|
XI
На другой день стало известно, что арестованы Букин, Самойлов, Сомов и еще пятеро. Вечером забегал Федя Мазин - у него тоже был обыск, и, довольный этим, он чувствовал себя героем.
- Боялся, Федя? - спросила мать.
Он побледнел, лицо его заострилось, ноздри дрогнули.
- Боялся, что ударит офицер! Он - чернобородый, толстый, пальцы у него в шерсти, а на носу - черные очки, точно - безглазый. Кричал, топал ногами! В тюрьме сгною, говорит! А меня никогда не били, ни отец, ни мать, я - один сын, они меня любили.
Он закрыл на миг глаза, сжал губы, быстрым жестом обеих рук взбил волосы на голове и, глядя на Павла покрасневшими глазами, сказал:
- Если меня когда-нибудь ударят, я весь, как нож, воткнусь в человека, - зубами буду грызть, - пусть уж сразу добьют!
- Тонкий ты, худенький! - воскликнула мать. - Куда тебе драться?
- Буду! - тихо ответил Федя.
Когда он ушел, мать сказала Павлу:
- Этот раньше всех сломится!..
Павел промолчал.
Через несколько минут дверь в кухню медленно отворилась, вошел Рыбин.
- Здравствуйте! - усмехаясь, молвил он. - Вот - опять я. Вчера привели, а сегодня - сам пришел! - Он сильно потряс руку Павла, взял мать за плечо и спросил:
- Чаем напоишь?
Павел молча рассматривал его смуглое широкое лицо в густой черной бороде и темные глаза. В спокойном взгляде светилось что-то значительное.
Мать ушла в кухню ставить самовар. Рыбин сел, погладил бороду и, положив локти на стол, окинул Павла темным взглядом.
- Так вот! - сказал он, как бы продолжая прорванный разговор. - Мне с тобой надо поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу - народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если люди не безобразят, они сразу заметны - что такое? Вот. Я сам глаза людям намял тем, что живу в стороне.
- Заговорили про тебя. Мои хозяева зовут еретиком - в церковь ты не ходишь. Я тоже не хожу. Потом явились листки эти. Это ты их придумал?
- Я! - ответил Павел.
- Уж и ты! - тревожно воскликнула мать, выглядывая из кухни. - Не один ты!
Павел усмехнулся. Рыбин тоже.
- Так! - сказал он.
Мать громко потянула носом воздух и ушла, немного обиженная тем, что они не обратили внимания на ее слова.
- Листки - это хорошо придумано. Они народ беспокоят. Девятнадцать было?
- Да! - ответил Павел.
- Значит, - всЈ я читал! Так. Есть в них непонятное, есть лишнее, - ну, когда человек много говорит, ему слов с десяток и зря сказать приходится...
Рыбин улыбнулся, - зубы у него были белые и крепкие.
- Потом - обыск. Это меня расположило больше всего. И ты, и хохол, и Николай - все вы обнаружились...
Не находя нужного слова, он замолчал, взглянул в окно, постукал пальцами по столу:
- Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы будем делать - свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю я, как он на фабрике говорит, и думаю - этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты мне, Павел, веришь?
- Верю! - сказал Павел, кивнув головой.
- Вот. Гляди - мне сорок лет, я вдвое старше тебя, в двадцать раз больше видел. В солдатах три года с лишком шагал, женат был два раза, одна померла, другую бросил. На Кавказе был, духоборцев знаю. Они, брат, жизнь не одолеют, нет!
Мать жадно слушала его крепкую речь; было приятно видеть, что к сыну пришел пожилой человек и говорит с ним, точно исповедуется. Но ей казалось, что Павел ведет себя слишком сухо с гостем, и, чтобы смягчить его отношение, она спросила Рыбина:
- Может, поесть хочешь, Михайло Иванович?
- Спасибо, мать! Я поужинал. Так вот, Павел, ты, значит, думаешь, что жизнь идет незаконно?
Павел встал и начал ходить по комнате, заложив руки за спину.
тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.
- Верно! - прервал его Рыбин. - Человека надо обновить. Если опаршивеет - своди его в баню, - вымой, надень чистую одежду - выздоровеет! Так! А как же изнутри очистить человека? Вот!
Павел заговорил горячо и резко о начальстве, о фабрике, о том, как за границей рабочие отстаивают свои права. Рыбин порой ударял пальцем по столу, как бы ставя точку. Не однажды он восклицал:
- Так!
И раз, засмеявшись, тихо сказал:
- Э-эх, молод ты! Мало знаешь людей!
Тогда Павел, остановясь против него, серьезно заметил:
- Не будем говорить о старости и о молодости! Посмотрим лучше, чьи мысли вернее.
- Значит, по-твоему, и богом обманули нас? Так. Я тоже думаю, что религия наша - фальшивая.
Тут вмешалась мать. Когда сын говорил о боге и обо всем, что она связывала с своей верой в него, что было дорого и свято для нее, она всегда искала встретить его глаза; ей хотелось молча попросить сына, чтобы он не царапал ей сердце острыми и резкими словами неверия. Но за неверием его ей чувствовалась вера, и это успокаивало ее.
"Где мне понять мысли его?" - думала она.
Ей казалось, что Рыбину, пожилому человеку, тоже неприятно и обидно слушать речи Павла. Но, когда Рыбин спокойно поставил Павлу свой вопрос, она не стерпела и кратко, но настойчиво сказала:
- Насчет господа - вы бы поосторожнее! Вы - как хотите! - Переведя дыхание, она с силой, еще большей, продолжала: - А мне, старухе, опереться будет не на что в тоске моей, если вы господа бога у меня отнимете!
