XIII
В день, когда это случилось, дул сирокко, влажный ветер из Африки - скверный ветер! - он раздражает нервы, приносит дурные настроения, вот почему два извозчика - Джузеппе Чиротта и Луиджи Мэта - поссорились. Ссора возникла незаметно, нельзя было понять, кто первый вызвал ее, люди видели только, как Луиджи бросился на грудь Джузеппе, пытаясь схватить его за горло, а тот, убрав голову в плечи, спрятал свою толстую красную шею и выставил черные крепкие кулаки.
Их тотчас розняли и спросили:
- В чем дело?
Синий от гнева, Луиджи крикнул:
- Пусть этот бык повторит при всех, что он сказал о моей жене!
Чиротта хотел уйти, он спрятал свои маленькие глаза в складках пренебрежительной гримасы и, качая круглой черной головой, отказывался повторить обиду, тогда Мэта громко сказал:
- Он говорит, что узнал сладость ласк моей жены!
- Эге! - сказали люди. - Это - не шутка, это требует серьезного внимания. Спокойствие, Луиджи! Ты здесь
- чужой, твоя жена - наш человек, мы все тут знали ее ребенком, и если обижен ты - ее вина падает на всех нас,
- будем правдивы!
Приступили к Чиротта.
- Ты сказал это?
- Ну да, - сознался он.
- И это - правда?
- Кто когда-нибудь уличал меня во лжи?
Чиротта - порядочный человек, хороший семьянин, - дело принимало очень мрачный оборот - люди были смущены и задумались, а Луиджи пошел домой и сказал Кончетте:
- Я - уезжаю! Я не хочу знать тебя, если ты не докажешь, что слова этого негодяя - клевета.
Она, конечно, плакала, но - ведь слезы не оправдывают; Луиджи оттолкнул ее, и вот она осталась одна, с ребенком на руках, без денег и хлеба.
- Синьоры, - сказала она, - вы уже слышали, что это касается чести всех нас. Это - не шалость, внушенная лунной ночью, задета судьба двух матерей - так? Я беру Кончетту к себе, и она будет жить у меня, до дня, когда мы откроем правду.
Так и сделали, а потом Катарина и эта сухая ведьма Лючия, крикунья, чей голос слышно на три мили, - принялись за бедного Джузеппе: призвали и давай щипать его душу, как старую тряпку:
- Ну, добряк, скажи - ты брал ее много раз, Кончетту?
Толстый Джузеппе надул щеки, подумал и сказал:
- Однажды.
- Это можно было сказать и не думая, - заметила
Лючия вслух, но как бы сама себе.
- Случилось это вечером, ночью, утром? - спрашивала Катарина, совсем как судья.
Джузеппе, не подумав, выбрал вечер.
- Было еще светло?
- Да, - сказал дурачина.
- Так! Значит, ты видел ее тело?
- Ну, конечно!
- Так скажи нам, каково оно!
Тут он понял, к чему эти вопросы, и раскрыл рот, как воробей, подавившийся зерном ячменя, понял и забормотал, сердясь так, что его большие уши налились кровью и стали лиловыми.
- Что же, - говорит, - я могу сказать? Ведь я не рассматривал ее, как доктор!
- Ты ешь плоды, не любуясь ими? - спросила Лючия. - Но, может быть, ты все-таки заметил одну особенность Кончеттины? - спрашивает она дальше и подмигивает ему, змея.
- Всe это случилось так быстро, - говорит Джузеппе, - право, я ничего не заметил.
- Значит - ты ее не имел! - сказала Катарина, - она добрая старуха, но, когда нужно, умеет быть строгой. Словом - они так запутали его в противоречиях, что малый, наконец, опустил дурную свою голову и сознался:
Старух не удивило это.
- Так мы и думали, - сказали они и, отпустив его с миром, передали дело на суд мужчин.
