То, что хозяин беседует со мною по ночам, придало мне в глазах крендельщиков особое значение: на меня перестали смотреть одни - как на человека беспокойного и опасного, другие - как на блаженного и чудака; теперь большинство, неумело скрывая чувство зависти и вражды к моему благополучию, явно считало меня хитрецом и пройдохой, который сумел ловко добиться своей цели.
Поглаживая серенькую, пыльную бородку, загоняя куда-то в сторону свой фальшивый глаз, Кузин почтительно говорил мне:
- Тепериче, браток, скоро ты и до приказчика воздымешься...
Кто-то тихонько докончил:
- Хвосты нам ломать...
За спиною у меня то и дело раздавались колкие словечки:
- Видно, язык-от доводит не токмо до Киева...
- Купи его...
И многие уже смотрели в глаза мне покорно, с обидной готовностью услужить.
Артём, Пашка и ещё человека два внесли в зародившееся у них дружеское чувство ко мне неприятный оттенок подчёркнутого внимания ко всему, что бы я ни говорил, - однажды я, не стерпев, сердито заметил Цыгану, что это - лишнее и очень плохо!
- А ты - молчи, знай! - сказал он, поняв меня и весело поблескивая подсиненными белками вороватых глаз. - Ежели хозяин, будучи поумнее всех тут, с тобою спорит – стало быть, в твоих речах есть гвозди!..
А молчаливый, замкнутый Осип Шатунов подходил ко мне всё ближе, смелее. При встречах один на один его невидные, угрюмые глазки мягко вспыхивали, толстые губы медленно растягивались в широкую улыбку, преображая скуластое, каменное лицо.
- Ну, как - легше тебе работать?
- Не легче, а - чище...
- Чище, - стало быть - легше! - поучительно говорил он и, отводя взгляд куда-нибудь в угол, спрашивал будто бы безразлично:
- А что такое значит - бахтырман-пурана?
- Не знаю.
Он, видимо, не веря мне, смущённо крякал и отходил прочь, покачиваясь на кривых, ленивых ногах, и вскоре спрашивал снова:
У него был большой запас подобных слов, и когда он чётко выговаривал их своим низким могильным голосом - они звучали странно, чувствовалось в них что-то сказочно древнее.
- Откуда ты берёшь эти слова? - недоумевая, заинтересованный, спрашивал я его. Он отвечал осторожным вопросом:
- А на что тебе знать - откуда?
И опять, как будто стараясь застичь меня врасплох, неожиданно и намекающе вопрошал:
- Что это значит - харна?
Иногда вечерами, кончив работу, или в канун праздника, после бани, ко мне в пекарню приходили Цыган, Артём и за ними - как-то боком, незаметно подваливался Осип. Усаживались вокруг приямка перед печью, в тёмном углу, - я вычистил его от пыли, грязи, он стал уютен. По стенам сзади и справа от нас стояли полки с хлебными чашками, а из чашек, всходя, поднималось тесто - точно лысые головы, прячась, смотрели на нас со стен. Мы пили густой кирпичный чай из большого жестяного чайника, - Пашка предлагал:
- Ну-ка, расскажи чего-нибудь, а то- - стихов почитай!
У меня в сундуке на печи лежали Пушкин, Щербина, Суриков, - потрёпанные томики, купленные у букиниста, и я с наслаждением,. нараспев читал:
Как высоко твоё, о человек, призванье, От лика божия на землю павший свет! Есть всё в твоей душе, чем полно мирозданье, В ней всё нашло себе созвучье и ответ...
Слепо мигая, Пашка заглядывал сбоку на страницы книги и удивлённо бормотал:
- Скажи, пожалуйста! Совсем ведь священнописание! Это хоть бы и в церкви петь, ей-бо-о...
Стихи - всегда почти - особенно возбуждали его и настраивали на покаянный лад; иногда, повторяя строки стиха, взявшие его за сердце, он размахивал руками и хватался за курчавые волосы, жестоко ругаясь:
- Верно!
Мне жизнь в удел дала нужду, - Чего же я от жизни жду?
- Верно, мать честная! Господи, - иной раз, братцы, так жалко душеньку свою, - пропадает! Зальётся сердце тоскою, зальётся горькой... э-э-хма:! В разбойники бы, что ли, пойти?!. Малым камнем - воробья не убьёшь, - а ты вот всё толкуешь: ребята, дружно! Что – ребята? Где там!
