XV
На террасу отеля, сквозь темно-зеленый полог виноградных лоз, золотым дождем льется солнечный свет - золотые нити, протянутые в воздухе. На серых кафлях пола и белых скатертях столов лежат странные узоры теней, и кажется, что, если долго смотреть на них, - научишься читать их, как стихи, поймешь, о чем они говорят. Гроздья винограда играют на солнце, точно жемчуг или странный мутный камень оливин, а в графине воды на столе - голубые бриллианты.
В проходе между столами лежит маленький кружевной платок. Конечно, его потеряла дама, и она божественно красива - иначе не может быть, иначе нельзя думать в этот тихий день, полный знойного лиризма, день, когда всe будничное и скучное становится невидимым, точно исчезает от солнца, стыдясь само себя.
Тишина; только птицы щебечут в саду, гудят пчелы над цветами, да где-то на горе, среди виноградников, жарко вздыхает песня: поют двое - мужчина и женщина, каждый куплет отделен от другого минутою молчания - это дает песне особую выразительность, что-то молитвенное.
Вот и дама медленно всходит из сада по широким ступеням мраморной лестницы; это старуха, очень высокого роста, темное строгое лицо, сурово нахмуренные брови, тонкие губы упрямо сжаты, как будто она только что сказала: "Нет!"
На ее сухих плечах широкая и длинная - точно плащ - накидка золотистого шелка, обшитая кружевами, седые волосы маленькой, не по росту, головы прикрыты черным кружевом, в одной руке - красный зонт, с длинной ручкой, в другой - черная бархатная сумка, шитая серебром. Она идет сквозь паутину лучей прямо, твердо, как солдат, и стучит концом зонта по звонким кафлям пола. В профиль ее лицо еще строже: нос загнут, подбородок остр, и на нем большая серая бородавка, выпуклый лоб тяжело навис над темными ямами, где в сетях морщин скрыты глаза. Они спрятаны так глубоко, что старуха кажется слепой.
За нею, переваливаясь с боку на бок, точно селезень, на ступенях лестницы бесшумно является квадратное тело горбуна, с большой, тяжело опущенной головою в серой мягкой шляпе. Он держит руки в карманах жилета, это делает его еще более широким и угловатым. На нем белый костюм и белые же ботинки с мягкими подошвами. Рот его болезненно приоткрыт, видны желтые, неровные зубы, на верхней губе неприятно топорщатся темные усы, редкие и жесткие, он дышит часто и напряженно, нос его вздрагивает, но усы не шевелятся. Идет он, уродливо выворачивая короткие ноги, его огромные глаза скучно смотрят в землю. На этом маленьком теле - много больших вещей: велик золотой перстень с камеей на безымянном пальце левой руки, велик золотой, с двумя рубинами, жетон на конце черной ленты, заменяющей цепочку часов, а в синем галстуке слишком крупен опал, несчастливый камень.
И еще третья фигура, не спеша, входит на террасу, тоже старуха, маленькая и круглая, с добрым красным лицом, с бойкими глазами, должно быть - веселая и болтливая. Они проходят по террасе в дверь отеля, точно люди с картин Гогарта: некрасивые, печальные, смешные и чужие всему под этим солнцем, - кажется, что всe меркнет и тускнеет при виде их.
Это - голландцы, брат и сестра, дети торговца бриллиантами и банкира, люди очень странной судьбы, если верить тому, что насмешливо рассказано о них.
Ребенком горбун был тих, незаметен, задумчив и не любил игрушек. Это ни в ком, кроме сестры, не возбуждало особенного внимания к нему - отец и мать нашли, что таков и должен быть неудавшийся человек, но у девочки, которая была старше брата на четыре года, его характер возбуждал тревожное чувство.
Почти все дни она проводила с ним, стараясь всячески возбудить в нем оживление, вызвать смех, подсовывала ему игрушки, - он складывал их, одну на другую, строя какие-то пирамиды, и лишь очень редко улыбался насильственной улыбкой, обычно же смотрел на сестру, как на всё, - невеселым взглядом больших глаз, как бы ослепленных чем-то; этот взгляд раздражал ее.
- Не смей так смотреть, ты вырастешь идиотом! - кричала она, топая ногами, щипала его, била, он хныкал, защищал голову, взбрасывая длинные руки вверх, но никогда не убегал от нее и не жаловался на побои.
