Вторую неделю хозяин пьёт, - запой настиг его и неотступно мает. Он допился уже до того, что не может говорить и только рычит, глаза его выкатились, погасли и, должно быть, ничего не видят - ходит он прямо, как слепой. Весь опух, посинел, точно утопленник, уши у него выросли, оттопырились, губа отвисла, и обнажённые зубы кажутся лишними на его и без них страшном лице. Иногда он выходит из комнаты, переставляя короткие ноги медленно, стуча о пол пятками излишне тяжко и твёрдо - идёт прямо на человека, отталкивая его в сторону жутким взглядом невидящих глаз. За ним, с графином водки и стаканом в огромных лапах, двигается так же мёртво пьяный Егор, - рябое лицо его всё в красных и жёлтых крапинах, тупые глаза полузакрыты, а рот - разинут, словно человек ожёгся и не может вздохнуть.
Не двигая губами, он бормочет:
- Прочь... хозяин идёт...
Их сопровождает серая хозяйка, голова у неё опущена, и глаза, слезясь, кажется, вот-вот вытекут на поднос в её руках, обольют солёную рыбу, грибы, закуску, разбросанную на синих тарелках.
В мастерской становится тихо, как в погребе, что-то душное, ночное наполняет её. Острые, раздражающие запахи текут вслед этой троице тихо обезумевших людей; они возбуждают страх и зависть, и когда они скроются за дверью в сени, - вся мастерская две-три минуты подавленно молчит.
Потом раздаются негромкие, осторожные замечания:
- Обопьётся...
- Он? Ни в жизнь!
- Закусок-то сколько, робя!
- Душисты...
- Пропадает Василь Семёнов...
- Сосчитать бы, сколько он выглохтит!
- Тебе этого в месяц не одолеть.
- Почём ты знаешь? - со скромностью, не лишённой веры в себя, говорил солдат Милов. – Ты попробуй, попой меня месяц-то!
- Сгоришь...
- Зато - в удовольствии...
Несколько раз я выходил в сени смотреть на хозяина: среди раскисшего двора на припёке солнца Егор поставил вверх дном старый гнилой ларь, похожий на гроб; хозяин, без шапки, садился посреди ларя, поднос закусок ставили справа от него, графин - слева. Хозяйка осторожно присаживалась на край ларя, Егор стоял за спиною хозяина, поддерживая его под мышки и подпирая в поясницу коленями, а он, запрокинув назад всё своё тело, долго смотрел в бледное, вымороженное небо.
- Игор... дыш-шь?
- Дышу...
- Всякое...
- На-алей...
Хозяйка, суетясь, точно испуганная курица, совала в руку мужа стакан водки, он прижимал стакан ко рту и не торопясь сосал, а она торопливо крестилась мелкими крестами и вытягивала губы, точно для поцелуя, - это было жалобно и смешно. Потом она тихонько ныла:
- Егорушко... умрёт он эдак-то...
- Мамаша... не терзайся... бе-ез воли божией - ничего не допущено, - говорил Егор, точно бредил.
А на дворе, отражаясь в лужицах между камней, блестит радостно весеннее солнце.
Однажды хозяин, осмотрев небо и крыши, покачнулся вперёд и, едва не упав лицом на камни, спросил:
- Чей день?
- Божий, - с натугой ответил Егор, еле успевший подхватить хозяина, а Семёнов, вытянув ногу, снова спросил:
- Чья нога?
- Ваша.
- Врёшь! Я - чей?
- Семёнов...
- Врёшь!
- Божий.
- Ага-а!
Хозяин приподнял ногу и, топнув по луже, обрызгал себе грязью и грудь и лицо.
- Егорушка, - заныла старуха; грозя пальцем, Егор сказал:
- Мамаша, - я против хозяина не могу-у...
А хозяин, мигая глазами и не стирая грязь с лица, спрашивал:
- Не может... без воли божией...
- Дай сюда...
