|
XXII
В воскресенье, прощаясь с Павлом в канцелярии тюрьмы, она ощутила в своей руке маленький бумажный шарик. Вздрогнув, точно он ожег ей кожу ладони, она взглянула в лицо сына, прося и спрашивая, но не нашла ответа. Голубые глаза Павла улыбались обычной, знакомой ей улыбкой, спокойной и твердой.
- Прощай! - сказала она, вздыхая. Сын снова протянул ей руку, и что-то ласковое дрогнуло в его лице.
- Прощай, мать!
Она ждала, не выпуская руки.
- Не беспокойся, не сердись! - проговорил он. Эти слова и упрямая складка на лбу ответили ей.
- Ну, что ты? - бормотала она, опустив голову. - Чего там...
И торопливо ушла, не взглянув на него, чтобы не выдать своего чувства слезами на глазах и дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости руки, в которой она крепко сжала ответ сына, ноют и вся рука отяжелела, точно от удара по плечу. Дома, сунув записку в руку Николая, она встала перед ним и, ожидая, когда он расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал:
- Конечно! Вот что он пишет: "Мы не уйдем, товарищи, не можем. Никто из нас. Потеряли бы уважение к себе. Обратите внимание на крестьянина, арестованного недавно. Он заслужил ваши заботы, достоин траты сил. Ему здесь слишком трудно. Ежедневные столкновения с начальством. Уже имел сутки карцера. Его замучают. Мы все просим за него. Утешьте, приласкайте мою мать. Расскажите ей, она все поймет".
Мать подняла голову и тихо, вздрогнувшим голосом сказала:
- Ну - чего же рассказывать мне! Я понимаю!
Николай быстро отвернулся в сторону, вынул платок, громко высморкался и пробормотал:
- Схватил насморк, видите ли...
Потом, закрыв глаза руками, чтобы поправить очки, и расхаживая по комнате, он заговорил:
- Видите ли, мы не успели бы все равно...
- Ничего! Пусть судят! - говорила мать, нахмурив брови, а грудь наливалась сырой, туманной тоской.
- Вот, я получил письмо от товарища из Петербурга...
- Ведь он и из Сибири может уйти... может?
раньше суда...
- Вы оставьте это, Николай Иванович! - решительно сказала мать. - Не надо меня утешать, не надо объяснять. Паша худо не сделает, даром мучить ни себя, ни других - не будет! И меня он любит - да! Вы видите - думает обо мне. Разъясните, пишет, утешьте, а?..
Сердце у нее стучало быстро, голова кружилась от возбуждения.
- Ваш сын - прекрасный человек! - воскликнул Николай несвойственно громко. - Я очень уважаю его!
- Вот что, давайте-ка насчет Рыбина подумаем! - предложила она.
Ей хотелось что-нибудь делать сейчас же, идти куда-то, ходить до усталости.
- Да, хорошо! - ответил Николай, расхаживая по комнате. - Нужно бы Сашеньку...
- Она - придет. Она всегда приходит в тот день, когда я вижу Пашу...
Задумчиво опустив голову, покусывая губы и крутя бородку, Николай сел на диван, рядом с матерью.
- Жаль - нет сестры...
- Хорошо устроить это сейчас, пока Паша там, - ему приятно будет! - говорила мать.
Помолчали, и вдруг мать сказала, медленно и тихо:
- Не понимаю, - отчего он не хочет?..
Николай вскочил на ноги, но раздался звонок. Они сразу взглянули друг на друга.
- Это - Саша, гм! - тихонько произнес Николай.
- Как ей скажешь? - так же тихо спросила мать.
- Да-а, знаете...
- Очень жалко ее...
Звонок повторился менее громко, точно человек за дверью тоже не решался. Николай и мать встали и пошли вместе, но у двери в кухню Николай отшатнулся в сторону, сказав:
- Лучше - вы...
- Не согласен? - твердо спросила девушка, когда мать открыла ей дверь.
- Я знала это! - просто выговорила Саша, но лицо у нее побледнело. Она расстегнула пуговицы пальто и, снова застегнув две, попробовала снять его с плеч. Это не удалось ей. Тогда она сказала:
- Дождь, ветер, - противно! Здоров?
- Да.
- Здоров и весел, - негромко сказала Саша, рассматривая свою руку.
- Пишет, чтобы Рыбина освободить! - сообщила мать, не глядя на девушку.
- Да? Мне кажется - мы должны использовать этот план, - медленно проговорила девушка.
- Я тоже так думаю! - сказал Николай, появляясь в двери. - Здравствуйте, Саша!
Протянув руку, девушка спросила:
- В чем же дело? Все согласны, что план удачен?..
- А кто организует? Все заняты...
- Давайте мне! - быстро сказала Саша, вставая на ноги. - У меня есть время.
- Берите! Но надо спросить других...
- Хорошо, я спрошу! Я сейчас же и пойду. - И снова начала застегивать пуговицы пальто уверенными движениями тонких пальцев.
- Вы отдохнули бы! - предложила мать.
Она тихонько улыбнулась и ответила, смягчая голос:
- Не беспокойтесь, я не устала...
И, молча пожав им руки, ушла, снова холодная и строгая. Мать и Николай, подойдя к окну, смотрели, как девушка прошла по двору и скрылась под воротами. Николай тихонько засвистал, сел за стол и начал что-то писать.
- Займется этим делом, и будет легче ей! - сказала мать задумчиво и тихо.
- Да, конечно! - отозвался Николай и, обернувшись к матери, с улыбкой на добром лице спросил: - А вас, Ниловна, миновала эта чаша, - вы не знали тоски по любимом человеке?
- Ну! - воскликнула она, махнув рукой. - Какая там тоска? Страх был - как бы вот за того или этого замуж не выдали.
Она подумала и ответила:
- Не помню, дорогой мой. Как не нравиться?.. Верно, кто-нибудь нравился, только - не помню!
Посмотрела на него и просто, со спокойной грустью закончила:
- Много бил меня муж, все, что до него было, - как-то стерлось в памяти.
Он отвернулся к столу, а она на минуту вышла из комнаты, и, когда вернулась, Николай, ласково поглядывая на нее, заговорил, тихонько и любовно гладя словами свои воспоминания:
- А у меня, видите ли, тоже вот, как у Саши, была история! Любил девушку - удивительный человек была она, чудесный. Лет двадцати встретил я ее и с той поры люблю, и сейчас люблю, говоря правду! Люблю все так же - всей душой, благодарно и навсегда...
Стоя рядом с ним, мать видела глаза, освещенные теплым и ясным светом. Положив руки на спинку стула, а на них голову свою, он смотрел куда-то далеко, и все тело его, худое и тонкое, но сильное, казалось, стремится вперед, точно стебель растения к свету солнца.
- Что же вы - женились бы! - посоветовала мать.
- О! Она уже пятый год замужем...
- А раньше-то чего же?
Подумав, он ответил:
- Видите ли, у нас все как-то так выходило - она в тюрьме - я на воле, я на воле - она в тюрьме или в ссылке. Это очень похоже на положение Саши, право! Наконец ее сослали на десять лет в Сибирь, страшно далеко! Я хотел ехать за ней даже. Но стало совестно и ей и мне. А она там встретила другого человека, - товарищ мой, очень хороший парень! Потом они бежали вместе, теперь живут за границей, да...
Николай кончил говорить, снял очки, вытер их, посмотрел стекла на свет и стал вытирать снова.
- Эх, милый вы мой! - покачивая головой, любовно воскликнула женщина. Ей было жалко его и в то же время что-то в нем заставляло ее улыбаться теплой, материнской улыбкой. А он переменил позу, снова взял в руку перо и заговорил, отмечая взмахами руки ритм своей речи:
- Семейная жизнь понижает энергию революционера, всегда понижает! Дети, необеспеченность, необходимость много работать для хлеба. А революционер должен развивать свою энергию неустанно, все глубже и шире. Этого требует время - мы должны идти всегда впереди всех, потому что мы - рабочие, призванные силою истории разрушить старый мир, создать новую жизнь. А если мы отстаем, поддаваясь усталости или увлеченные близкой возможностью маленького завоевания, - это плохо, это почти измена делу! Нет никого, с кем бы мы могли идти рядом, не искажая нашей веры, и никогда мы не должны забывать, что наша задача - не маленькие завоевания, а только полная победа.
Голос у него стал крепким, лицо побледнело, и в глазах загорелась обычная, сдержанная и ровная сила. Снова громко позвонили, прервав на полуслове речь Николая, - это пришла Людмила в легком не по времени пальто, с покрасневшими от холода щеками. Снимая рваные галоши, она сердитым голосом сказала:
- Назначен суд, - через неделю!
- Это верно? - крикнул Николай из комнаты. Мать быстро пошла к нему, не понимая - испуг или радость волнует ее. Людмила, идя рядом с нею, с иронией говорила своим низким голосом:
- Верно! В суде совершенно открыто говорят, что приговор уже готов. Но что же это? Правительство боится, что его чиновники мягко отнесутся к его врагам? Так долго, так усердно развращая своих слуг, оно все еще не уверено в их готовности быть подлецами?..
Людмила села на диван, потирая худые щеки ладонями, в ее матовых глазах горело презрение, голос все больше наливался гневом.
Она вдруг почувствовала приближение чего-то неумолимого, нечеловечески строгого.
|