|
Присматриваясь к нему, она спросила шутливо:
- В тетрадку? Вы, может быть, сами пишете стихи?
— Нет, зачем же! Так это у меня, — скуки ради события разные записываю для памяти, — сознался он.
— Да-а? — вопросительно протянула она, и ему показалось, что глаза её стали больше. — Интересно! Вы не дадите мне прочесть ваши записки?
Её голос звучал необычно ласково, так она ещё никогда не говорила с ним; он осмелел и доверчиво сказал:
— Неловко будет, там всякое написано... А вы лучше сойдите ко мне в свободный ваш час, — я вам на выбор прочитаю...
Женщина задумчиво молчала, глядя куда-то мимо него, он следил за её глазами и, холодея, ожидал ответа.
- Что ж? Хорошо! — как-то вдруг и решительно сказала постоялка, выпрямившись. — Когда?
— Хоть сейчас!
— Ах вы, писатель! — тихо воскликнула она и тотчас же, другим голосом, словно рассердившись, спросила. — Вам сколько лет?
— Тридцать один... два...
- Неправда! Пятнадцать! — молвила постоялка опять по-новому. Матвей вздрогнул:
«Неужто — заигрывает?»
А она, проходя к двери, строго бросила:
— Я приду через час!
...Вот уже прошёл один из длиннейших часов его жизни. Наталья, умильно улыбаясь и глядя вбок, давно поставила на стол кипящий самовар. Матвей сидел перед ним одетый в рубаху синего кашемира, вышитую монахинями золотистым шёлком, в тяжёлые шаровары французского плиса, с трудом натянул на ноги давно не ношенные лаковые сапоги и намазал волосы помадой. Пробовал повесить на грудь тяжёлые отцовы часы, но они не влезали в карман рубахи, а надеть жилет — не решился, в комнате было жарко. Сидел не шевелясь, стараясь не видеть своего лица, уродливо отражённого светлою медью, и напряжённо слушал, когда, наконец, застучат по лестнице её твёрдые шаги.
«Семнадцать минут... восемнадцать», — считал он, обиженно поглядывая на жёлтый циферблат стенных часов, огромный, как полная луна на восходе, и такой же мутно-зловещий.
Высокий ворот рубахи давил шею, сапоги жали пальцы и при каждом движении ног сухо скрипели.
На двадцать третьей минуте она открыла дверь — он встал встречу ей, покорно кланяясь.
А она, тихо подвигаясь к столу, оглянула его с ног до головы и спросила:
— Что это вы каким кучером нарядились?
Матвей сел, виновато заметив:
— И вы... в красной кофте...
— Что ж из этого следует?
— Я не знаю! — уныло сказал Кожемякин.
— Я тоже, — раздалось в ответ.
Но вдруг она упала на стул и — точно вспыхнула вся — звонко захохотала, вскинув голову, выгибая шею, вскрикивая сквозь смех:
— Ой, простите! Вы — ужасно смешной, — честное слово! Нестерпимо смешнущий!
Он был счастлив, качался на стуле, поглаживая ладонями плисовые свои колени, и, широко открыв рот, вторил ей басовитым грудным смешком.
— Ах, чудак вы! — говорила она, отирая слёзы; добрые глаза её смотрели грустно.
Дрожащей рукой он наливал чай, говоря с тихой радостью:
— Дикий, — тут все — дикие... а я, видно, особенно, — живу один и...
Между бровей её легла складка.
— Чай буду разливать я, а вы — читайте! — деловито сказала она. Матвей заметил перемену в лице и голосе её, встал с места — сапоги неестественно заскрипели. Сердце его облилось горечью, он опустил глаза:
- Это — почему? — не вдруг и негромко осведомилась женщина.
- А вот — хотел как лучше, как больше чести вам, и вышло — смешно только...
Резким движением руки расстегнул две пуговицы ворота рубахи, сел с боку стола и открыл тетрадку.
— Ну — читайте, — успокоительно сказала постоялка, — читайте!
Он кашлянул, глухим голосом прочитал кантату о богине Венус и взглянул на гостью, — она улыбалась, говоря:
— Стихи — допотопные, а читаете вы мрачно очень!