Через день собралось наше общество рабочих. Чиротта встал пред ними, обвиняемый в клевете на женщину, и старик Джакомо Фаска, кузнец, сказал весьма недурно:
- Граждане, товарищи, хорошие люди! Мы требуем справедливости к нам - мы должны быть справедливы друг ко другу, пусть все знают, что мы понимаем высокую цену того, что нам нужно, и что справедливость для нас не пустое слово, как для наших хозяев. Вот человек, который оклеветал женщину, оскорбил товарища, разрушил одну семью и внес горе в другую, заставив свою жену страдать от ревности и стыда. Мы должны отнестись к нему строго. Что вы предлагаете?
Шестьдесят семь языков сказали единодушно:
- Вон его из коммуны!
А пятнадцать нашли, что это слишком сурово, и завязался спор. Отчаянно кричали - дело шло о судьбе человека, и не одного: ведь он женат, имеет троих детей, - в чем виноваты жена и дети? У него - дом, виноградник, пара лошадей, четыре осла для иностранцев, - всe это поднято его горбом и стоит немало труда. Бедняга Джузеппе торчал в углу один, мрачный, как чёрт среди детей; сидел на стуле согнувшись, опустив голову, и мял в руках свою шляпу, уже содрал с нее ленту и понемногу отрывал поля, а пальцы на руках у него танцевали, как у скрипача. И когда спросили у него - что он скажет? - он сказал, с трудом распрямив тело и встав на ноги:
- Я прошу снисхождения! Никто ведь не безгрешен.
Прогнать меня с земли, на которой я жил больше тридцати лет, где работали мои предки, - это не будет справедливо! Женщины тоже были против изгнания, и наконец Фаска предложил поступить так:
- Я думаю, друзья, он будет хорошо наказан, если мы возложим на него обязанность содержать жену Луиджи и его ребенка, - пусть он платит ей половину того, что зарабатывал Луиджино!
Еще много спорили, но в конце концов остановились на этом, и Джузеппе Чиротта был очень доволен, что отделался так дешево, да и всех удовлетворило это: дело не дошло ни до суда, ни до ножа, а решилось в своем кругу. Мы не любим, синьор, когда о наших делах пишут в газетах языком, в котором понятные слова торчат редко, как зубы во рту старика, или когда судьи, эти чужие нам люди, очень плохо понимающие жизнь, толкуют про нас таким тоном, точно мы дикари, а они - божьи ангелы, которым незнаком вкус вина и рыбы и которые не прикасаются к женщине! Мы
- простые люди и смотрим на жизнь просто.
Так и решили: Джузеппе Чиротта кормит жену Луиджи Мэта и ребенка их, но дело не кончилось этим: когда Луиджино узнал, что слова Чиротта лживы, а его синьора невинна, и узнал наш приговор, он вызвал ее к себе, написав кратко:
"Иди ко мне и будем жить снова хорошо. Не бери ни чентезима у этого человека, а если уже взяла - брось взятое в глаза ему! Я пред тобою тоже не виноват, разве я мог подумать, что человек лжет в таком деле, как любовь!"
"У меня три брата, и все четверо мы поклялись друг другу, что зарежем тебя, как барана, если ты сойдешь когда-нибудь с острова на землю в Сорренто, Кастелламаре, Торре или где бы то ни было. Как только узнаем, то и зарежем, помни! Это такая же правда, как то, что люди твоей коммуны - хорошие, честные люди. Помощь твоя не нужна синь- оре моей, даже и свинья моя отказалась бы от твоего хлеба. Живи, не сходя с острова, пока я не скажу тебе - можно!"
Говорят, будто бы Чиротта носил это письмо к судье нашему и спрашивал - нельзя ли осудить Луиджи за угрозу его? И будто судья сказал:
- Можно, конечно, но ведь тогда братья его уж наверное зарежут вас; приедут сюда и зарежут. Я советую подождите! Это - лучше. Гнев - не любовь, он недолговечен...
Судья мог сказать эдак: он у нас очень добрый, очень умный человек и сочиняет хорошие стихи, но - я не верю, чтобы Чиротта ходил к нему и показывал это письмо. Нет, Чиротта порядочный парень все-таки, он не сделал бы еще одну бестактность, ведь его за это осмеяли бы.
Социалисты? О, друг мой, рабочий человек родится социалистом, как я
думаю, и хотя мы не читаем книг, но правду слышим по запаху, - ведь правда
крепко пахнет и всегда одинаково - трудовым потом!