Позднее, когда ей показалось, что он может понимать то, что для нее было уже ясно, она убеждала его:
- Если ты урод - ты должен быть умным, иначе всем будет стыдно за тебя, папе, маме и всем! Даже люди станут стыдиться, что в таком богатом доме есть маленький уродец. В богатом доме всe должно быть красиво или умно - понимаешь?
- Да, - серьезно говорил он, склоняя свою большую голову набок и глядя в лицо ей темным взглядом неживых глаз.
Отец и мать любовались отношением девочки к брату, хвалили при нем ее доброе сердце, и незаметно она стала признанной наперсницей горбуна - учила его пользоваться игрушками, помогала готовить уроки, читала ему истории о принцах и феях.
Но, как и раньше, он складывал игрушки высокими кучами, точно стараясь достичь чего-то, а учился невнимательно и плохо, только чудеса сказок заставляли его нерешительно улыбаться, и однажды он спросил сестру:
- Принцы бывают горбаты?
- Нет.
- Конечно - нет!
Мальчик устало вздохнул, а она, положив руку на его жесткие волосы, сказала:
- Но мудрые волшебники всегда горбаты.
- Значит - я буду волшебником, - покорно заметил горбун, а потом, подумав, прибавил:
- А феи - всегда красивы?
- Всегда.
- Как ты?
- Может быть! Я думаю - даже более красивые, - честно сказала она.
Ему минуло восемь лет, и сестра заметила, что каждый раз во время прогулок, когда они проходили или проезжали мимо строящихся домов, на лице мальчика является выражение удивления, он долго, пристально смотрит, как люди работают, а потом вопросительно обращает свои немые глаза на нее.
- Это интересно тебе? - спросила она.
Малоречивый, он ответил:
- Да.
- Почему?
- Я не знаю.
Но однажды объяснил:
- Такие маленькие люди и кирпичики - а потом огромные дома. Так сделан весь город?
- Да, разумеется.
- И наш дом?
- Конечно!
- Ты будешь знаменитым архитектором, вот что!
Ему купили множество деревянных кубиков, и с этой поры в нем жарко вспыхнула страсть к строительству: целыми днями он, сидя на полу своей комнаты, молча возводил высокие башни, которые с грохотом падали. Он строил их снова, и это стало так необходимо для него, что даже за столом, во время обеда, он пытался построить что-то из ножей, вилок и салфеточных колец. Его глаза стали сосредоточеннее и глубже, а руки ожили и непрерывно двигались, ощупывая пальцами каждый предмет, который могли взять.
Теперь, во время прогулок по городу, он готов был целые часы стоять против строящегося дома, наблюдая, как из малого растет к небу огромное; ноздри его дрожали, внюхиваясь в пыль кирпича и запах кипящей извести, глаза становились сонными, покрывались пленкой напряженной вдумчивости, и, когда ему говорили, что неприлично стоять на улице, он не слышал.
- Идем! - будила его сестра, дергая за руку. Он склонял голову и шел, всe оглядываясь назад.
- Ты будешь архитектором, да? - внушала и спрашивала она.
- Да.
Однажды, после обеда, в гостиной, ожидая кофе, отец заговорил о том, что пора бросить игрушки и начать учиться серьезно, но сестра, тоном человека, чей ум признан и с кем нельзя не считаться, - спросила:
- Я надеюсь, папа, что вы не думаете отдать его в учебное заведение?
Большой, бритый, без усов, украшенный множеством сверкающих камней, отец проговорил, закуривая сигару:
- А почему бы и нет?
- Вы знаете - почему!
Так как речь шла о нем, горбун тихонько удалился; он шел медленно и слышал, как сестра говорила:
- Но ведь все будут смеяться над ним!
- Ах, да, конечно! - сказала мать густым голосом, сырым, точно осенний ветер.
- Таких, как он, надо прятать! - горячо говорила сестра.
- Ах, да, тут нечем гордиться! - сказала мать. -
Сколько ума в этой головке, о!
- Пожалуй - вы правы, - согласился отец.
- Нет, сколько ума...
- Я ведь тоже не глуп...
- Увидим, - молвил отец, а мать заметила:
- Никто не думает ничего подобного...
- Ты будешь учиться дома, - объявила сестра, усаживая его рядом с собою. - Ты будешь учиться всему, что надо знать архитектору, - это тебе нравится?
- Да. Ты увидишь.