Артюшка, слушая стихи, всхлипывал и облизывался, точно глотая что-то горячее, вкусное. Его всегда страшно удивляли описания природы:
Деревья, в золотом уборе, Стоят понуро над прудом- читал я.
- Стой! - схватив меня за плечо, воскликнул он негромко, радостно и удивлённо, весь сияя: - Это я - видел! Это - около Арска, в усадьбе в одной, ей-богу!
- Да - как же! И я видел, и написано...
- А ты - не мешай! Чума ветлянская.
Однажды Артёму очень понравилось суриковское стихотворение «За городом», и дня три, всем надоев, всеми изруганный, он распевал на лад солдатской песни «Было дело под Полтавой»:
Я иду, куда - не знаю, Всё равно, - куда-нибудь! Что мне в том, к какому краю Приведёт меня мой путь...
А Шатунова стихи не трогали, он слушал их совершенно равнодушно, но цепко хватался за отдельные слова, настойчиво добиваясь их смысла:
- Погоди, погоди, - что это - урна?
Его странная погоня за словами не давала мне покоя, я хотел понять - чего он ищет?
Как-то раз, после долгой осады просьбами и вопросами, Осип сдался, - милостиво усмехнувшись, он спросил:
- Что - забрало-таки тебя?
И, таинственно оглядываясь, шёпотом, объяснил мне:
- Есть такой стих секретный,- кто его знает, тот всё может исделать, - это стих на счастье! Только-- весь его никому, покамест, не надо знать - все слова розданы по отдельным, разным лицам, рассеяны, до срока, по всей земле. Так - понимаешь - надобно слова эти все собрать, составить весь стих...
Он ещё понизил голос и наклонился ко мне.
- Он, стих этот, кругом читается, с начала и с конца, - всё едино! Я уж некакие слова знаю, мне их один странствующий человек сказал пред кончиной своей в больнице. Ходят, брат, по земле неприютные люди и собирают, всё собирают эти тайные слова! Когда соберут – это станет всем известно...
- Почему?
Он недоверчиво оглянул меня с ног до головы и сказал сердито:
- Ну, почему! Сам знаешь...
- Честное слово - не знаю ничего!
- Ладно, - проворчал он, отходя прочь, - притворяйся...
...А однажды утром ко мне прибежал радостно взволнованный Артём и, захлебываясь словами, объявил:
- Ну?
- Вот - ей-ей! Во сне, видно, приснилась, - проснулся, а она в голове и вертится, чисто - колесо! Ты - гляди-ко.
Весь как-то потянувшись вверх, он выпрямился, вполголоса и нараспев говоря:
Вот - уходит солнце за реку – Скоро солнышко в лесу потонет. Вот пастух стадо гонит, А... в деревне...
- Как это?
Беспомощно взглянув на потолок, он побледнел и долго молчал, закусив губу, мигая испуганными глазами. Потом узкие плечи его опустились, он сконфуженно махнул рукою:
- Забыл, фу ты, господи! Рассыпалось!..
И - заплакал, бедняга, - на его большие глаза обильно выкатились слёзы, сухонькое, угловатое лицо сморщилось, растерянно ощупывая грудь около сердца, он говорил голосом виноватого:
- Вот те и раз... А какая ведь штука была... даже сердце замирало... Эх ты... Думаешь - вру?
Отошёл в угол, убито опустив голову, долго торчал там, поводя плечами, выгнув спину, и, наконец, тихо ушёл к работе. Весь день он был рассеян и зол, вечером – безобразно напился, лез на всех с кулаками и кричал:
- Где Яшка-а? Братик мой - куда делся? Будь вы трижды прокляты...
Его хотели избить, но Цыган заступился, и мы, крепко опутав пьяного мешками, связав его верёвкой, уложили спать Артёма.
А песню, сложенную во сне, он так уж и не вспомнил...
Комната хозяина отделялась от хлебопекарни тонкой, оклеенной бумагою переборкой, и часто бывало, что, когда, увлекаясь, я поднимал голос, - хозяин стучал в переборку кулаком, пугая тараканов и нас. Мои товарищи тихонько уходили спать, клочья бумаги на стене шуршали от беготни тараканов, я оставался один.