— Как умею, не обессудьте...
Но она настойчиво повторила:
— Вы читайте просто, как говорите, это лучше будет...
Ему казалось, что тут две женщины: одна хорошая и милая, с нею легко и приятно, а другая — любит насмехаться и командовать.
— Вот ещё стихи:
Ты, смертный, пробудись и будь полезен свету, Да вера и дела усовершат тебя. Ах, дорог миг, спеши ты к своему предмету И к смерти приготовь себя.
— Весёленькие стишки! — лениво сказала женщина.
Кожемякин вздохнул, продолжая:
Ты смеешь умствовать, когда век заблуждаться Высокого ума есть в мире сём удел, К трудам родимся мы, а в неге наслаждаться Есть — счастия предел.
— Откуда вы взяли такую премудрость? — спросила она, пожав плечами.
Он неохотно объяснил:
— Приборы медные на окна покупал, так в эти стихи шпингалет был завёрнут...
- Что же вам тут нравится?
— Н-ну? — воскликнула она, усмехаясь. — Эдакими словами себя не — как это? не усовершишь!
«Не буду я коромыслом выгибаться перед тобой!» — подумал Матвей и, перекинув сразу несколько страниц, тем же глухим, ворчащим голосом, медленно произнося слова, начал:
— «75-го году, Мая 21-го дня.
Третьего дня Петухова горка, почитай, сплошь выгорела, девятнадцать домов слизал огонь. Прошёл слух, будто сапожник Сетунов, который дразнил меня, бывало, по злобе на соседей поджёг, однако не верю этому. Утром вчера пымали его на своём пепелище, когда он вьюшки печные вырывал, свели в пожарную, а в ночь — умер».
— Били? — тихонько спросила гостья.
- Не знаю. Поди-ка — били! — не глядя на неё, ответил летописец. — У нас это дёшево.
— А чем он вас дразнил?
— Так, хворый он был, а я — молодой.
«Того же году, Августа 2-го дня.
Слесаря Коптева жена мышьяком отравила. С неделю перед тем он ей, выпивши будучи, щёку до уха разодрал, шубу изрубил топором и сарафан, материно наследство, штофный (немецкая шёлковая плотная ткань, обычно с разводами. – Ред.). Вели её в тюрьму, а она, будучи вроде как без ума, выйдя на базар, сорвала с себя всю одёжу» — ну, тут нехорошо начинается, извините!
В комнате снова прозвучал тихий вопрос:
— Послушайте, зачем вы это записали?
— Не знаю...
Но подумав, объяснил:
— Я — выдающее записываю. Вот это интересней будет:
«Того же, Сентября 20-го дня.
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и с того она отдала душу богу. По городу о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
Постоялка вместе со стулом подвинулась ближе к нему, — он взглянул на неё и испугался: лицо её сморщилось, точно от боли, а глаза стали огромными и потемнели.
— Я ничего не понимаю! — странно усмехаясь, молвила она. — Что такое утин? Зачем топор?
И стал объяснять, глядя в её недоумевающее лицо:
— Это — средство такое старинное...
— Топор — средство? — спросила она. — Господи, как нелепо! А — утин?
— Утин называется, когда поясница болит. Тут ещё голик нужен. Хворый человек ложится на порог, на спину ему кладут голик, которым в печи жар заметают, а по голику секут топором — не крепко — трижды три раза. И надобно, чтобы хворый по каждому третьему разу спрашивал: «Чего секёшь?» А знахарь ему: «Утин секу!» Тогда хворый обязан сказать заговор: «Секи утин крепче, да ещё гораздо, размети, голик, утин на двенадцать дорог, по двенадцатой ушёл бы он на весь мой век! Пресвятая Прасковея Пятница, пожалей болящие косточки!» А потом голик надо выбросить к подворотне, и хорошо, чтобы на заре кот обнюхал его.
Женщина приподнялась на стуле и оглянула комнату.
- Вы — что? — беспокойно спросил Матвей.
— Ничего.
— Может — не надо читать?