Егор наклонил под руки ему свою большую лохматую голову, а хозяин, вцепившись в кудрявые пасмы казака, выдернул из них несколько волос, посмотрел их на свет и протянул руку Егору:
- Спрячь... Чтоб не упали...
Счистив осторожно вырванные волосы с толстых пальцев хозяина, Егор скатал их ладонями в шарик и спрятал в карман цветистого жилета. Как всегда, лицо его деревянно и глаза мертвы, только осторожные и всё-таки неверные движения давали понять, что он сильно пьян.
- Береги, - бормотал хозяин, помахивая рукою. - За всё - спросится... за каждый волос...
Должно быть, всё это они уже не однажды делали - было в их движениях что-то заученное. Хозяйка смотрела равнодушно, только губы её, чёрные и сухие, всё время шевелились.
- Пой! - вдруг взвизгнул хозяин.
Егор заломил шапку на затылок, сделал страшное лицо и, плотно усевшись рядом с хозяином, засипел пропитым басом:
Вота донские...
Хозяин вытянул руку вперёд, сложив пальцы горстью, точно милостыню прося.
Эх и гребенские, ой да молодые казаки...
Хозяин завыл, вскинув голову, и его слепое, дикое лицо облилось обильными слезами, точно начало таять.
Во время одного из таких концертов Осип, стоявший в сенях рядом со мною, спросил тихонько:
- Видал?
- Ну?
Он смотрел на меня и жалобно улыбался неясной, дрожащей улыбкой, - за последнее время он сильно похудел и монгольские глаза его как будто выросли.
- Что ты?
Осип навалился на меня и прошептал в ухо мне:
- Богатый, а? Счастье? Вот те и счастье! Попомни...
воровстве и встречают его одобрительными улыбками.
Кузин нараспев выхваливает приказчика сладкими словами:
- Ох, да и орёл же у нас Лександра Петров, ой, да и высоко ему летать назначено...
Воруют все, кому сподручно, и делается это играючи, - всё уворованное немедля идёт на пропой, все три мастерские живут во хмелю. Мальчишки, бегая в кабак за водкой, набивают пазухи кренделями и где-то выменивают их на леденцы.
- А скоро вы эдак-то разорите Семёнова, - говорю я Цыгану; он отрицательно мотает красивой головой:
- Ему, брат, каждый рубль, обернувшись раз, тридцать шесть копеек барыша даёт...
Он говорит это так, как будто ему совершенно точно известен оборот хозяйского капитала.
Я - смеюсь. Пашка неодобрительно морщится:
- Всего тебе жалко... как это ты можешь?
- Не то что жалко мне, а плохо понимаю я путаницу эту...
- Путаницу и нельзя понять, - вставляет Шатунов; вся мастерская внимательно прислушивается к разговору.
- Хвалите вы хозяина за ловкость, с которой он - вашей же работой – поставил заведение, и сами же зорите дело во всю мочь...
Несколько голосов сразу отвечают:
- Разоришь его, как же!
- Лежит каравай, - кусай, не зевай!
- Нам только и вздохнуть, поколе он пьянствует...
Мои речи тотчас становятся известны Сашке, он влетает в пекарню, стройный, тонкий, в сером пиджаке и, оскалив зубы, орёт:
- На моё место метишь? Нет, погоди, хитёр, да молод...
Все жадно смотрят, ожидая драки, но хотя Сашка и резв, - он осторожен, да мы с ним уже «схлеснулись» однажды: надоел он мне мелкими придирками, укусами комариными, и однажды я заявил ему, что побью, если он не оставит меня в покое. Дело было в праздник, вечером, на дворе, все ребята разошлись кто куда, и мы с ним - одни.
- Давай! - сказал он, сбрасывая пиджак на снег и закатывая рукава рубахи. – Господи благослови! Только - по бокам! По роже - ни-ни! Рожа мне необходима для магазина, ты сам понимаешь...
Будучи побеждён, Сашка попросил меня:
чайку попить...
