XVII
...За железный столик у двери ресторана сел человек в светлом костюме, сухой и бритый, точно американец, - сел и лениво поет:
- Га-агсон-н...
Всё вокруг густо усеяно цветами акации - белыми и точно золото: всюду блестят лучи солнца, на земле и в небе - тихое веселье весны. Посредине улицы, щелкая копытами, бегут маленькие ослики, с мохнатыми ушами, медленно шагают тяжелые лошади, не торопясь идут люди, - ясно видишь, что всему живому хочется как можно дольше побыть на солнце, на воздухе, полном медового запаха цветов.
Мелькают дети - герольды весны, солнце раскрашивает их одежки в яркие цвета; покачиваясь, плывут пестро одетые женщины, - они так же необходимы в солнечный день, как звезды ночью.
Человек в светлом костюме имеет странный вид: кажется, что он был сильно грязен и только сегодня его вымыли, но так усердно, что уж навсегда стерли с него всe яркое. Он смотрит вокруг полинявшими глазами, словно считая пятна солнца на стенах домов и на всем, что движется по темной дороге, по широким плитам бульвара. Его вялые губы сложены цветком, он тихо и тщательно высвистывает странный и печальный мотив, длинные пальцы белой руки барабанят по гулкому краю стола - тускло поблескивают ногти, - а в другой руке желтая перчатка, он отбивает ею на колене такт. У него лицо человека умного и решительного - так жаль, что оно стерто чем-то грубым, тяжелым.
Почтительно поклонись, гарсон ставит перед ним чашку кофе, маленькую бутылочку зеленого ликера и бисквиты, а за столик рядом - садится широкогрудый человек с агатовыми глазами, - щеки, шея, руки его закопчены дымом, весь он - угловат, металлически крепок, точно часть какой-то большой машины.
Когда глаза чистого человека устало останавливаются на нем, он, чуть приподнявшись, дотронулся рукою до шляпы и сказал, сквозь густые усы:
- Добрый день, господин инженер.
- Ба, снова вы, Трама!
- Да, это я, господин инженер...
- Нужно ждать событий, а?
- Как идет ваша работа?
Инженер сказал, с маленькой усмешкой на тонких губах:
- Мне кажется - нельзя беседовать одними вопросами, мой друг...
А его собеседник, сдвинув шляпу на ухо, открыто и громко смеется и сквозь смех говорит:
- О да! Но, честное слово, так хочется знать...
Пегий, шершавый ослик, запряженный в тележку с углем, остановился, вытянул шею и - прискорбно закричал, но, должно быть, ему не понравился свой голос в этот день, - сконфуженно оборвав крик на высокой ноте, он встряхнул мохнатыми ушами и, опустив голову, побежал дальше, цокая копытами.
- Я жду вашу машину с таким же нетерпением, как ждал бы новую книгу, которая обещает сделать меня умней...
Инженер сказал, прихлебывая кофе:
- Не совсем понимаю сравнение...
- Разве вы не думаете, что машина так же освобождает физическую энергию человека, как хорошая книга его дух?
И спросил, ставя на стол пустую чашку:
- Вы, конечно, начнете агитацию?
- Я уже начал...
- Снова - стачки, беспорядки, да?
Тот пожал плечами, мягко улыбаясь.
- Если б можно было без этого...
Старуха в черном платье, суровая, точно монахиня, молча предложила инженеру букетик фиалок, он взял два и один протянул собеседнику, задумчиво говоря:
- У вас, Трама, такой хороший мозг, и, право, жаль, что вы - идеалист...
- Благодарю за цветы и комплимент. Вы сказали - жаль?
- Да! Вы, в сущности, поэт, и вам надо учиться, чтобы стать дельным инженером...
Трама, тихонько смеясь, обнажая белые зубы, говорил:
- О, это верно! Инженер - поэт, я убедился в этом, работая с вами...
- Вы - любезный человек...
- И я думал - отчего бы господину инженеру не сделаться социалистом? Социалисту тоже надо быть поэтом...
Они засмеялись, оба одинаково умно глядя друг на друга, удивительно разные, один - сухой, нервный, стертый, с выцветшими глазами, другой - точно вчера выкован и еще не отшлифован.
- Нет, Трама, я предпочел бы иметь свою мастерскую и десятка три вот таких молодцов, как вы. Ого, тут мы сделали бы кое-что...
Он тихонько ударил пальцами по столу и вздохнул, вдевая в петлицу цветы.