— Нет, пожалуйста! Но — послушайте, доктор у вас есть?
— Есть, как же! Старичок из военных, — пьёт только, а так — хороший...
- Читайте! — сказала она, склоняя голову.
— «Того же, Октября 6-го дня.
Сегодня актёрку хоронили, из тех, что представляют с разрешения начальства в пожарном сарае. Померла она ещё четвёртого дня, изойдя кровью от неизвестной причины, а говорят — от побоев. В покров была жива, я её видел, играла она благородную женщину, и было скучно сначала, а потом страшно стало, когда её воин, в пожарной каске из картона, за волосья схватил и, для вида, проколол ножом. Воин этот будто муж её и всё выл дико, а она высокая, худущая, и голос хриплый. Базунов на представлении всех рассмешил, крикнув ей: «А ты, сударыня, не кашляй, кашель я у себя дома ежедень слышу и гривенник за это — дорого!» У него сноха в чахотке. Актёрку несли мимо нас двое пожарных да два товарища её, а третий, муж будто, сзади шёл, с городовым, пьяный, вечную память неистово орал и плакал; будочник удерживал его, чтобы не безобразил, однако не мог. На кладбище не пустили, а велено зарыть около Мордовского городища, где Ключарёв и другие подобные закопаны». Всё.
— Вы хорошо делаете, записывая это, — медленно и вдумчиво сказала постоялка, — очень хорошо!
— Почему же? — спросил он. — Иногда перечитаешь это — скучно очень!
- Да? Только скучно? Не более?
«Чего она добивается?» — подумал Кожемякин и, не ответив, продолжал:
- «76-го году, Апреля 29-го дня.
На базаре неизвестного человека чиновник Быстрецов поймал, посадили в полицию, а он оттуда в ночь выбежал, теперь с утра ищут его, иные верхами поскакали, иные пеше ходят. Побили прохожего какого-то, оказалось не тот, кого надо. Базунов сказывал, что человек подослан поляками леса казённые жечь, были у него найдены зажигательные бумаги. Как убежал — нельзя понять, потому что когда его схватили, то одну руку из плеча вывернули. Толоконников хвастался и божился, что это он сам и вывёртывал. Ему в этом верить можно, зверь».
— Нашли?
— Нет. Вам не скучно?
- Пожалуйста — читайте! — попросила она, закрыв глаза.
Кожемякин наклонился над тетрадью.
- Тут до 79 года домашнее всё идёт: насчёт Шакира, как его за Наталью били...
— Кто?
- Горожане. Про некоторых рабочих мысли разные...
— Чьи мысли?
— Мои. Тоже о домашнем, о себе — я это пропущу?
— Воля ваша, — сказала она, вздохнув. И крепко закуталась шалью, несмотря на жару в комнате.
«Зря, пожалуй, затеял я всё это!» — безнадёжно подумал Матвей, поглядывая на её скучно вытянувшееся лицо и глаза, окружённые тенями. Перелистывая страницы, он говорил, вслушиваясь в свой однотонный голос:
— Вот — собор достроили, молебствие было. Маляр опился, — неинтересное всё. Трёх бойцов слободских гирьками забили. К Вагиным во двор волк забежал, зарезал собаку. Глупости разные: портной Синюхин нос свояченице своей откусил, Калистратовым ворота дёгтем помазали, — ну, это ошибка была... Колокол соборный хотели поднимать: шестьсот двадцать пуд колокол был, стали пробовать — треснул. Подняли его уже в 82-ом году, перед успеньем. Пожары, конечно. Это уж каждогодно город горит, даже и смотреть мало интересно, не токмо писать про это. Мальчишки мяли зыбку на весеннем льду, семеро провалилось, трое утонуло сразу, а ещё один, воспитанник мой, Саватейка Пушкарев, от простуды помер. Секлетея Добычина, по грибы пойдя, — пропала, одни говорят — в болоте увязла, другие думают — ушла в Черноборский монастырь. У неё не всё хорошо было со священником Никольским, отцом Виталием...
Пока он перечислял всё это, читая, как дьячок поминание, женщина бесшумно встала, отошла в сумрак комнаты и остановилась там у окна.
