XIV
У двери белой кантины, спрятанной среди толстых лоз старого виноградника, под тенью навеса из этих же лоз, переплетенных вьюнком и мелкой китайской розой, сидят у стола, за графином вина, Винченцо, маляр, и Джиованни, слесарь. Маляр - маленький, костлявый, черный; в его темных глазах светится задумчивая мягкая улыбка мечтателя; хотя его верхняя губа и щеки выбриты досиня - лицо, от этой улыбки, кажется детским и наивным. У него маленький красивый рот, точно у девушки, кисти рук - длинные, он вертит в живых пальцах золотой цветок розы и, прижимая его к пухлым губам, закрывает глаза.
- Может быть - я не знаю - может быть! - тихо говорит он, покачивая сжатой с висков головою, рыжеватые локоны осыпаются на его высокий лоб.
- Да, да! Чем дальше на север, тем настойчивее люди! - утверждает Джиованни, большеголовый, широкоплечий парень, в черных кудрях; лицо у него медно-краснoe, нос обожжен солнцем и покрыт белой чешуей омертвевшей кожи; глаза - большие, добрые, как у вола, и на левой руке нет большого пальца. Его речь так же медленна, как движения рук, пропитанных маслом и железной пылью. Сжимая стакан вина в темных пальцах, с обломанными ногтями, он продолжает басом:
- Милан, Турин - вот превосходные мастерские, где формируются новые люди, растет новый мозг! Подожди немного - земля станет честной и умной!
- Да! - сказал маленький маляр, подняв стакан, и, ловя вином солнечный луч, напевает:
О, как тепла земля на утре наших дней!
Но - возмужали мы, - и холодно на ней!
- Чем дальше на север, говорю я, тем лучше работа.
Уже французы живут не так лениво, как мы, дальше - немцы и наконец русские - вот люди!
- Да!
- Бесправные, под страхом лишиться свободы и жизни, они сделали грандиозное дело - ведь это благодаря им вспыхнул к жизни весь восток!
- Страна героев! - склоняя голову, сказал маляр. -
Я бы хотел жить с ними...
- Ты? - воскликнул слесарь, ударив по своему колену ребром ладони. - Кусочком льда был бы ты там через неделю!
Оба добродушно засмеялись.
Синие и золотые цветы вокруг них, ленты солнечных лучей дрожат в воздухе, в прозрачном стекле графина и стаканов горит альмандиновое вино, издали доплывает шелковый шорох моря.
- Вот, добрый мой Винченцо, - говорит слесарь, широко улыбаясь, - расскажи стихами, как я стал социалистом, - ты знаешь это?
- Нет, - сказал маляр, наливая в стаканы вино и улыбаясь красной струе, - ты никогда не говорил об этом. Эта кожа так хорошо сидит на твоих костях, что я думал - ты родился в ней!
что не всe на свете хорошо и жить дураком - стыдно!
Маляр облокотился на стол, а голову вскинул вверх и стал смотреть на гору, где на самом обрыве стоят, качая ветвями, огромные сосны.
- Нас - мою роту - послали в Болонью; там волновались крестьяне, одни - требуя понижения арендной платы, другие - кричали о необходимости повысить заработную плату, те и другие казались мне неправыми: понизить аренду за землю, поднять рабочую плату - что за глупости! - думал я, - ведь это разорит землевладельцев: Мне, жителю города, это казалось вздором и бессмыслицей. И я очень сердился, чему помогала жара, постоянные передвижения с места на место, караульная служба по ночам, - эти молодцы, видишь ли, ломали машины помещиков, а также им нравилось жечь хлеб и портить всe, принадлежавшее не им.
Он выпил вино маленькими глотками и, оживляясь всe более, продолжал:
- Они ходили по полям густыми толпами, точно овцы, но - молча, грозно, деловито, мы разгоняли их, показывая штыки, иногда - толкая прикладами, они, не пугаясь и не торопясь, разбегались, собирались снова. Это было скучно, как обедня, и тянулось изо дня в день, точно лихорадка. Луото, наш унтер, славный парень, абруцезец, тоже крестьянин, мучился: пожелтел, похудел и не однажды говорил нам:
- "Очень скверно, дети мои! Вероятно, придется стрелять, будь я проклят!"