За чаем в его каморке он воодушевлённо говорил хорошо подобранными словами:
- Милейший человек, - конечно, это совершенно так, что на руку я будто бы не чист – если рассуждать просто, но - ежели взойти внутрь всех обстоятельств? - И, наклоняясь ко мне через стол, сверкая обиженными глазами, он доказывал, точно песню пел:
- Хуже я Семёнова, глупее его? Я ж его моложе, я ж красивый, я ж ловкий... да вы дайте мне за что ухватиться зубом, дайте ж мне хоша бы малое дело в руки, я тотчас всплыву наверх, я так крылья разверну - ахнешь, залюбуешься! При моей красоте лица и корпуса – могу я жениться на вдове с капиталом, а? И даже на девице с приданым, - отчего это недостойно меня? Я могу сотни народа кормить, а - что такое Семёнов? Даже противно смотреть... некоторый сухопутный сом: ему бы жить в омуте, а он - в комнате! Чудище!
Он тоненько свистнул, сложив трубочкой красные, жадные губы.
- Эх, милачок! Архерей живёт честно, так ведь всем известно - ему и нудно, и скушно, и плоть непослушна... Ты - Ложкина, писаря из полиции, - знаешь? Это его сочинение: «Рацея про архерея», - поучительный человек, хотя и безумный пьяница. Там, в рацее у него, дьячок прямо говорит:
Нет, владыко, ты не прав. Нельзя прожить, не украв!..
Это ловкое, стройное тело с рыжей головой напоминало мне древние стрелы, - обмотанная смоляной паклей и зажжённая, летит в тёмной ночи стрела на чьё-то горе и разор.
Теперь, во дни хозяйского запоя, Сашка особенно разгорелся, - противно, но и любопытно наблюдать, как он летает, ловя рубли, точно ястреб мелких пташек.
- Острожные дела пошли, - гудел в ухо мне Шатунов, - держись подале, абы не затянуло как...
Он относился ко мне всё более внимательно и, можно сказать, даже ухаживал за мною, словно за слабосильным, - то принесёт мне муки или дров, то предложит замесить тесто.
- Это - зачем?
Не глядя на меня, он бормотал:
- Помалкивай! Твоя сила для других делов хороша будет... её беречь надо, сила – раз на всю жизнь дана...
И, конечно, тихонько спрашивал:
- А что значит - фраза?
Или внезапно сообщал мне нечто странное:
- Хлысты верно понимают, что богородица - не одна...
- Что это значит?
- Ничего не значит.
- Ты же сам говоришь, что бог - для всех один?
Как-то ночью, сидя со мною у печи, он сказал:
- Руку бы мне сломать, а то - ногу... али заболеть чем-нибудь видимым!..
- Что такое?
- Уродство бы мне явное какое...
- Да ты - в уме?
- Очень.
И, оглянувшись, он объяснил:
- Видишь ты: думал я, что быть мне колдуном, - очень душа моя тянулась к этому. У меня и дед с материной стороны колдун был и дядя отцов - тоже. Дядя этот - в нашей стороне - знаменитейший ведун и знахарь, пчеляк тоже редкий, - по всей губернии его слава известна, его даже и татаре, и черемисы, чуваши - все признают. Ему уж далеко за сто лет, а он годов семь тому назад взял девку, сироту-татарку, - дети пошли. Жениться ему нельзя уж – трижды венчался.
Тяжело вздохнув, он продолжал медленно и задумчиво:
- Вот ты говоришь - обман! До ста лет обманом не прожить! Обманывать все умеют, это душу не утешает...
- Погоди! Уродство-то зачем тебе?
- А - пошатнулась душа в другую сторону... хочется мне пройти по земле возможно дальше... наскрозь бы! Поглядеть, - как оно всё стоит... как живёт, на что надеется? Вот. Однако - с моей рожей - нет у меня причины идти. Спросят люди - чего ты ходишь? Нечем оправдаться. Вот я и думаю, - кабы рука отсохла, а то - язвы бы явились какие... С язвами – хуже, бояться будут люди...
Замолчал, пристально глядя в огонь разбегающимися глазами.
- Это у тебя - решено?