Но случалось, что хозяин вдруг бесшумно, как тёмное облако, выплывал из двери, внезапно являлся среди нас и говорил сверлящим голосом:
- Полуношничаете, черти, а утром продрыхаете бог зна до какой поры.
Это относилось к Пашке с товарищами, а на меня он ворчал:
- Ты, псалтырник, завёл эту ночную моду, ты всё! Гляди, насосутся они ума-разума из книжек твоих да тебе же первому рёбра и разворотят...
Но всё это говорилось равнодушно и - больше для порядка, чем из желания разогнать нас; он грузно опускался на пол рядом с нами, благосклонно разрешая:
Цыган шутил:
- Мы тебя, Василий Семёныч, чайком попоим, а ты нас - водчонкой!
Хозяин молча показывал ему тупой, мягкий кукиш. Но иногда, выходя к нам, он объявлял каким-то особливым, жалобным голосом:
- Не спится, ребятишки... Мыши проклятые скребут, на улице снег скрипит, - студентишки шляются, в магазин - девки заходят часто, это они - греться, курвы! Купит плюшку за три копейки, а сама норовит полчаса в тепле простоять...
И начиналась хозяйская философия.
- Так и все: не дать, абы взять! Тоже и вы - где бы сработать больше да чище, вы одно знаете, скорее бы шабаш да к безделью...
Пашка, как глава мастерской, обижался и вступал в бесполезный спор:
- Ещё тебе мало, Василий Семёнов! И так уж ломим работу, чертям в аду подобно! Небойсь, когда сам ты работником был...
Таких напоминаний хозяин не любил: поджав губы, он с минуту слушал пекаря молча, строго озирая его зелёным глазом, потом открывал жабий рот и тонким голосом внушал:
- Что было - сплыло, а что есть, то - здесь! А здесь я - хозяин и могу говорить всё, тебе же законом указано слушать меня - понял? Читай, Грохало!
Однажды я прочитал «Братьев-разбойников», - это очень понравилось всем, и даже хозяин сказал, задумчиво кивая головою:
- Это могло случиться... отчего нет? Могло. С человеком всё может быть... всё!
Цыган, угрюмо нахмурясь, вертел папиросу между пальцев и ожесточенно дул на неё, Артюшка, неопределённо усмехаясь, вспоминал отдельные стихи:
Нас было двое: брат и я... Нам, детям, жизнь была не в радость...
А Шатунов, глядя в подпечек и не поднимая головы, буркнул:
- Я знаю стих лучше...
- Ну, - скажи, - предложил хозяин, насмешливо оглядывая его длиннорукое, неуклюжее тело. Осип сконфузился так, что у него даже шея кровью налилась и зашевелились уши. - Кажись, - забыл я...
- Не ломайся, - сердито крикнул Цыган. - Тянули тебя за язык?
Артюшка подзадоривал Осипа:
Шатунов беспомощно и виновато взглянул на меня, на хозяина и вздохнул.
- Что ж... Слушайте!
Как раньше, глядя в подпечек, откуда торчали поломанные хлебные чашки, дрова, мочало помела, - точно непрожёванная пища в чёрной, устало открытой пасти, - он глухо заговорил:
Ой, во кустах, по-над Волгой, над рекой, Вора-молодца смертный час его настиг. Как прижал вор руки к пораненной груди, - Стал на колени - богу молится. - Господи! Приими ты злую душеньку мою, Злую, окаянную, невольничью! Было бы мне, молодцу, в монахи идти, - Сделался, мальчонко, разбойником!
Он говорил нараспев и прятал лицо, всё круче выгибая спину, держа себя рукою за пальцы ноги и для чего-то дёргая её вверх. Казалось - он колдует, говорит заклинание на кровь.
Жил для удальства я, не ради хвастовства, - Жил я - для души испытания, Силушку мотал, да всё душеньку пытал: Что в тебя, душа, богом вложено, Что тебе, душа, дано доброго От пресвятыя богородицы? Кое семя в душеньку посеяно Деймоновой силою нечистою?
- Дурак ты, Оська, - вдруг встряхнув плечами, сказал хозяин злым, высоким голосом, - и стих твой дурацкий, и ничем он на книжный не похож, - соврал ты! Пентюх...
- Погоди, Василий Семёнов, - грубовато вступился Цыган, - дай ему кончить!