- Его карканье еще больше расстраивало нас, а тут, знаешь, из-за каждого угла, холма и дерева торчат упрямые головы крестьян, щупают тебя их сердитые глаза, - люди эти относились к нам, конечно, не очень приветливо.
- Пей! - сказал маленький Винченцо, ласково подвигая приятелю полный стакан.
- Благодарю и - да здравствуют стойкие люди! - воскликнул слесарь, выпил, вытер ладонью усы и продолжал:
- Однажды я стоял на небольшом холме, у рощи олив, охраняя деревья, потому что крестьяне портили их, а под холмом работали двое - старик и юноша, рыли какую-то канаву. Жарко, солнце печет, как огнем, хочется быть рыбой, скучно, и, помню, я смотрел на этих людей очень сердито. В полдень они, бросив работу, достали хлеб, сыр, кувшин вина, - чeрт бы вас побрал, думаю я. Вдруг старик, ни разу не взглянувший на меня до этой поры, что-то сказал юноше, тот отрицательно тряхнул головою, а старик крикнул:
- "Иди!" - Очень строго крикнул.
- Юноша идет ко мне с кувшином в руке, подошел и говорит так, знаешь, не очень охотно:
- "Отец мой думает, что вы хотите пить, и предлагает вам вина!"
- Было неловко, но - приятно, я отказался, кивнув старику головой и благодаря его, а он отвечает мне, поглядывая в небо:
- "Выпейте, синьор, выпейте! Мы предлагаем это человеку, а не солдату, мы не надеемся, что солдат будет добрее от нашего вина".
- "Не кусайся, чёрт тебя побери!" - подумал я и, выпив глотка три, поблагодарил, а они, там, внизу, начали есть; потом скоро я сменился - на мое место встал Уго, салертинец, и я сказал ему тихонько, что эти двое крестьян - добрые люди. В тот же день вечером, когда я стоял у дверей сарая, где хранились машины, с крыши, на голову мне, упала черепица - по голове ударило не сильно, но другая очень крепко - ребром по плечу, так, что левая рука у меня повисла.
Слесарь захохотал, широко открыв рот и прищурив глаза.
- Черепицы, камни, палки, - говорил он сквозь смех, - в те дни и в том месте действовали самостоятельно, и эта самостоятельность неодушевленных предметов сажала нам довольно крупные шишки на головы. Идет или стоит солдат - вдруг с земли прыгает на него палка, с небес падает камень. Мы сердились, конечно!
Глаза маленького маляра стали грустны, лицо побледнело, и он сказал тихонько:
- Всегда стыдно слушать о таких вещах...
посмеиваясь:
- "Старуха, товарищ, старая седая ведьма ударила и предлагает - убить ее!"
- "Арестовали?"
- "Я сказал, что это сам я - упал и ударился. Командир не поверил, это было видно по его глазам. Но, согласись, неловко сознаться, что ранен старухой! Дьявол! Им туго приходится, и понятно, что они не любят нас".
- "Так!" - думаю я. Приходит доктор и две дамы - одна очень красивая, блондинка, очевидно - венецианка, другая - не помню ее. Осматривают мой ушиб, конечно - пустяки, положили мне компресс и ушли.
Слесарь нахмурился, замолчал и крепко потер руки; его товарищ снова налил вина в стаканы, наливая, он высоко поднимал графин, и вино трепетало в воздухе красной живой струей.
- Мы оба сели у окна, - угрюмо продолжал слесарь,
- сели так, чтобы нас не видело солнце, и вот слышим нежный голосок блондинки этой - она с подругой и доктором идет по саду, за окном, и говорит на французском языке, который я хорошо понимаю.
- "Вы заметили, какие у него глаза? - говорит она.