- Что я увижу?
- Чтo мне нравится.
Она была немного выше его - на полголовы, - но заслоняла собою всё - и мать и отца. В ту пору ей было пятнадцать лет. Он был похож на краба, а она - тонкая, стройная и сильная - казалась ему феей, под властью которой жил весь дом и он, маленький горбун.
И вот к нему ходят вежливые, холодные люди, они что-то изъясняют, спрашивают, а он равнодушно сознается им, что не понимает наук, и холодно смотрит куда-то через учителей, думая о своем. Всем ясно, что его мысли направлены мимо обычного, он мало говорит, но иногда ставит странные вопросы:
- Что делается с теми, кто не хочет ничего делать?
Благовоспитанный учитель, в черном, наглухо застегнутом сюртуке, одновременно похожий на священника и воина, ответил:
- С такими людьми совершается всё дурное, что только можно представить себе! Так, например, многие из них становятся социалистами.
- Благодарю вас! - говорит горбун, - он держится с учителями корректно и сухо, как взрослый. - А что такое
- социалист?
- В лучшем случае - фантазер и лентяй, вообще же
- нравственный урод, лишенный представления о боге, собственности и нации.
Учителя всегда отвечали кратко, их ответы ложились в память плотно, точно камни мостовой.
- Нравственным уродом может быть и старуха?
- О, конечно, среди них...
- Да. Это - врожденное свойство...
Учителя говорили о нем:
- У него слабые способности к математике, но большой интерес к вопросам морали...
- Ты много говоришь, - сказала ему сестра, узнав о его беседах с учителями.
- Они говорят больше.
- И ты мало молишься богу....
- Он не исправит мне горба...
- Ах, вот как ты начал думать! - с изумлением воскликнула она и заявила:
- Я прощаю тебе это, но - забудь всe подобное, - слышишь?
- Да.
Она уже носила длинные платья, а ему исполнилось тринадцать лет.
С этого времени на нее обильно посыпались неприятности: почти каждый раз, когда она входила в рабочую комнату брата, к ногам ее падали какие-то брусья, доски, инструменты, задевая то плечо, то голову ее, отбивая ей пальцы, - горбун всегда предупреждал ее криком:
- Берегись!
Но - всегда опаздывал, и она испытывала боль. Однажды, прихрамывая, она подскочила к нему, бледная, злая, крикнула в лицо ему:
- Ты нарочно делаешь это, урод! - и ударила его по щеке.
Ноги у него были слабые, он упал и, сидя на полу, тихо, без слез и без обиды сказал ей:
- Как ты можешь думать это? Ведь ты любишь меня
- не правда ли? Ты меня любишь?
Она убежала, охая, потом пришла объясняться.
- И этого тоже, - спокойно заметил он, сделав длинной рукою широкий круг: в углах комнаты были нагромождены доски, ящики, всe имело очень хаотичный вид, столярный и токарный станки у стен были завалены деревом.
- Зачем ты натаскал столько этой дряни? - спросила она, брезгливо и недоверчиво оглядываясь.
- Ты увидишь!
Он уже начал строить: сделал домик для кроликов и конуру для собаки, придумывал крысоловку, - сестра ревниво следила за его работами и за столом с гордостью рассказывала о них матери и отцу, - отец, одобрительно кивая головою, говорил:
- Всe началось с мелочей, и всегда всe так начинается!
А мать, обнимая ее, спрашивала сына:
- Ты понимаешь, как надо ценить ее заботы о тебе?
- Да, - отзывался горбун.
Когда он сделал крысоловку, то позвал сестру к себе и, показывая ей неуклюжее сооружение, сказал:
- Это уже не игрушка, и можно взять патент! Смотри
- как просто и сильно, дотронься здесь.
Девушка дотронулась, что-то хлопнуло, и она дико закричала, а горбун, прыгая вокруг нее, бормотал:
- О, не та, не та...
Прибежала мать, явились слуги. Разломали аппарат для ловли крыс, освободили прищемленный, посиневший палец девушки и унесли ее в обмороке.
Вечером его позвали к сестре, и она спросила:
- Ты сделал это нарочно, ты ненавидишь меня, - за что?
Встряхивая горбом, он отвечал, тихо и спокойно:
- Просто ты дотронулась не тою рукой.
- Ты - лжешь!
- Смотри, урод, ты не умнее меня!..