- Чёрт возьми, - возбуждаясь, вскричал Трама, - какие пустяки мешают жить и работать...
- Это вы историю человечества называете пустяками, мастер Трама? - тонко улыбаясь, спросил инженер; рабочий сдернул шляпу, взмахнул ею и заговорил, горячо и живо:
- Э, что такое история моих предков?
- Ваших предков? - переспросил инженер, подчеркнув первое слово еще более острой улыбкой.
- Да, моих! Это - дерзость? Пусть будет дерзость!
- А, в этом смысле!
- Всё, что дано миру отошедшими из него, - дано мне!
- Конечно, - сказал инженер, серьезно сдвинув брови.
- И всё, что сделано до меня - до нас, - руда, которую мы должны сделать сталью, - не правда ли?
- Почему - нет? Это - ясно!
- Ведь и вы, ученые, как мы, рабочие, - вы живете за счет работы умов прошлого.
- Я не спорю, - сказал инженер, склоняя голову; около него стоял мальчик в серых лохмотьях, маленький, точно мяч, разбитый игрою; держа в грязных лапах букетик крокусов, он настойчиво говорил:
- Возьмите у меня цветов, синьор...
- Я уже имею...
- Цветов никогда не бывает достаточно...
- Браво, малыш! - сказал Трама. - Браво, и мне дай два...
А когда мальчишка дал ему цветы, он, приподняв шляпу, предложил инженеру:
- Угодно?
- Благодарю.
- Чудесный день, не правда ли?
- Это чувствуешь даже в мои пятьдесят лет...
Он задумчиво оглянулся, прищурив глаза, потом - вздохнул.
- Вы, я думаю, должны особенно сильно чувствовать игру весеннего солнца в жилах, это не потому только, что вы молоды, но - как я вижу - весь мир для вас - иной, чем для меня, да?
- Не знаю, - сказал тот, усмехаясь, - но жизнь - прекрасна!
- Своими обещаниями? - скептически спросил инженер, и этот вопрос как бы задел его собеседника, - надев шляпу, он быстро сказал:
- Жизнь прекрасна всем, что мне нравится в ней!
Чёрт побери, дорогой мой инженер, для меня слова не только звуки и буквы, - когда я читаю книгу, вижу картину, любуюсь прекрасным, - я чувствую себя так, как будто сам сделал всe это!
которых завязло золото, словно он недавно жевал его и забыл почистить зеленоватые кости зубов.
- Вы - бравый парень, Трама, вас всегда приятно видеть, - сказал инженер и, подмигнув, добавил: - Если только вы не бунтуете...
- О, я всегда бунтую...
И, скорчив серьезную мину, прищурив бездонные черные глаза, он спросил:
- Надеюсь - мы тогда вели себя вполне корректно?
Пожав плечами, инженер встал.
- О да. Да! Эта история - вы знаете? - стоила предприятию тридцать семь тысяч лир...
- Было бы благоразумнее включить их в заработную плату...
- Гм! Вы - плохо считаете. Благоразумие? Оно свое у каждого зверя.
Он протянул сухую желтую руку и, когда рабочий пожимал ее, сказал:
- Я все-таки повторяю, что вам следует учиться и учиться...
- Каждую минуту я учусь...
- Из вас выработался бы инженер с доброй фантазией.
- Э, фантазия не мешает мне жить и теперь...
- До свиданья, упрямец...
Инженер пошел под акациями, сквозь сеть солнечных лучей, шагая медленно длинными, сухими ногами, тщательно натягивая перчатку на тонкие пальцы правой руки, - маленький, досиня черный гарсон отошел от двери ресторана, где он слушал эту беседу, и сказал рабочему, который рылся в кошельке, доставая медные монеты:
- Сильно стареет наш знаменитый...
- Он еще постоит за себя! - уверенно воскликнул рабочий. - У него много огня под черепом...
- Где будете вы говорить в следующий раз?
- Там же, на бирже труда. Вы слышали меня?
- Трижды, товарищ...
Крепко пожав друг другу руки, они с улыбкой расстались; один пошел в сторону, противоположную той, куда скрылся инженер, другой - задумчиво напевая, стал убирать посуду со столов.
Группа школьников в белых передниках - мальчики и девочки - маршируют посредине дороги, от них искрами разлетается шум и смех, передние двое громко трубят в трубы, свернутые из бумаги, акации тихо осыпают их снегом белых лепестков. Всегда - а весною особенно жадно - смотришь на детей и хочется кричать вслед им, весело и громко: