XII
Звенят цикады.
Словно тысячи металлических струн протянуты в густой листве олив, ветер колеблет жесткие листья, они касаются струн, и эти легкие непрерывные прикосновения наполняют воздух жарким, опьяняющим звуком. Это - еще не музыка, но кажется, что невидимые руки настраивают сотни невидимых арф, и всe время напряженно ждешь, что вот наступит момент молчания, а потом мощно грянет струнный гимн солнцу, небу и морю.
Дует ветер, деревья качаются и точно идут с горы к морю, встряхивая вершинами. О прибрежные камни равномерно и глухо бьет волна; море - всe в живых белых пятнах, словно бесчисленные стаи птиц опустились на его синюю равнину, все они плывут в одном направлении, исчезают, ныряя в глубину, снова являются и звенят чуть слышно. И, словно увлекая их за собою, на горизонте качаются, высоко подняв трехъярусные паруса, два судна, тоже подобные серым птицам; всe это - напоминая давний, полузабытый сон - не похоже на жизнь.
- К ночи разыграется крепкий ветер! - говорит старый рыбак, сидя в тени камней, на маленьком пляже, усеянном звонкой галькой.
Прибой набросал на камни волокна пахучей морской травы - рыжей, золотистой и зеленой; трава вянет на солнце и горячих камнях, соленый воздух насыщен терпким запахом йода. На пляж одна за другой вбегают кудрявые волны.
Старый рыбак похож на птицу - маленькое стиснутое лицо, горбатый нос и невидимые в темных складках кожи, круглые, должно быть, очень зоркие глаза. Пальцы рук крючковаты, малоподвижны и сухи.
- Полсотни лет тому назад, синьор, - говорит старик, в тон шороху волн и звону цикад, - был однажды вот такой же веселый и звучный день, когда всe смеется и поет. Моему отцу было сорок, мне - шестнадцать, и я был влюблен, это - неизбежно в шестнадцать лет и при хорошем солнце.
- "Поедем, Гвидо, за пеццони", - сказал отец. - Пеццони, синьор, очень тонкая и вкусная рыба с розовыми плавниками, ее называют также коралловой рыбой, потому что она водится там, где есть кораллы, очень глубоко. Ее ловят, стоя на якоре, крючком с тяжелым грузилом. Красивая рыба.
- И мы поехали, ничего не ожидая, кроме хорошей удачи. Мой отец был сильный человек, опытный рыбак, но незадолго перед этим он хворал - болела грудь, и пальцы рук у него были испорчены ревматизмом - болезнь рыбаков.
- Это очень хитрый и злой ветер, вот этот, который так ласково дует на нас с берега, точно тихонько толкая в море, - там он подходит к вам незаметно и вдруг бросается на вас, точно вы оскорбили его. Барка тотчас сорвана и летит по ветру, иногда вверх килем, а вы - в воде. Это случается в одну минуту, вы не успеете выругаться или помянуть имя божие, как вас уже кружит, гонит в даль. Разбойник честнее этого ветра. Впрочем - люди всегда честнее стихии.
- Да, так вот этот ветер и ударил нас в четырех километрах от берега - совсем близко, как видите, ударил неожиданно, как трус и подлец.
- "Гвидо! - сказал родитель, хватая весла изуродованными руками. - Держись, Гвидо! Живо - якорь!"
- Но пока я выбирал якорь, отец получил удар веслом в грудь - вырвало весла из рук у него - он свалился на дно без памяти. Мне некогда было помочь ему, каждую секунду нас могло опрокинуть. Сначала - всe делается быстро: когда я сел на весла - мы уже неслись куда-то, окруженные водной пылью, ветер срывал верхушки волн и кропил нас, точно священник, только с лучшим усердием и совсем не для того, чтобы смыть наши грехи.
- "Это серьезно, сын мой! - сказал отец, придя в себя и взглянув в сторону берега. - Это - надолго, дорогой мой".
- Если молод - не легко веришь в опасность, я пытался грести, делал всe, что надо делать в воде в опасную минуту, когда этот ветер - дыхание злых дьяволов - любезно роет вам тысячи могил и бесплатно поет реквием.
- "Сиди смирно, Гвидо, - сказал отец, усмехаясь и стряхивая воду с головы. - Какая польза ковырять море спичками? Береги силу, иначе тебя напрасно станут ждать дома".
- Бросают зеленые волны нашу маленькую лодку, как дети мяч, заглядывают к нам через борта, поднимаются над головами, ревут, трясут, мы падаем в глубокие ямы, поднимаемся на белые хребты - а берег убегает от нас всё дальше и тоже пляшет, как наша барка. Тогда отец говорит мне:
- "Ты, может быть, вернешься на землю, я - нет! Послушай, что я буду говорить тебе о рыбе и работе..."
- И он стал рассказывать мне всe, что знал о привычках тех и других рыб, - где, когда и как успешнее ловить их.
- "Может быть, нам лучше помолиться, отец?" - предложил я, когда понял, что дела наши плохи: мы были точно пара кроликов в стае белых псов, отовсюду скаливших зубы на нас.
- "Бог видит всё! - сказал он. - Ему известно, что вот люди, созданные для земли, погибают в море и что один из них, не надеясь на спасение, должен передать сыну то, что он знает. Работа нужна земле и людям - бог понимает это..."
- И, рассказав мне всё, что знал о работе, отец стал говорить о том, как надо жить с людьми.