- Он, разумеется, тоже крестьянин и, может быть, сняв мундир, тоже будет социалистом, как все у нас. И вот, люди с такими глазами хотят завоевать весь мир, перестроить всю жизнь, изгнать нас, уничтожить, всe для того, чтобы торжествовала какая-то слепая, скучная справедливость!"
- "Глупые ребята, - сказал доктор, - полудети, полузвери!"
- "Звери - да! Но - что в них детского?"
- "А эти мечты о всеобщем равенстве..."
- "Вы подумайте, - я равна этому парню, с глазами вола, и другому, с птичьим лицом, мы все - вы, я и она - мы равны им, этим людям дурной крови! Людям, которых можно приглашать для того, чтобы они били подобных им, таких же зверей, как они..."
- Она говорила очень много и горячо, а я слушал и думал: "Так, синьора!" Я видел ее не в первый раз, и ты, конечно, знаешь, что никто не мечтает о женщине горячее, чем солдат. Разумеется, я представлял ее себе доброй, умной, с хорошим сердцем, и в то время мне казалось, что дворяне - особенно умны.
- Спрашиваю товарища: "Ты понимаешь этот язык?"
Нет, он не понимал. Тогда я передал ему речь блондинки - парень рассердился, как чёрт, и запрыгал по комнате, сверкая глазом, - один глаз у него был завязан.
- "Вот как! - бормочет он. - Вот как! Она пользуется мной и - не считает меня человеком! Я ради нее позволяю оскорблять мое достоинство, и она же отрицает его! Ради сохранности ее имущества я рискую погубить душу..."
- Он был неглупый малый и почувствовал себя глубоко оскорбленным, я - тоже. И на другой же день мы с ним уже говорили об этой даме громко, не стесняясь. Луото только мычал и советовал нам:
- "Осторожнее, дети мои! Не забывайте, что вы - солдаты и существует дисциплина!"
хорошо относились к нам; блондинке можно бы многому поучиться у них, например - они прекрасно научили бы ее, как надо ценить честных людей. Когда мы уходили оттуда, куда пришли с намерением пролить кровь, многие из нас получили цветы. Когда мы шли по улицам деревни - в нас бросали уже не камнями и черепицей, а цветами, друг мой! Я думаю, что мы заслужили это. О дурной встрече можно забыть, получив хорошие проводы!
Он засмеялся, потом сказал:
- Вот это ты должен превратить в стихи, Винченцо...
Маляр, задумчиво улыбаясь, ответил:
- Да, это очень годится для поэмы! Я думаю, что сумею сделать ее. Когда человеку минет двадцать пять лет - он становится плохим лириком.
Он отбросил цветок, уже измятый, сорвал другой и оглянулся, тихо продолжая:
- Пройдя путь от груди матери на грудь возлюбленной, человек должен идти дальше, к другому счастью...
Слесарь молчал, колыхая вино в стакане. Мягко шумит море, там, внизу, за виноградниками, запах цветов плывет в жарком воздухе.
- Это солнце делает нас слишком ленивыми, слишком мягкими, - бормотал слесарь.
Мне уже плохо удаются лирические стихи, я очень недоволен собою, - тихо говорит Винченцо, сдвигая тонкие брови.
- Ты сделал что-нибудь?
Маляр не сразу говорит:
- Да, вчера, на крыше отеля "Комо".
И читает вполголоса, задумчиво, певуче:
На берег пустынный, на старые серые камни
Осеннее солнце прощально и нежно упало.
На темные камни бросаются жадные волны
И солнце смывают в холодное синее море.
И медные листья деревьев, оборваны ветром осенним,
Мелькают сквозь пену прибоя, как пестрые мертвые птицы,
Одно только солнце смеется, склоняясь покорно к закату.
Оба долго молчат; маляр, опустив голову, смотрит в землю, большой, тяжелый слесарь улыбается и наконец говорит:
- Обо всем можно сказать красиво, но лучше всего - слово о хорошем
человеке, песня о хороших людях!