Он согласился:
- Я знаю.
Угловатое лицо его было, как всегда, спокойно, глаза смотрели сосредоточенно - не верилось, что он зол и может лгать.
После этого она стала не так часто заходить к нему. Ее посещали подруги - шумные девочки в разноцветных платьях, они славно бегали по большим, немножко холодным и угрюмым комнатам, - картины, статуи, цветы и позолота - всe становилось теплее при них. Иногда сестра приходила с ними в его комнату, - они чопорно протягивали ему маленькие пальчики с розовыми ногтями, дотрагиваясь до его руки так осторожно, точно боялись сломать ее. Разговаривали они с ним особенно кротко и ласково, с удивлением, но без интереса осматривая горбуна среди его инструментов, чертежей, кусков дерева и стружек. Он знал, что все девочки зовут его "изобретателем", - это сестра внушила им, - и что от него ждут в будущем чего-то, что должно прославить имя его отца, - сестра говорила об этом уверенно.
- Он, конечно, некрасив, но - очень умный, - часто напоминала она.
Ей было девятнадцать лет, и она уже имела жениха, когда отец и мать погибли в море, во время прогулки на увеселительной яхте, разбитой и потопленной пьяным штурманом американского грузовика; она тоже должна была ехать на эту прогулку, но у нее неожиданно заболели зубы.
Когда пришло известие о смерти отца и матери, она, забыв свою зубную боль, бегала по комнате и кричала, воздевая руки:
- Нет, нет, этого не может быть!
Горбун стоял у двери, кутаясь портьерой, внимательно смотрел на нее и говорил, встряхивая горб:
- Отец был такой круглый и пустой - я не понимаю, как он мог утонуть...
- Молчи, ты никого не любишь! - кричала сестра.
- Я просто не умею говорить ласковых слов, - ска- зал он.
Труп отца не нашли, а мать была убита раньше, чем упала в воду, - ее вытащили, и она лежала в гробу такая же сухая и ломкая, как мертвая ветвь старого дерева, какою была и при жизни.
- Вот мы остались с тобою одни, - строго и печально сказала сестра брату после похорон матери, отодвигая его от себя острым взглядом серых глаз. - Нам будет трудно, мы ничего не знаем и можем много потерять. Так жаль, что я не могу сейчас же выйти замуж!
- О! - воскликнул горбун.
- Что такое - о?
Он, подумав, сказал:
- Мы - одни.
- Я ничему не радуюсь.
- Это тоже очень жаль! Ты ужасно мало похож на живого человека.
Вечерами приходил ее жених - маленький, бойкий человечек, белобрысый, с пушистыми усами на загорелом, круглом лице; он, не уставая, смеялся целый вечер и, вероятно, мог бы смеяться целый день. Они уже были обручены, и для них строился новый дом в одной из лучших улиц города - самой чистой и тихой. Горбун никогда не был на этой стройке и не любил слушать, когда говорили о ней. Жених хлопал его по плечам маленькой, пухлой рукой, с кольцами на ней, и говорил, оскаливая множество мелких зубов:
- Тебе надо пойти посмотреть это, а? Как ты думаешь?
Он долго отказывался под разными предлогами, наконец уступил и пошел с ним и сестрой, а когда они двое взошли на верхний ярус лесов, то упали оттуда - жених прямо на землю, в творило с известью, а брат зацепился платьем за леса, повис в воздухе и был снят каменщиками.
Он только вывихнул ногу и руку, разбил лицо, а жених переломил позвоночник и распорол бок.
Сестра билась в судорогах, руки ее царапали землю, поднимая белую пыль; она плакала долго, больше месяца, а потом стала похожа на мать - похудела, вытянулась и начала говорить сырым, холодным голосом:
- Ты - мое несчастие!
Он отмалчивался, опуская свои большие глаза в землю. Сестра оделась в черное, свела брови в одну линию и, встречая брата, стискивала зубы так, что скулы ее выдвигались острыми углами, а он старался не попадаться на глаза ей и всe составлял какие-то чертежи, одинокий, молчаливый. Так он жил вплоть до совершеннолетия, а с этого дня между ними началась открытая борьба, которой они отдали всю жизнь, - борьба, связавшая их крепкими звеньями взаимных оскорблений и обид.
