Свинцовый холодный туман окутал колокольни, минареты и крыши домов, город точно обезглавлен, да и люди - издали - кажутся безголовыми. Мокрая изморозь стоит в воздухе, мешая дышать, всё вокруг тускло-серебряное и - жемчужное там, где ещё не погасли ночные огни.
На камень панелей тяжко падают с крыш капли воды, звонко бьёт подкова о булыжник мостовой, и где-то высоко в тумане плачет, заунывно зовёт к утренней молитве невидимый муэдзин.
Я несу на спине короб с булками, и мне хочется идти бесконечно, миновать туман, выбраться в поле на широкую дорогу и по ней - вдаль, где, наверное, уже восходит весеннее солнце.
Высоко вскидывая передние ноги, круто согнув шею, мимо меня плывёт лошадь - большая, серая в тёмных пятнах; сверкает злой, налитый кровью глаз. На козлах, туго натянув вожжи, сидит Егор, прямой, точно вырезанный из дерева; в пролётке развалился хозяин, одетый в тяжёлую лисью шубу, хотя и тепло.
Не однажды эта серая норовистая лошадь вдребезги разбивала экипаж; осенью хозяина и Егора принесли домой в грязи и крови, с помятыми рёбрами, но они оба любят и холят жирное, раскормленное животное с неприятным и неумным взглядом налитых кровью мутных глаз.
Однажды, когда Егор чистил лошадь, незадолго перед тем укусившую ему плечо, я сказал, что хорошо бы этого злого зверя продать татарам на живодёрню, - Егор выпрямился и, прицеливаясь в голову мне тяжёлой скребницей, закричал:
- Уди-и!
Никогда этот человек не говорил со мною, если же я пытался вызвать его на беседу, он, наклоняя голову, быком шёл прочь и только однажды неожиданно схватил меня сзади за плечо, встряхнул и пробормотал:
- Я тебя, кацап, намного здоровше, я троих таких уберу, а тебя - на одну руку! Понял? Кабы хозяин...
Эта речь, сказанная с большим чувством, так взволновала его, что он даже не нашёл силы окончить её, а на висках у него надулись синие жилы и выступил пот.
Дерзкий Яшутка сказал про него:
- Тли кулака, а баски - нет!
Улица становилась тесней, воздух - ещё более сырым, муэдзин кончил петь, замерло вдали цоканье подков о камни, - стало ожидающе тихо.
Чистенький Яшка, в розовой рубахе и белом фартуке, отворил мне дверь и, помогая внести корзину, предупредительно шепнул:
- Хозяин...
- Знаю.
- Селдитый...
И тотчас же из-за шкафа раздался ворчливый зов:
- Грохало, поди сюда...
странно прозрачным глазом. Хозяин, очевидно, не мешал ей, - половина её густых волос была заплетена в косу, другая рассыпалась по красной, измятой подушке. Держа одною рукой маленькую ногу девицы около щиколотки, пальцами другой хозяин тихонько щёлкал по ногтям её пальцев, жёлтым, точно янтарь.
- Садись. Н-ну... давай толковать сурьёзно...
И, поглаживая подъём Софьиной ноги, крикнул:
- Яшка, - самовар! Вставай, Сова...
Она сказала лениво и тихо:
- Не хочется...
- Ну, ну - вставай-ко!
Столкнув ногу её со своих колен и покашливая, с хрипом, медленно выговорил:
- Мало ли кому чего не хочется, а - надо! Поживёшь и нехотя...
Софья неуклюже сползла с постели на пол, обнажив ноги выше колен, - хозяин укоризненно сказал:
- Совсем у тебя, Совка, стыда нет...
Заплетая косу, она спросила, позевнув:
- А тебе на что стыд мой?
- Али я один тут? Вон - парень молодой...
- Он меня знает...
Сердито нахмурив брови, надув щёки, Яшка внёс самовар, очень похожий на него, - такой же маленький, аккуратный и хвастливо чистый.
