шмеля.
— Зверь, барынька, и тот богу молится! Вон, гляди, когда месяц полный, собака воеть — это с чего? А при солнышке собака вверх не видить, у ней глаз на даль поставлен, по земле, земная тварь, — а при месяце она и вверх видить...
— Подождите, — перебила постоялка его речь, — значит, вы верите в бога?
— Али я хуже собаки?
— Бог — всемогущ, да?
— Ну, так что будить?
— Что же такое — судьба? — спросила она. — Откуда же доли эти?
|