В день совершеннолетия он сказал ей тоном старшего:
- Нет ни мудрых волшебников, ни добрых фей, есть только люди, одни - злые, другие - глупые, а всe, что говорят о добре, - это сказка! Но я хочу, чтобы сказка была действительностью. Помнишь, ты сказала: "В богатом доме всe должно быть красиво или умно"? В богатом городе тоже должно быть всe красиво. Я покупаю землю за городом и буду строить там дом для себя и уродов, подобных мне, я выведу их из этого города, где им слишком тяжело жить, а таким, как ты, неприятно смотреть на них...
- Нет, - сказала она, - ты, конечно, не сделаешь этого! Это - безумная идея!
- Это - твоя идея.
Они поспорили, сдержанно и холодно, как спорят люди большой ненависти друг ко другу, когда им нет надобности скрывать эту ненависть.
- Это решено! - сказал он.
- Не мною, - ответила сестра.
Он приподнял горб и ушел, а через некоторое время сестра узнала, что земля куплена и, более того, землекопы уже роют рвы под фундамент, десятки телег свозят кирпич, камень, железо и дерево.
- Ты всe еще чувствуешь себя мальчишкой? - спросила она. - Ты думаешь, это игра?
Он молчал.
кирпичей связывается сухожилиями железных балок, а желтое дерево ложится в тяжелую массу нервными нитями. Она видела издали фигуру брата, похожего на краба, он ползал по лесам, с тростью в руке, в измятой шляпе, пыльный, серый, точно паук; потом, дома, она пристально смотрела в его возбужденное лицо, в темные глаза - они стали мягче и яснее.
- Нет, - тихо говорил он, - я хорошо придумал, одинаково хорошо для вас и для нас! Это чудесное дело - строить, и мне кажется, что я скоро буду считать себя счастливым человеком...
Она спросила, загадочно измеряя глазами его уродливое тело:
- Счастливым?
- Да! Знаешь, - люди, которые работают, совершенно не похожи на нас, они возбуждают особенные мысли. Как хорошо, должно быть, чувствует себя каменщик, проходя по улицам города, где он строил десятки домов! Среди рабочих
- много социалистов, они, прежде всего, трезвые люди, и, право, у них есть свое чувство достоинства. Иногда мне кажется, что мы плохо знаем свой народ...
- Странно ты говоришь, - заметила она.
Горбун оживал, становясь с каждым днем всe разговорчивее.
- В сущности, всe идет так, как хотелось тебе: вот я становлюсь мудрым волшебником, освобождая город от уродов, ты же могла бы, если б хотела, быть доброй феей!
Почему ты не отвечаешь?
- Мы поговорим об этом после, - сказала она, играя золотой цепью часов.
Однажды он заговорил языком, совершенно незнакомым ей:
- Может быть, я виноват перед тобою больше, чем ты предо мною...
Она удивилась.
- Я - виновата? Пред тобою?
что хотел испортить руку, которою ты ударила меня...
- Оставим это! - сказала она.
- Мне кажется - нужно быть добрее! - бормотал горбун. - Я думаю, что добро - не сказка, оно возможно:
Огромное здание за городом росло с великою быстротой, ширилось по жирной земле и поднималось в небо, всегда серое, всегда грозившее дождем.
Однажды на работы явилась кучка официальных людей, они осмотрели построенное и, тихо поговорив между собою, запретили строить далее.
- Вы видите, господа, что он действительно ненормален и опека необходима! Это началось с ним тотчас после смерти отца, которого он страстно любил, спросите слуг - они все знают о его болезни. Они молчали до последнего времени - это добрые люди, им дорога честь дома, где многие из них живут с детства. Я тоже скрывала несчастие - ведь нельзя гордиться тем, что брат безумен...
У него посинело лицо и глаза выкатились из орбит, когда он слушал эту речь, он онемел и молча царапал ногтями руки людей, державших его, а она продолжала:
- Разорительная затея с этим домом, который я намерена отдать городу под психиатрическую лечебницу имени моего отца...
Он завизжал, лишился сознания, и его увезли.
достаточное для того, чтобы превратиться в идиота; у него развилась меланхолия, а сестра его за это время постарела, лишилась надежд быть матерью, и когда, наконец, увидала, что враг ее убит и не воскреснет, - взяла его на свое попечение.
И вот они кружатся по земному шару туда и сюда, точно ослепленные
птицы, бессмысленно и безрадостно смотрят на всe и нигде ничего не видят,
кроме самих себя.