VII
На маленькой станции между Римом и Генуей кондуктор открыл дверь купе и, при помощи чумазого смазчика, почти внёс к нам маленького кривого старика.
- Очень стар! - в голос сказали они, добродушно улыбаясь.
Но старик оказался бодрым; поблагодарив помогавших ему жестом сморщенной руки, он вежливо и весело приподнял с седой головы изломанную шляпу и, оглянув диваны зорким глазом, спросил:
- Позволите?
Ему дали место, он сел, вздохнув облегчёно и, положив руки на острые колени, добродушно улыбнулся беззубым ртом.
- Далеко, дед? - спросил мой товарищ.
- О, только три станции! - охотно ответил кривой. - На свадьбу внука еду...
И через несколько минут словоохотливо рассказывал под шум колёс поезда, качаясь, точно надломленная ветвь в ненастный день:
- Я - лигуриец, мы все очень крепкие, лигурийцы. Вот у меня тринадцать сыновей, четыре дочери, я уже сбиваюсь, считая внуков, это второй женится - хорошо, не правда ли? И, гордо посмотрев на всех выцветшим, но ещё весёлым глазом, он тихонько засмеялся, говоря:
- Вот, сколько дал я людей стране и королю!
- Как пропал глаз? О, это было давно, ещё мальчишкой был я тогда, но уже помогал отцу. Он перебивал землю на винограднике, у нас трудная земля, просит большого ухода: много камня. Камень отскочил из-под кирки отца и ударил меня в глаз; я не помню боли, но за обедом глаз выпал у меня - это было страшно, синьоры!.. Его вставили на место и приложили тёплого хлеба, но глаз помер!
Старик крепко потёр бурую, дряблую щёку, снова улыбаясь добродушно и весело.
- Тогда не было так много докторов и люди жили глупее, - о, да! Может быть, они добрей были? А?
Теперь его одноглазое кожаное лицо, всё в глубоких складках и зеленовато-серых, точно плесень, волосах, стало хитрым и ликующим.
- Когда живёшь так много, как я, можно говорить о людях смело, не правда ли?
Он внушительно поднял вверх изогнутый тёмный палец, точно грозя кому-то.
- Я расскажу вам, синьоры, кое-что о людях...
- Когда умер отец - мне было тринадцать лет, - вы видите, какой я и теперь маленький? Но я был ловок и неутомим в работе - это всё, что оставил мне отец в наследство, а землю нашу и дом продали за долги. Так я и жил, с одним глазом и двумя руками, работая везде, где давали работу... Было трудно, но молодость не боится труда - так?
- В девятнадцать лет встретилась девушка, которую мне суждено было любить, - такая же бедная, как сам я, она была крупная и сильнее меня, жила с матерью, больной старухой, и, как я, - работала где могла. Не очень красивая, но - добрая и умница. И хороший голос - о! Пела она, как артистка, а это уже - богатство! И я тоже не худо пел.
- "Женимся?" - сказал я ей.
- "Это будет смешно, кривой! - ответила она невесело. - Ни у тебя, ни у меня нет ничего - как будем жить?"
- "Да, пожалуй, ты прав, - сказала наконец, Ида. - Если святая матерь помогает тебе и мне теперь, когда мы живём отдельно, ей, конечно, будет легче помогать нам, когда мы будем жить вместе!"
- Мы пошли к священнику.
- "Это - безумие! - говорил священник. - Разве мало в Лигурии нищих! Несчастные люди, вы должны бороться с соблазнами дьявола, иначе - дорого заплатите за вашу слабость!"
- Молодёжь коммуны смеялась над нами, старики осуждали нас. Но молодость - упряма и по-своему - умна! Настал день свадьбы, мы не стали к этому дню богаче и даже не знали, где ляжем спать в первую ночь.
- "Мы уйдём в поле! - сказала Ида. - Почему это плохо? Матерь божия везде одинаково добра к людям".
- Так мы и решили: земля - постель наша, и пусть оденет нас небо!
- Отсюда начинается другая история, синьоры, прошу внимания, - это лучшая история моей долгой жизни! Рано утром, за день до свадьбы, старик Джиованни, у которого я много работал, сказал мне - так, знаете, сквозь зубы - ведь речь шла о пустяках!
- Ты бы, Уго, вычистил старый овечий хлев и постлал туда соломы. Хотя там сухо и овцы больше года не были там, всё же нужно хорошо убрать хлев, если ты с Идой хочешь жить в нём".
- Вот у нас и дом!
- Работаю я, пою - в дверях стоит столяр Констанцио, спрашивая:
- "Это тут будешь ты жить с Идой? А где же у вас кровать? Надо бы тебе, когда кончишь, пойти ко мне и взять у меня её, есть лишняя".
- А когда я шёл к нему, сердитая Мария - лавочница - закричала:
- "Женятся, несчастные, не имея ни простыни, ни подушек, ничего! Ты совсем безумец, кривой! Пришли ко мне свою невесту..."
- А безногий, замученный ревматизмом, избитый лихорадкой Этторе Виано кричит ей с порога своего дома:
- "Спроси его - много ли он припас вина для гостей, э? Ах, люди, что может быть легкомысленнее их?"
На щеке старика в глубокой морщине засверкала весёлая слеза, он закинул голову и беззвучно засмеялся, играя острым кадыком, тряся изношенной кожей лица и по-детски размахивая руками.
я тоже, и все смеялись - нехорошо плакать в день свадьбы, и все наши смеялись над нами!..
- Синьоры! Это дьявольски хорошо - иметь право назвать людей - наши! И ещё более хорошо чувствовать их своими, близкими тебе, родными людьми, для которых твоя жизнь - не шутка, твоё счастье - не игра!
- И была свадьба - э! Удивительный день! Вся коммуна смотрела на нас, и все пришли в наш хлев, который вдруг стал богатым домом... У нас было всё: вино, и фрукты, и мясо, и хлеб, и все ели, и всем было весело... Потому что, синьоры, нет лучше веселья, как творить добро людям, поверьте мне, ничего нет красивее и веселее, чем это!
- И священник был. "Вот, - говорил он, строго и хорошо, - вот люди, которые работали на всех вас, и вы позаботились о них, чтобы им стало легко в этот день, лучший день их жизни. Так и надо было сделать вам, ибо они работали для вас, а работа - выше медных и серебряных денег, работа всегда выше платы, которую дают за неё! Деньги - исчезают, работа - остаётся... Эти люди - и веселы и скромны, они жили трудно и не жаловались, они будут жить ещё труднее и не застонут - вы поможете им в трудный час. У них хорошие руки и ещё лучше их сердца..."
- Он много лестного сказал мне, Иде и всей коммуне!..