Глаза ее налились слезами. Она мыла посуду, и пальцы у нее дрожали.
- Вы нас не поняли, мамаша! - тихо и ласково сказал Павел.
- Ты прости, мать! - медленно и густо прибавил Рыбин и, усмехаясь, посмотрел на Павла. - Забыл я, что стара ты для того, чтобы тебе бородавки срезывать...
- Я говорил, - продолжал Павел, - не о том добром и милостивом боге, в которого вы веруете, а о том, которым попы грозят нам, как палкой, - о боге, именем которого хотят заставить всех людей подчиниться злой воле немногих...
- Вот так, да! - воскликнул Рыбин, стукнув пальцами по столу. - Они и бога подменили нам, они все, что у них в руках, против нас направляют! Ты помни, мать, бог создал человека по образу и подобию своему, - значит, он подобен человеку, если человек ему подобен! А мы - не богу подобны, но диким зверям. В церкви нам пугало показывают... Переменить бога надо, мать, очистить его! В ложь и в клевету одели его, исказили лицо ему, чтобы души нам убить!..
Он говорил тихо, но каждое слово его речи падало на голову матери тяжелым, оглушающим ударом. И его лицо, в черной раме бороды, большое, траурное, пугало ее. Темный блеск глаз был невыносим, он будил ноющий страх в сердце.
- Нет, я лучше уйду! - сказала она, отрицательно качая головой. - Слушать это - нет моих сил!
- Вот, Павел! Не в голове, а в сердце - начало! Это есть такое место в душе человеческой, на котором ничего другого не вырастет...
- Только разум освободит человека! - твердо сказал Павел.
- Разум силы не дает! - возражал Рыбин громко и настойчиво. - Сердце дает силу, - а не голова, вот!
Мать разделась и легла в постель, не молясь. Ей было холодно, неприятно. И Рыбин, который показался ей сначала таким солидным, умным, теперь возбуждал у нее чувство вражды.
"Еретик! Смутьян! - думала она, слушая его голос. - Тоже, - пришел, - понадобилось!"
А он говорил уверенно и спокойно:
- Свято место не должно быть пусто. Там, где бог живет, - место наболевшее. Ежели выпадает он из души, - рана будет в ней - вот! Надо, Павел, веру новую придумать... надо сотворить бога - друга людям!
- Вот - был Христос! - воскликнул Павел.
- Христос был не тверд духом. Пронеси, говорит, мимо меня чашу. Кесаря признавал. Бог не может признавать власти человеческой над людьми, он - вся власть! Он душу свою не делит: это - божеское, это - человеческое... А он - торговлю признавал, брак признавал. И смоковницу проклял неправильно, - разве по своей воле не родила она? Душа тоже не по своей воле добром неплодна, - сам ли я посеял злобу в ней? Вот!
и медленно лился тяжелый голос Рыбина, - был слышен стук маятника и тихий треск мороза, щупавшего стены дома острыми когтями.
- Скажу тебе по-своему, по-кочегарски: бог - подобен огню. Так! Живет он в сердце. Сказано: бог - слово, а слово - дух...
- Разум! - настойчиво сказал Павел.
- Так! Значит - бог в сердце и в разуме, а - не в церкви! Церковь - могила бога.
Мать заснула и не слышала, когда ушел Рыбин. Но он стал приходить часто, и если у Павла был кто-либо из товарищей, Рыбин садился в угол и молчал, лишь изредка говоря:
А однажды, глядя на всех из угла темным взглядом, он угрюмо сказал:
- Надо говорить о том, что есть, а что будет - нам неизвестно, - вот! Когда народ освободится, он сам увидит, как лучше. Довольно много ему в голову вколачивали, чего он не желал совсем, - будет! Пусть сам сообразит. Может, он захочет все отвергнуть, - всю жизнь и все науки, может, он увидит, что все противу него направлено, - как, примерно, бог церковный. Вы только передайте ему все книги в руки, а уж он сам ответит, - вот!
Но если Павел был один, они тотчас же вступали в бесконечный, но всегда спокойный спор, и мать, тревожно слушая их речи, следила за ними, стараясь понять - что говорят они? Порою ей казалось, что широкоплечий, чернобородый мужик и ее сын, стройный, крепкий, - оба ослепли. Они тычутся из стороны в сторону в поисках выхода, хватаются за все сильными, но слепыми руками, трясут, передвигают с места на место, роняют на пол и давят упавшее ногами. Задевают за все, ощупывают каждое и отбрасывают от себя, не теряя веры и надежды...
Они приучили се слышать слова, страшные своей прямотой и смелостью, но эти слова уже но били ее с той силой, как первый раз, - она научилась отталкивать их. И порой за словами, отрицавшими бога, она чувствовала крепкую веру в него же. Тогда она улыбалась тихой, всепрощающей улыбкой. И хотя Рыбин не нравился ей, но уже не возбуждал вражды.
- Он и там - как дома. Со всеми - ласковый, все с ним шутят. Трудно ему, тяжело, а - показать не хочет...
- Так и надо! - заметил Рыбин. - Мы все в горе, как в коже, - горем дышим, горем одеваемся. Хвастать тут нечем. Не у всех замазаны глаза, иные сами их закрывают, - вот! А коли глуп - терпи!..