Но хозяин возбуждённо продолжал:
Он нарочито - как показалось мне - зевнул и с хрипотцой в горле добавил:
- Душа, душа, а и нет ни шиша!
По стёклам окна мохнатыми лапами шаркала вьюга, - хозяин, сморщившись, взглянул на окно, скучно и лениво выговаривая:
- По-моему - про душу тот болтает, у кого ума ни зерна нет! Ему говорят: вот как делай! А он: душа не позволяет или там - совесть... Это всё едино - совесть али душа, лишь бы от дела отвертеться! Один верит, что ему всё запрещено, - в монахи идёт, другой - видит, что всё можно, - разбойничает! Это - два человека, а не один! И нечего путать их. А чему быть, то - будет сделано... надо сделать - так и совесть под печку спрячется и душа в соседи уйдёт.
- Ложились бы спать... Сидят, соображают. Туда же... душа!.. Богу молиться – очень просто, да и разбойничать - не велик труд, нет, - вы, сволочь, поработайте! Ага?
Когда он скрылся за дверью, шумно прихлопнув её, - Цыган попросил Шатунова, толкнув его:
- Ну, говори!
Осип поднял голову, осмотрел всех и тихо сказал:
- Кто - хозяин?
- Он. Есть в нём душа, и беспокойно ей. Я - знаю!
- Это дело не наше... Ты, знай, говори своё-то!
Осип вздрогнул, вылез из приямка и, встряхнув большой своей башкой, не спеша пошёл прочь.
- Ври!
- Право. Спать иду.
- Эх ты... Ты - вспомни!
- Нет, спать надо...
- А плохая наша жизнь, братцы...
- Неужто? - ворчливо отозвался Артём. - А мы и не знали, - спасибо, что сказал!
Аккуратно скручивая папиросу, Цыган, взглянув вослед Осипа, шепнул:
- Ненадёжного разума парень...
тесто, а хозяин, присев на мешок муки около ларя, говорил:
- Покуда ты молодой - думай обо всём, что есть; покуда не прилепился к одному какому делу - сообрази обо всех делах, -- нет ли чего как раз в меру твоей силе-охоте... Соображай не торопясь...
Сидел он широко расставив колена, и на одном держал графин кваса, на другом - стакан, до половины налитый рыжею влагой. Я с досадой посматривал на его бесформенное лицо, склонённое к чёрному, как земля, полу, и думал:
«Угостил бы ты меня квасом-то...»
Он приподнял голову, прислушался к стонам за окном и спросил, понизив голос:
- Вы уже спрашивали об этом...
- Экой у тебя голос грубый, - вздохнув и мотая головой, заметил он. - И голос и самые слова...
Я, кончив работу, чистил руки, обирая присохшее тесто; он выпил квас, причмокивая, налил полный стакан и протянул мне:
- Пей!
- Да. Вот - пей. Я, брат, сразу вижу, кто умеет работать, такому я всегда готов уважить. Примерно - Пашка: фальшивый мужик, вор, а я его - уважаю, - он работу любит, лучше его нет в городе пекаря! Кто работу любит - тому надо оказать всякое внимание в жизни, а по смерти - честь. Обязательно!
Закрыв ларь, я пошёл топить печь, - хозяин, крякнув, поднялся и бесшумно, серым комом покатился за мною, говоря:
- Кто делает нужное дело - тому многое можно простить... Плохое его - с ним и подохнет, а хорошее - останется...
Спустив ноги в приямок, он грузно шлёпнулся на пол, поставил графин рядом с собою и наклонился, заглядывая в печь.
- Хватит - сухие и половина берёзовых...
- Мм-а? Угу...
Тоненько засмеявшись, он ударил меня по плечу:
- Вот, - ты всё соображаешь, это я очень замечаю! Это - много! Всё надо беречь – и дрова и муку...
- Дойдём и до человека. Ты слушай меня, я худу не научу.
И, гладя себя по груди, такой же выпуклой и жирной, как его живот, он сказал:
- Я, изнутри, хороший человек, - с сердцем. Ты, по молодой твоей глупости, этого ещё не можешь понять, ну однако пора те знать, - человек... это, брат, не пуговица солдатская, он блестит разно... Чего морщишься?
- Да - вот: мне спать надобно, а вы мешаете, слушать вас интересно...