|
XIX
Она уже трижды ходила просить свидания с Павлом, и каждый раз жандармский генерал, седой старичок с багровыми щеками и большим носом, ласково отказывал ей.
- Через недельку, матушка, не раньше! Через недельку - мы посмотрим, - а сейчас - невозможно...
Он был круглый, сытенький и напоминал ей спелую сливу, немного залежавшуюся и уже покрытую пушистой плесенью. Он всегда ковырял в мелких белых зубах острой желтой палочкой, его небольшие зеленоватые глазки ласково улыбались, голос звучал любезно, дружески.
- Вежливый! - вдумчиво говорила она хохлу. - Все улыбается...
- Да, да! - сказал хохол. - Они - ничего, ласковые, улыбаются. Им скажут: "А ну, вот это умный и честный человек, он опасен нам, повесьте-ка его!" Они улыбнутся и повесят, а потом - опять улыбаться будут.
- Тот, который у нас с обыском был, он проще, - сопоставляла мать. - Сразу видно, что собака...
- Все они - не люди, а так, молотки, чтобы оглушать людей. Инструменты. Ими обделывают нашего брата, чтобы мы были удобнее. Сами они уже сделаны удобными для управляющей нами руки - могут работать все, что их заставят, не думая, не спрашивая, зачем это нужно.
Наконец ей дали свидание, и в воскресенье она скромно сидела в углу тюремной канцелярии. Кроме нее, в тесной и грязной комнате с низким потолком было еще несколько человек, ожидавших свиданий. Должно быть, они уже не в первый раз были здесь и знали друг друга; между ними лениво и медленно сплетался тихий и липкий, как паутина, разговор.
- Слышали? - говорила полная женщина с дряблым лицом и саквояжем на коленях. - Сегодня за ранней обедней соборный регент мальчику певчему ухо надорвал...
Пожилой человек в мундире отставного военного громко откашлялся и заметил:
- Певчие - сорванцы!
По канцелярии суетливо бегал низенький лысый человечек на коротких ногах, с длинными руками и выдвинутой вперед челюстью. Не останавливаясь, он говорил тревожным и трескучим голосом:
- Жизнь становится дороже, оттого и люди злее. Говядина второй сорт - четырнадцать копеек фунт, хлеб опять стал две с половиной...
Порою входили арестанты, серые, однообразные, в тяжелых кожаных башмаках. Входя в полутемную комнату, они мигали глазами. У одного на ногах звенели кандалы.
Все было странно спокойно и неприятно просто. Казалось, что все издавна привыкли, сжились со своим положением; одни - спокойно сидят, другие - лениво караулят, третьи - аккуратно и устало посещают заключенных. Сердце матери дрожало дрожью нетерпения, она недоуменно смотрела на все вокруг, удивленная этой тяжелой простотой.
Рядом с Власовой сидела маленькая старушка, лицо у нее было сморщенное, а глаза молодые. Повертывая тонкую шею, она вслушивалась в разговор и смотрела на всех странно задорно.
- У вас кто здесь? - тихо спросила ее Власова.
- Сын. Студент, - ответила старушка громко и быстро. - А у вас?
- Как фамилия? - Власов.
- Не слыхала. Давно сидит?
- Седьмую неделю...
- А мой - десятый месяц! - сказала старушка, и в голосе ее Власова почувствовала что-то странное, похожее на гордость.
- Да, да! - быстро говорил лысый старичок. - Терпение исчезает... Все раздражаются, все кричат, все возрастает в цене. А люди, сообразно сему, дешевеют. Примиряющих голосов не слышно.
- Совершенно верно! - сказал военный. - Безобразие! Нужно, чтобы раздался наконец твердый голос - молчать! Вот что нужно. Твердый голос.
Разговор стал общим, оживленным. Каждый торопился сказать свое мнение о жизни, но все говорили вполголоса, и во всех мать чувствовала что-то чужое ей. Дома говорили иначе, понятнее, проще и громче.
Толстый надзиратель с квадратной рыжей бородой крикнул ее фамилию, оглянул ее с ног до головы и, прихрамывая, пошел, сказав ей:
- Иди за мной...
Она шагала, и ей хотелось толкнуть в спину надзирателя, чтобы он шел быстрее. В маленькой комнате стоял Павел, улыбался, протягивал руку. Мать схватила ее, засмеялась, часто мигая глазами, и, не находя слов, тихо говорила:
- Здравствуй... здравствуй...
- Да ты успокойся, мама! - пожимая ее руку, говорил Павел.
- Ничего.
- Мать! - вздохнув, сказал надзиратель. - Между прочим, разойдитесь, - чтобы между вами было расстояние...
И громко зевнул. Павел спрашивал ее о здоровье, о доме... Она ждала каких-то других вопросов, искала их в глазах сына и не находила. Он, как всегда, был спокоен, только лицо побледнело да глаза как будто стали больше.
- Саша кланяется! - сказала она. У Павла дрогнули веки, лицо стало мягче, он улыбнулся. Острая горечь щипнула сердце матери.
- Скоро ли выпустят они тебя! - заговорила она с обидой и раздражением. - За что посадили? Ведь вот бумажки эти опять появились...
Глаза у Павла радостно блеснули.
- Опять? - быстро спросил он.
- Об этих делах запрещено говорить! - лениво заявил надзиратель. - Можно только о семейном...
- Уж я не знаю. Только - запрещается, - равнодушно настаивал надзиратель.
- Говори, мама, о семейном, - сказал Павел. - Что ты делаешь?
Она, чувствуя в себе какой-то молодой задор, ответила:
- Ношу на фабрику все это...
Остановилась и, улыбаясь, продолжала:
- Щи, кашу, всякую Марьину стряпню и прочую пищу...
Павел понял. Лицо у него задрожало от сдерживаемого смеха, он взбил волосы и ласково, голосом, какого она еще не слышала от него, сказал:
- Хорошо, что у тебя дело есть, - не скучаешь!
- А когда листки-то эти появились, меня тоже обыскивать стали! - не без хвастовства заявила она.
- Опять про это! - сказал надзиратель, обижаясь. - Я говорю - нельзя! Человека лишили воли, чтобы он ничего не знал, а ты - свое! Надо понимать, чего нельзя.
- Ну, оставь, мама! - сказал Павел. - Матвей Иванович хороший человек, не надо его сердить. Мы с ним живем дружно. Он сегодня случайно при свидании - обыкновенно присутствует помощник начальника.
- Окончилось свидание! - заявил надзиратель, глядя на часы.
Он крепко обнял ее, поцеловал, и, растроганная этим, счастливая, она заплакала.
- Расходитесь! - сказал надзиратель и, провожая мать, забормотал: - Не плачь, - выпустят! Всех выпускают... Тесно стало...
Дома она говорила хохлу, широко улыбаясь и оживленно двигая бровями:
- Ловко я ему сказала, - понял он!
- Понял! А то бы не приласкал бы, - никогда он этого не делал!
- Эх, вы! - засмеялся хохол. - Кто чего ищет, а мать - всегда ласки...
а? Уж если образованные так привыкают, что же говорить о черном-то народе?..
- Это понятно, - сказал хохол со своей усмешкой, - к ним закон все-таки ласковее, чем к нам, и нужды они в нем имеют больше, чем мы. Так что, когда он их по лбу стукает, они хоть и морщатся, да не очень. Своя палка - легче бьет...
|