- А, чёрт, - выругалась Софья, резким движением распустила заплетённую косу и, закинув волнистые волосы за плечи, села к столу.
- Н-ну, - начал хозяин, задумчиво прищурив умный зелёный глаз и совсем закрыв мёртвый, - это ты, что ли, научил их скандалить?
- Вы знаете...
- Конешно. Зачем это тебе понадобилось?
- Тяжело им.
- Вам легче.
- Ам, ам! - передразнил он меня. - Много ты понимаешь! Наливай ему, Совка. Лимон – есть? Лимону мне...
В окошке над столом тихонько пел ржавый вертун жестяной форточки, и самовар тоже напевал, - речь хозяина не мешала слушать эти звуки.
- Будем говорить коротко. Ежели ты привёл людей к беспорядку, значит - ты должен и в порядок привести их. А то - как же? Иначе тебе никакой цены нет. Верно я говорю, Сова?
- Не знаю. Мне это не интересно, - спокойно сказала она.
Хозяин вдруг повеселел:
- Ничего тебе не интересно, дурёха! И как ты будешь жить?
- У тебя не поучусь...
Сидела она откинувшись на спинку стула, помешивая ложкой чай в маленькой синей чашке, куда насыпала кусков пять сахара. Белая кофта раскрылась, показывая большую, добротную грудь в синих жилках, туго налитых кровью. Сборное лицо её было сонно или задумчиво, губы по-детски распущены.
- Так вот, - окинув меня прояснившимся взглядом, продолжал хозяин, - хочу я тебя на место Сашки, а?
- Спасибо. Я не пойду.
- Отчего?
- Это мне не с руки...
- Как - не с руки?
- Ну, - не по душе.
- Опять душа! - вздохнул он и, обложив душу сквернейшими словами, со злой насмешкой, пискливо заговорил:
- Показали бы мне её хоть раз один, я бы ногтем попробовал - что такое? Диковина же: все говорят, а - нигде не видать! Ничего и нигде не видать, окромя одной глупости, как смола вязкой, - ах вы... Как мало-мале честен человек - обязательно дурак...
Софья медленно подняла ресницы, - причём и брови её тоже приподнялись, - усмехнулась и спросила весело:
- Да ты честных-то видал?
- Я сам, смолоду, честен был! - воскликнул он незнакомым мне голосом, ударив себя ладонью в грудь, потом - ткнул рукою в плечо девицы:
Она засмеялась - как будто немножко фальшиво:
- Вот... вот ты и видал таких, как я... Тоже - честная... нашёл!
А он, горячась и сверкая глазами, кричал:
- Я, бывало, работаю - всякому готов помочь, - на! Я это любил - помогать, любил, чтобы вокруг меня приятно было... ну, я же не слепой! Ежели все - как вши на тебя...
Становилось тяжело, хоть - плачь. Что-то нелепое - сырое и мутное, как туман за окном, - втекало в грудь. С этими людьми и жить? В них чувствовалось неразрешимое, на всю жизнь данное несчастье, какое-то органическое уродство сердца и ума. Было мучительно жалко их, подавляло ощущение бессилия помочь им, и они заражали своей, неведомой мне, болезнью.
- Двадцать рублей до троицы - хоть?
- Нет.
- Двадцать пять? Ну? Будут деньги - будут девки... - всё будет!
Хотелось что-то сказать ему, чтоб он понял, как невозможно нам жить рядом, в одном деле, но я не находил нужных слов и смущался под его тяжёлым, ожидающим и неверящим взглядом.
- Оставь человека, - сказала Софья, накладывая в чашку сахар; хозяин качнул головою:
- Что ты это сколько сахару жрёшь?
- Тебе - жалко?
- Вредно для здоровья, лошадь! И так вон пухнешь вся... Ну, что ж? Стало быть, не сошлись мы. Окончательно ты против меня?
- Я хочу расчёт просить...
- Н-да... уж, конешно! - задумчиво барабаня пальцами, сказал он. - Так... так! Честь - предложена, от убытка бог избавил. Ты - пей чай-то, пей... Сошлись без радости, разошлись без драки...
Долго и молча пили чай. Сытым голубем курлыкал самовар, а форточка ныла, точно старуха нищая. Софья, глядя в чашку, задумчиво улыбалась.
Неожиданно и снова весёлым голосом хозяин спросил её:
- О чём думаешь, Совка? Ну, ври сразу!
Она испуганно вздрогнула, потом, вздохнув и выговаривая слова, точно тяжело больная – вяло, бесцветно и с трудом, - сказала что-то странное, на всю жизнь гвоздём вошедшее в память мне:
- А вот думаю - надобно бы после венца жениха с невестой на ночь в церковь запирать одних-одинёшеньких, вот бы...
- Да-а, - протянула она, сдвигая брови, - небойсь, тогда бы крепче было... тогда бы вы, подлецы....
Хозяин приподнялся, сильно толкнув стол:
- Перестань! Опять ты про это...
Она замолчала, поправляя сдвинутую толчком посуду. Я встал.
- Ну, иди! - хмуро сказал хозяин. - Иди. Что ж!
На улице, всё ещё окутанной туманом, стены домов сочились мутными слезами. Не спеша, одиноко плутали в сырой мгле тёмные фигуры людей. Где-то работают кузнецы, - мерно стучат два молота, точно спрашивая: «Это - люди? Это - жизнь?»
Расчёт я взял в субботу, а утром воскресенья ребята устроили мне проводы: в грязненьком, но уютном трактире собрались Шатунов, Артём, Цыган, тихий Лаптев, солдат, варщик Никита и Ванок Уланов в люстриновых - навыпуск - брюках за девять гривен и в отчаянно пёстром жилете со стеклянными пуговицами поверх новой рубахи розового ситца. Новизна и пестрота костюма погасила наглый блеск его бесстыжих глаз, маленькое старческое личико сделалось ничтожным, в движениях явилась пугливая осторожность, как будто он всё время боялся, что костюм у него лопнет или кто-нибудь подойдёт и снимет жилет с его узкой груди.
Накануне все мылись в бане, а сегодня смазали волосы маслом, и это придало им праздничный блеск.
Цыган распоряжался угощением, купечески покрикивая:
- Услужающий, - кипяточку!
Пили чай и, одновременно, водку, отчего все быстро, но мягко и не шумно пьянели, - Лаптев прижимался ко мне плечом и, прижимая меня к стене, уговаривал:
- Ты нам - ахни, напоследях, слово... очень нуждаемся мы в слове, видишь ты... прямое, верное слово!..
А Шатунов, сидя против меня, опустил глаза под стол и объяснял Никите:
- Человек - вещь проходящая...
- Где идти, - печально вздыхал варщик, - как идти...
На меня смотрели так, что я смущался и мне было очень грустно - точно я уезжал далеко куда-то и никогда уже не увижу этих людей, сегодня странно близких мне и приятных.
- Ведь я - здесь, в городе остаюсь, - неоднократно напоминал я им, - видаться будем...
Но Цыган, встряхивая чёрными кудрями и заботливо следя, чтоб чай, разливаемый им, был у всех одной крепости, - говорил, понижая звонкий голос:
- Хоша и остаёшься ты в городе, а всё-таки теперь не наших клопов кормить будешь.
Тихонько и ласково усмехаясь, Артюшка пояснил:
В трактире было тепло, вкусно щекотал ноздри сытный запах, дымок махорки колебался тонким синим облаком. В углу открыто окно, и, покачивая лиловые серёжки фуксии, шевеля остренькие листы растения, с улицы свободно втекал хмельной шум ясного весеннего дня.
На стене, против меня, висели стенные часы, устало опустив неподвижный маятник, их тёмный циферблат - без стрелок - был похож на широкое лицо Шатунова, сегодня – напряжённое более, чем всегда.
- Человек, говорю, - дело проходящее, - настойчиво повторял он. - Идёт человек и – проходит...
Лицо у него побурело, и глаза, улыбнувшись остро, - ласково прикрылись:
- Люблю я, у ворот вечером сидя, на людей глядеть: идут, идут неизвестные люди неизвестно куда... а может, который... хорошую душу питает в себе. Дай им, господи, - всего!
Из-под ресниц его выступили пьяные маленькие слёзы и тотчас исчезли, точно сразу высохли на разгоревшемся лице, - глухим голосом он повторил:
- Всего им, от всех щедрот, подай господи! А мы теперь выпьем за дружбу, за любовь-знакомство!
Выпили и все смачно перецеловались, едва не свалив стол с посудой. У меня в груди – соловьи пели, и любил я всех этих людей до боли в сердце. Цыган поправил усы - кстати стёр с губ остренькую усмешку, - и тоже сказал речь:
- Мать честная, до чего, иной раз, братцы, славно душа играет, чисто – гусли мордовские! Намедни, когда все столь дружно взялись против Семёнова, и сегодня, вот – сейчас... Что можно сделать, а? Прямо - вижу я себя благородным человеком и - шабаш!
Барин-господин, ей-богу! И не могу никому вершка уступить! Говори мне что хошь, какую хошь правду, - нисколько не обижусь. Ругай: «Пашка - вор, подлец!» Не приму... не поверю! Оттого и не осержусь, что не поверю! И - знаю способ жизни... Осип - про людей - это верно! Я, брат, так про тебя думал, что ты - тёмного ума человек, а ты - нет! Ты - верно сказал: мы все - люди достойные...
Варщик Никита тихонько и грустно сказал первые слова свои в это утро:
- Все - очень несчастные...
Но в общем говоре, весёлом и дружном, эти слова остались незамеченными, как незаметен был среди людей и сам человек, сказавший их: уже пьяненький, он сидел в полудремоте, глаза его погасли, больное, угловатое лицо напоминало увядший лист клёна.
- Сила - в дружбе, - говорил Лаптев Артёму.
Шатунов говорил мне:
- И слушай слова, подбирай - не сойдутся ли в стих?
- А как я узнаю, что сошлись?
- Узнаешь!
- А ежели сложатся, да не в тот стих?
- Не в тот?
- Иного - не может быть! На счастье для всех - стих один, другого нет!
- Да я-то как узнаю, что это он?
Опустив глаза, он таинственно шепнул:
- Увидишь! Это - все увидят, сразу!
Ванок вертелся на стуле и, обегая разгоревшимися глазами трактир, уже тесно и шумно набитый людьми,- стонал:
- Эх, и запеть бы теперь... запеть!
И вдруг, схватившись руками за сидение стула, согнулся, сжался и испуганно зашептал:
- Шш... х-хозяин!..
Цыган схватил полную бутылку водки, быстро опустил её под стол, но сейчас же снова твёрдо поставил её на место, сердито сказав:
- Здесь - трактир...
- Ну, да! - громко отозвался Артём, и все замолчали, притворяясь, будто не видят, как между столами медленно и важно катится, приближаясь к ним, круглая туша хозяина.
Первый заметил его и весело поздоровался, привстав со стула, Артём:
- Василь Семёныч - с праздником!
Остановясь в двух шагах, Семёнов молча стал присматриваться ко всем зелёным глазом, - ребята кланялись ему тоже молча.
- Стул, - сказал он негромко.
Солдат вскочил и подставил свой.
- Водку пьёте? - усаживаясь и тяжко вздохнув, спросил он.
- Чаёвничаем, - сказал Пашка, усмехаясь.
- Из бутылок...
Казалось - весь трактир замолчал и напряжённо ждёт скандала, но Осип Шатунов встал, налил водки в свою рюмку и, протягивая её хозяину, предложил мягко:
Противная тяжесть легла на сердце - хозяин как будто рассчитанно медленно поднимал свою короткую, тяжёлую руку, и - нельзя было понять, вышибет он рюмку или примет?
- Можно, - сказал он наконец, сжимая пальцами ножку рюмки.
- А мы - за твоё выпьем!
Пожевав губами, глядя зелёным глазом в рюмку, хозяин повторил:
- Можно... Н-ну... здравствуйте, что ли!
И выплеснул водку в свой жабий рот. Смуглое лицо Пашки покрылось пятнами, быстро наливая рюмки неверной рукою, он заговорил звенящим голосом:
- Ты, Василий Семёнов, не сердись на меня, мы - тоже люди! Ты сам работал, знаешь...
- Ну, ну, не лиси, не надо, - тихо и угрюмо остановил его хозяин, поглядел на всех поочерёдно припоминающим взглядом, остановил глаз на моём лице и - усмехнулся, говоря: - Люди... Арестанты вы, а не люди... Пьём, давайте...
Русское благодушие, всегда не лишённое хитрости, сверкнуло тихой искрой в его глазу, и эта искра тотчас зажгла пожар во всех сердцах, - на лицах ребят явились мягкие усмешки, что-то смущённое, как бы виноватое замелькало в глазах.
Чокнулись, выпили, и Цыган снова заорал:
- Желаю я сказать правду...
- Не ори! - сморщившись и отмахиваясь от него, сказал хозяин. - Что ты - прямо в ухо? И - на кой она, твоя правда? Работа нужна...
- Погоди! Показал я тебе работу в эти три дня?
- Ты бы вот чужого ума не слушал...
- Нет, ты скажи: показал я...
- Так и надо.
- Так и будет!
Хозяин окинул всех единым взглядом, качнул головою и снова повторил:
- Так и надо. Что хорошо - я не поспорю - хорошо! Ну-ка, солдат, спроси дюжину пива...
Эта команда прозвучала победительно и ещё более увеличила добродушное настроение, а хозяин, прикрыв глаза, добавил:
И тут окончательно размякли, растаяли жадные на ласку, обворованные жизнью человечьи сердца, - все сдвинулись плотнее, а Шатунов, вздохнув, сказал как бы за всех:
- Мы тебя обидеть нисколько не хотели, а - тяжело нам, измотались за зиму, вот и всё дело.
Я чувствовал себя лишним на этом празднике примирения, он становился всё менее приятен, - пиво быстро опьяняло людей, уже хорошо выпивших водки, они всё более восторженно смотрели собачьими глазами в медное лицо хозяина, - оно и мне казалось в этот час необычным: зелёный глаз смотрел мягко, доверчиво и грустно.
Тихо и небрежно, как человек, уверенный, что его поймут с полуслова, хозяин говорил, наматывая на пальцы серебряную цепочку часов:
- Мы - свои люди... Мы тут, почитай, все - одной земли, одной волости...
- Милый - верно! Одной земли, - умилённо взывал пьяненький Лаптев.
- К чему это собаке волчьи повадки? Такая собака - дому не сторож...
Солдат громко кричал:
- Смир-рно! Слушай...
Цыган, воровато заглядывая в умный хозяйский глаз, лаял лисьим лаем:
- Ты думаешь - я ничего не понимаю?
Становилось всё веселее - спросили ещё дюжину пива, и Осип, наваливаясь на меня, сказал тяжёлым языком:
- Хозяин... всё одно - как алхирей... алхимандрит в монастыре - хозяин!..
- Чёрт его принёс, - тихо добавил Артём. Хозяин молча, механически пил стакан за стаканом пиво и внушительно покашливал, точно собираясь что-то сказать. Меня он не замечал, лишь иногда взгляд его останавливался на моём лице, ничего не выражая и как бы не видя ничего.
Я незаметно встал и пошёл на улицу, но Артём догнал меня и, пьяненький, заплакал, говоря сквозь рыдания:
- Эх, брат... остался я теперь... остался - один!..
Несколько раз я встречал хозяина на улице; раскланивались, - солидно приподняв пухлой рукою тёплый картуз, он спрашивал:
- Живёшь?
- Живу.