- "Время ли теперь учить меня? - сказал я. - На земле ты не делал этого!"
- "На земле я не чувствовал смерть так близко".
- "Всегда держись так, как будто никого нет лучше тебя и нет никого хуже, - это будет верно! Дворянин и рыбак, священник и солдат - одно тело, и ты такой же необходимый член его, как все другие. Никогда не подходи к человеку, думая, что в нем больше дурного, чем хорошего, - думай, что хорошего больше в нем, - так это и будет! Люди дают то, что спрашивают у них".
- Это, конечно, было сказано не сразу, а так, знаете, точно команда: нас бросало с волны на волну, и то снизу, то сверху, сквозь брызги воды я слышал эти слова. Многое уносил ветер раньше, чем оно доходило до меня, многого я не мог понять - время ли учиться, синьор, когда каждая минута грозит смертью! Мне было страшно, я первый раз видел море таким бешеным и чувствовал себя столь бессильным в нем. И я не могу сказать - тогда или после, вспоминая об этих часах, я испытал чувство, которое и по сей день живо в памяти моего сердца.
- Как теперь вижу родителя: он сидит на дне барки, раскинув больные руки, вцепившись в борта пальцами, шляпу смыло с него, волны кидаются на голову и на плечи ему то справа, то слева, бьют сзади и спереди, он встряхивает головою, фыркает и время от времени кричит мне. Мокрый он стал маленьким, а глаза у него огромные от страха, а может быть, от боли. Я думаю - от боли.
- "Слушай! - кричал мне. - Эй - слышишь?"
- Иногда я отвечал ему:
- "Слышу!"
- "Помни - всё хорошее от человека".
- "Ладно!" - отвечаю я.
- Никогда он не говорил так со мною на земле. Был веселый, добрый, но мне казалось, что он смотрит на меня насмешливо и недоверчиво, что я для него еще ребенок. Иногда это обижало меня - юность самолюбива.
- Его крики укрощали мой страх, должно быть, поэтому я так хорошо помню всё.
Старик рыбак помолчал, поглядел в белое море, улыбнулся и сказал, подмигнув:
- Приглядевшись к людям, я знаю, синьор, помнить - это всё равно, что понимать, а чем больше понимаешь, тем более видишь хорошего, - уж это так, поверьте!
- Да, так вот - помню я его милое мне мокрое лицо и огромные глаза - смотрели они на меня серьезно, с любовью, и так, что я знал тогда - мне суждено погибнуть не в этот день. Боялся, но знал, что не погибну.
- Нас, конечно, опрокинуло. Вот - мы оба в кипящей воде, в пене, которая ослепляет нас, волны бросают наши тела, бьют их о киль барки. Мы еще раньше привязали к банкам всe, что можно было привязать, у нас в руках веревки, мы не оторвемся от нашей барки, пока есть сила, но - держаться на воде трудно. Несколько раз он или я были взброшены на киль и тотчас смыты с него. Самое главное тут в том, что кружится голова, глохнешь и слепнешь - глаза и уши залиты водой, и очень много глотаешь ее.
- Это тянулось долго - часов семь, потом ветер сразу переменился, густо хлынул к берегу, и нас понесло к земле. Тут я обрадовался, закричал:
- "Держись!"
- Отец тоже кричал что-то, я понял одно слово:
- "Разобьет..."
уже обессиленные и онемевшие. Это длилось долго, но когда стали видны темные горы берега - всё пошло с невыразимой быстротой. Качаясь, они подвигались к нам, наклонялись над водой, готовые опрокинуться на головы наши, - раз, раз - подкидывают белые волны наши тела, хрустит наша барка, точно орех под каблуком сапога, я оторван от нее, вижу изломанные черные ребра скал, острые, как ножи, вижу голову отца высоко надо мною, потом - над этими когтями дьяволов. Его поймали часа через два, с переломанной спиною и разбитым до мозга черепом. Рана на голове была огромная, часть мозга вымыло из нее, но я помню серые, с красными жилками, кусочки в ране, точно мрамор или пена с кровью. Изуродован был он ужасно, весь изломан, но лицо - чисто, спокойно, и глаза хорошо, плотно закрыты.
- Я? Да, я тоже был порядочно измят, на берег меня втащили без памяти. Нас принесло к материку, за Амальфи
- чужое место, но, конечно, свои люди - тоже рыбаки, такие случаи их не удивляют, но делают добрыми: люди, которые ведут опасную жизнь, всегда добры!
- Я думаю, что не сумел рассказать про отца так, как чувствую, и то, что пятьдесят один год держу в сердце, - это требует особенных слов, даже, может быть, песни, но - мы люди простые, как рыбы, и не умеем говорить так красиво, как хотелось бы! Чувствуешь и знаешь всегда больше, чем можешь сказать.
- Тут всё дело в том, что он, мой отец, в час смерти, зная, что ему не избежать ее, не испугался, не забыл обо мне, своем сыне, и нашел силу и время передать мне всё, что он считал важным. Шестьдесят семь лет прожил я и могу сказать, что всё, что он внушил мне, - верно!
- Всё верно, дорогой синьор! Люди таковы, какими вы хотите видеть их, смотрите на них добрыми глазами, и вам будет хорошо, им - тоже, от этого они станут еще лучше, вы - тоже! Это - просто!
Крутые берега острова в пене волн, буяня, плещет синяя вода, и
неутомимо, страстно звенят цикады.