- О нерешённом и говорить не надо, - сказал он, отдуваясь. - О нерешённом говорить – только людей пугать, а и так уж...
Он безнадёжно махнул рукою.
Сонно улыбаясь, потирая голову, тихонько подошёл встрёпанный Артюшка.
- Приснилось мне - будто купаюсь и надобно нырять, разбежался я - бултых! - да как ахнусь башкой о стену! Аж золотые слёзы потекли из глаз...
И действительно его хорошие глаза были полны слёз.
Дня через два, ночью, посадив хлеб в печь, я заснул и был разбужен диким визгом: в арке, на пороге крендельной, стоял хозяин, истекая скверной руганью, - как горох из лопнувшего мешка, сыпались из него слова одно другого грязнее.
- Ой... убьёшь... - вздыхал парень.
- Ать, ать, - спокойно выговаривал Семёнов с каждым ударом и катил пред собою скрюченное тело, ловко сбивая Сашку с ног каждый раз, когда он пытался вскочить с пола.
Из крендельном выскакивали рабочие, молча сбиваясь в тесную кучу, - в сумраке утра лиц не видно было, но чувствовалось, что все испуганы. Сашка катился к их ногам, вздыхая:
- Братцы... убьёт...
Они подавались назад, заваливаясь, точно сгнивший плетень под ветром, но вдруг откуда-то выскочил Артюшка и крикнул прямо в лицо хозяина:
- Будет!
Семёнов отшатнулся. Сашка, как рыба, нырнул в толпу и - исчез.
Стало очень тихо, и несколько секунд длилось это мучительное молчание, когда не знаешь, что победит - человек или животное.
- Это кто? - хрипло спросил хозяин, из-под руки присматриваясь к Артёму и другую руку поднимая в уровень с его головой.
- Я! - слишком громко крикнул Артём, отступая; хозяин покачнулся к нему, но вперёд вышел Осип и получил удар кулаком по лицу.
- Вот что, - мотнув головою и сплюнув, спокойно заговорил он, - ты - погоди, не дерись!
И тотчас на хозяина - пряча руки за спину, в карманы, за гашники (гашник – пояс штанов – Ред.) - полезли Пашка, солдат, тихий мужик Лаптев, варщик Никита, все они высовывали головы вперёд, точно собираясь бодаться, и все, вперебой, неестественно громко кричали:
- Будет! Купил ты нас? Ага-а?! Не хотим!
Хозяин стоял неподвижно, точно он врос в гнилой, щелявый пол. Руки он сложил на животе, голову склонил немножко набок и словно прислушивался к непонятным ему крикам. Всё шумнее накатывалась на него тёмная, едва освещённая жёлтым огоньком стенной лампы толпа людей, в полосе света иногда мелькала - точно оторванная - голова с оскаленными зубами, все кричали, жаловались, и выше всех поднимался голос варщика Никиты:
- Всю мою силушку съел ты! Чем перед богом похвалишься? Э-эх, - отец!
Грязной пеной вскипала ругань, кое-кто уже размахивал кулаками под носом Семёнова, а он точно заснул стоя.
- Кто тебя обогатил? Мы! - кричал Артём, а Цыган точно по книге читал:
- И так ты и знай, что семи мешков работать мы не согласны...
Опустив руки, хозяин повернулся направо и молча ушёл прочь, странно покачивая головою с боку на бок.
...Крендельная мирно и оживлённо ликовала. Все настроились деловито, взялись за работу дружно, все смотрели друг на друга как бы новыми глазами - доверчиво, ласково и смущённо, а Цыган пел петухом:
Лаптев с мешком муки на плече, стоя среди мастерской, говорил, облизываясь и чмокая:
- Вот оно что... вот как бывает, ежели дружно, артельно...
Шатунов вешает соль и гудит:
- Артелью и отца бить сподручней.
Все стали точно пчёлы весною, и особенно радостен Артём, только старик Кузин гнусаво поёт свои обычные слова:
- Мальчишки, дьяволята, что же вы, дуй вас горой...