- Ну, живи, - разрешал он и, критически осмотрев мою одежду, важно нёс дальше своё круглое тело.
- Хоть - пивка выпьем?
Сошли по четырём ступеням в маленькую комнату полуподвального этажа, хозяин пробрался в угол потемнее, плотно сел на толстоногий табурет, оглянулся, как бы считая столики, - их было пять, кроме нашего, все покрыты розово-серыми тряпочками. За стойкой, дремотно покачивая седою головой в тёмном платке, вязала чулок маленькая старушка.
Серые, каменные, несокрушимо крепкие стены были украшены квадратами картин: одна изображала охоту на волков, другая - генерала Лорис-Меликова с оторванным ухом, третья – Иерусалим, а четвёртая - гологрудых девиц, у одной на широкой груди было чётко написано печатными буквами: «Верочка Галанова, любима студентами, цена 3 коп.», у другой – выколоты глаза. Эти нелепые, ничем не связанные пятна возбуждали тоску.
Сквозь стёкла двери было видно над зелёной крышей нового дома красное вечернее небо, и высоко в нём несчётной стаей летали галки.
Посапывая, хозяин внимательно осмотрел эту скучную яму, лениво расспрашивая, сколько я зарабатываю, доволен ли местом, - чувствовалось, что говорить ему не хочется и давит его неуёмная русская тоска. Медленно высосав пиво, он поставил пустой стакан на стол и щёлкнул его пальцем по краю, - стакан опрокинулся, покатился, я удержал его.
- На что? - тихо сказал хозяин. - Пускай бы падал... разобьётся - заплатим...
Торопливо благовестили к вечерне, пугая галок, метавшихся в небе.
- Люблю я вот эдакие помещения, - заговорил Семёнов, ткнув рукою в угол. - Тихо, и мух нет. Муха - солнышко любит, тепло...
Он вдруг улыбнулся насмешливо и добродушно:
- Совка-то, дура: связалась с дьяконом! Лысый, чахлый и, конешно, - безмерный пьяница. Вдовый. Он ей - канты поёт духовные, а она, дитё, плачет... Ор-рёт на меня... а я - мне что ж? Мне - забавно...
Поперхнувшись каким-то несказанным словом, он шутливо продолжал:
- Была у меня думка - женить тебя на ней, на Софье... Поглядел бы я, как бы вы жить стали!..
Мне тоже стало смешно, и мой смех вызвал у него ответный - тихий, плачущий.
- Черти! - встряхивая плечами, подвывал он. - Эдакие черти не нашего бога... ох...
И выжимал пальцами из разноцветных глаз мелкие слезинки.
- А, - Оська-то, - знаешь? Ушёл, баран, от работы...
- Куда?
- На богомолье, что ли то... Ему - по возрасту его, по навыку - в пекаря давно пора бы, работник же он хороший, мастер, да...
Покачал головою, выпил пива и, глядя в небо из-под руки, заметил:
- Галок-то сколько! Свадьба... Вот, брат Грохало: что есть - лишнее и что - нужное? Никто, брат, этого не знает точно... Дьякон говорит: «Нужное для людей - лишнее для бога...» Это он, конешно, спьяна. Всякому хочется оправдать своё безобразие... Сколько лишнего народа в городах - страсть! Все пьют, едят, а - чьё пойло, чей хлеб? Да... И как это всё, откуда явилось?
Вынул тяжёлый, потёртый кошелёк и, роясь в нём пальцами, он тихонько сказал:
- Намедни спрашивал про тебя околодочный в трактире...
- Что - спрашивал?
Хозяин исподлобья взглянул на меня, равнодушно говоря:
- Про характер, про язык... Я сказал: характер, мол, плохой, а язык - длинный. Ну, прощай!
И, широко растворив дверь, он, твёрдо упираясь короткими ногами в истёртые ступени, медленно поднял свой тяжёлый живот на улицу.