«Чего беспокоится?» — думал он, искоса поглядывая на неё и чувствуя, что ему становится всё более неловко с нею.
- Вот, — нарочито, с большим усилием, оживляясь, воскликнул он:
— «79-го году, Июня 3-го дня.
На базаре живую русалку показывали, поймана в реке Тигре, сверху женщина, а хвост — рыбий, сидит в ящике с водой, вроде корыта, и когда хозяин спрашивает, как её звать и откуда она родом, она отвечает скучно: Сарра из Самарры. С двумя ерами, а то и тремя. Плечи голые и в прыщах, точно бы у человека. Многие не верят, что настоящая, а Базунов даже кричал, что Самара на Волге, а не на Тигре, и что Тигр-река давно в землю ушла. А русалкин хозяин объяснил, что Самарой называется Самария, про которую в евангелии писано, где Иисус Христос у колодца вёл беседу с женщиной семи мужей. Базунов сконфузился, погрозил ему кулаком и ушёл. Первый раз он потерпел конфуз, и всем его даже стало жалко, а некоторые очень злорадничали. Старенек, уже более девяти десятков лет ему. В том же балагане таз жестяной стоял, налит водой, и кто в эту воду трёшник, а то семишник бросал, назад взять никак не мог, вода руку неведомой силой отталкивала, а пальцы судорогой сводило. Воду эту хозяин продавал по гривеннику бутылка, говорил, что против лихорадки хороша».
— А — война? — спросила постоялка издали.
Кожемякину показалось, что в голосе её звенят слёзы, он испугался, заторопился.
«Воеводина барыня пленного турка привезла, все ходят за реку смотреть, и я тоже видел: человек роста высокого, лицом чёрен, большеголов и усат. А одет по-русски, в штатское, рыжий сюртук, брючки чёрные, только на голове красная шапка вроде кастрюльки. Улыбается не злобно, а как бы даже виновато. Гулял он с Воеводиной за слободою, на буграх, — она ему по плечо и толстовата, глаза у ней навыкат, добрые. Смеялась, голос же хрипловат. Турка с палкой ходит, правую ногу оттягивая, видно, был повреждён. В городе про барыню нехорошо говорят, а Базунов подбивает жаловаться губернатору, боясь, чтобы племя не пошло. И так, говорит, в господах наших русской-то крови не боле семи капель осталось».
— Потом вот ещё про то же:
«Октября 29-го дня.
Слышал от отца Виталия, что барыню Воеводину в Воргород повезли, заболела насмерть турецкой болезнью, называется — Баязетова. От болезни этой глаза лопаются и помирает человек, ничем она неизлечима. Отец Виталий сказал — вот она, женская жадность, к чему ведёт».
— Тут ещё, — торопливо заговорил он, — Плевну брали, но я тогда в селе Воеводине был, и ничего выдающего не случилось, только черемисина какого-то дёгтем облили на базаре. А вот:
«80-го году, Июня 5-го.
У чиновника Быстрецова беда: помер в одночасье прибывший гостить брат, офицер, а мёртвое мыло из дома не выкинули на перекрёсток-то...»
— Какое мыло? — тихо, точно вздохнув, спросила постоялка.
извините, французской болезнью. Он её бить, — муж-то, — а она красивая, молодая такая...
— Господи, боже мой! — заговорила постоялка, бесшумно, точно по воздуху подвигаясь к столу. — Как всё это страшно, — ведь вам страшно, да?
Он растерялся, не понимая её волнения, пугаясь его, и, оглядывая комнату, говорил, словно извиняясь:
— Страшно — нет. А вот — скучно очень, — так скучно — сказать нельзя! «Это я вру! — подумал он тотчас же. — Вру, потому что страшно!»
И, как будто подслушав его мысли, она сердито сказала:
«Ну, вот! — мысленно воскликнул он. — Эх, зря всё начато, — хотел поближе к ней, а сам наваливаю хламу этого на дороге! А теперь — это ещё...»
И глухим, пониженным голосом, торопясь, пробормотал:
— «Марта 5-го дня.
|