С той поры я не видал его больше, но лет через десять мне пришлось случайно узнать конец его хозяйской жизни: тюремный надзиратель принёс мне колбасу, завёрнутую в обрывок газетной бумаги, и на этом обрывке я прочитал корреспонденцию, в которой рассказывалось:
«В страстную субботу наш город был свидетелем довольно любопытного зрелища: по улицам разъезжал, обливаясь слезами, известный в торговом мире булочник и крендельщик Василий Семёнович Семёнов, он ездил по домам своих кредиторов, рыдая, убеждал их, что совершенно разорён, и просил немедля посадить его в тюрьму. Зная блестящее состояние его дел, никто не поверил ему; к его настоятельному желанию провести день великого праздника непременно в тюрьме - отнеслись со смехом, - чудачества этого своеобразного человека были всем известны. Но каково было горестное изумление торгового мира, когда через несколько дней оказалось, что Семёнов без вести пропал, оставив за собою долгов около пятидесяти тысяч рублей и продав всё, что только можно было продать! Злостный характер этого банкротства – несомненен».
Далее шла речь о безуспешных поисках бежавшего банкрота, о раздражении кредиторов, приводились разные выходки Семёнова. Прочитал я эту грязную, в жирных пятнах бумажку и задумался, стоя у окна, - эти случаи злостных, неосторожных и несчастных банкротств, эти случаи воровского, трусливого, бессильного бегства от жизни - слишком часты у нас, на Руси.
Что это за болезнь, что за несчастье?
Живёт некто, пытается что-то создать, стягивает в русло своих намерений множество чужих сил, умов и воль, пожирает массу человеческого труда и вдруг - капризно бросает всё недоделанным, недостроенным, да часто и самого себя выбрасывает вон из жизни. И бесследно погибает тяжкий труд людей, ничем разрешается напряжённая, порою мучительная работа.
...Стена тюрьмы стара, низка и не страшна; тотчас же за нею поднимается в ласковое весеннее небо тяжёлое, красно-кирпичное здание винной монополии, а рядом с ним в серой паутине лесов стоит - строится «народный дом».
Дальше - изрезанное глубокими оврагами, покрытое зелёным дёрном бесплодное поле, а там, влево, на краю оврага, печально тёмная купа деревьев - под ними еврейское кладбище. Золотистые лютики качаются в поле, - о грязное стекло окна нелепо бьётся тяжёлая, чёрная муха, - я вспоминаю тихие слова хозяина:
«Муха - солнышко любит, тепло...»
уха.
«Люблю я вот эдакие помещения», - говорит хозяин человечьим голосом.
Не хочется думать о нём, - я смотрю в поле: на краю его синий лес, а за ним, под горою, течёт Волга, могучая река, - точно она сквозь душу твою широко течёт, спокойно смывая отжившее.
«Что есть - лишнее и что - нужное?» - скрипят в памяти хозяйские слова.
Я вижу, как он, развалив своё большое тело по сиденью пролётки, колышется в ней, остро поглядывая на всё мимо бегущее зелёным глазом. Деревянный Егор торчит на козлах, вытянув руки, как струны, серая, злая лошадь вымахивает крепкие ноги, звучно цокая подковами о холодный камень мостовой.
от лени и «рекрутского», рабьего озорства?
Жалко его до боли, - всё равно, кто б он ни был, жалко бесплодно погибающую силу, и возбуждает он страстное, противоречивое чувство, как ребёнок-озорник в сердце матери: ударить его надо, а - приласкать хочется...
По осыпанным известью доскам лесов, обнявших красную громаду строящегося дома, бойко ползают фигурки каменщиков. Они лепятся на вершине здания, маленькие, как пчёлы, и возводят его всё выше, выше с каждым днём.
Глядя на это движение-деяние, я вспоминаю, что где-то, по запутанным дорогам великой неустроенной земли, не спеша, одиноко шагает «проходящий» человек Осип Шатунов и, присматриваясь ко всему недоверчивыми глазами, чутко слушает разные слова - не сойдутся ли они в «стих на всеобщее счастье»?