Кормление свиней считалось обидным и тяжёлым наказанием: йоркширы помещались в тёмном, тесном хлеве, и когда человек вносил к ним вёдра корма, они подкатывались под ноги ему, толкали его тупыми мордами, редко кто выдерживал эти тяжёлые любезности, не падая в грязь хлева.
Войдя в хлев, нужно было тотчас же прислониться спиною к стене его, разогнать зверей пинками и, быстро вылив пойло в корыто, скорее уходить, потому что рассерженные ударами свиньи кусались. Но было гораздо хуже, когда Егорка, отворив дверь в мастерскую, возглашал загробным голосом:
- Эй, кацапы, гайда свиней загонять!
Это значило, что выпущенные на двор животные разыгрались и не хотят идти в хлев. Вздыхая и ругаясь, на двор выбегало человек пять рабочих, и начиналась - к великому наслаждению хозяина - весёлая охота; сначала люди относились к этой дикой гоньбе с удовольствием, видя в ней развлечение, но скоро уже задыхались со зла и усталости; упрямые свиньи, катаясь по двору, как бочки, то и дело опрокидывали людей, а хозяин смотрел и, впадая в охотницкое возбуждение, подпрыгивал, топал ногами, свистел и визжал:
- Ваньк`и! Не поддавайсь! Сковыривай болячки!
Когда человек валился на землю - хозяин визжал особенно громко и радостно, хлопая себя руками по толстым, как у женщины, бёдрам, захлёбываясь смехом.
И действительно смешно, должно быть, было смотреть, как по двору быстро мечутся туши розового жира, а вслед им бегают, орут, размахивая руками, тощие двуногие, напудренные мучной пылью, в грязных лохмотьях, в опорках на босую ногу, - бегают и падают или, ухватив борова за ногу, - влачатся по двору.
А однажды боров вырвался на улицу и мы, шестеро парней, два часа бегали за ним по городу, пока прохожий татарин не подбил свинье передние ноги палкой, после чего мы должны были тащить животное домой на рогоже, к великой забаве жителей. Татары, покачивая головами, презрительно отплёвывались, русские живо образовывали вокруг нас толпу провожатых, - чёрненький, ловкий студентик, сняв фуражку, сочувственно и громко спросил Артёма, указывая глазами на верещавшую свинью:
- Мамаша или сестрица?
- Хозяин! - ответил усталый и злой Артём.
Ненавидели мы свиней; живя лучше нас, они служили для всех, кроме хозяина, источником великих обид и грязных забот о их здоровье и сытости.
Когда в мастерской узнали, что я назначен ухаживать за свиньями целую неделю, - кое-кто пожалел меня этой противной русской жалостью, которая липнет к сердцу, как смола, и обессиливает его; большинство равнодушно молчало, а Кузин поучительно и гнусаво сказал:
- Ничего-о! Хозяин велел - надобно стараться... Чей хлеб едим?
Артюшка закричал:
- Старый дьявол! Ябедник кривой...
- Ну, - а ещё что? - спросил старик.
- Прихвостень! Поди скажи ему, хозяину...
Кузин прервал его речь, спокойно заявив:
- Я - скажу! Я, милый, всё скажу! Я живу по правде...
Ночью, в тяжёлый час, когда я, лёжа в углу, слушал в каменном ужасе сонный храп изработавшихся людей и расставлял пред собою так и эдак немые, непонятные слова: жизнь, люди, правда, душа, - пекарь тихо подполз ко мне и лёг рядом:
- Не спишь?
- Нет.
- Тяжело тебе, брат...
Он свернул папиросу, закурил. Красный огонёк её освещал шелковинки его бороды и конец носа. Сдувая нагоревший пепел, Цыган зашептал:
- Вот что: отрави свиней! Это дело простое - надо соли им дать в горячей воде, вздуются у них от этого желваки в кадыках и - подохнут звери...
- Зачем это нужно?
- Первое, - облегчить всех нас, и хозяину - удар! А сам ты - уйди! Я попрошу Сашку паспорт твой выкрасть у хозяина, - вот: крещусь! Идёт?
- Не хочу.
- Напрасно! Всё едино - долго не вытерпишь, - он тебя сломит... - Обняв колени руками, он дремотно закачался, продолжая чуть слышно и медленно: - Это я тебе хорошо говорю - от души! Уходи, право... При тебе - хуже стало, больно сердишь ты Семёнова, а он на всех лезет. Гляди, - очень недовольны тобой, как бы не избили...
- А ты - как?
- Что?
- Тоже недоволен?
Он помолчал, не отводя глаз от бледного огня папиросы, потом - неохотно - сказал:
- По-моему - на болоте горох не сеют.
- А верно я говорю?
- Верно-то - верно, да ведь - какой толк? Мышь гору не источит. Хошь говори, хошь нет - всё едино. Больно ты, брат, доверчив. Верить людям опасно, гляди!
- И тебе тоже?
- А - и мне. Что я? Разве я чему защитник? Сегодня я - такой, завтра - другой... И все эдак...
Было холодно, пьяный запах перекисшего теста бил в нос. Вокруг - серыми буграми лежали люди, сопя и тяжко вздыхая; кто-то бредил во сне:
Кто-то мычал и горько всхлипывал, - должно быть, снилось, что его бьют. С грязной стены слепо смотрели три чёрные окна - точно глубокие подкопы куда-то в ночь. Капала вода с подоконников; из пекарни доносились мягкие шлепки и тихий писк: подручный пекаря, глухонемой Никандр, месил тесто.
Цыган шептал задумчиво и мягко:
- Ты бы шёл в учителя, в деревню, - во-от! Хорошая жизнь, чисто! И дело законное, верное, - достойно души! Кабы я грамотен был, - я бы сейчас - в учителя! Очень ребятишек люблю. И баб. Баба - это просто - несчастье мне! Как увижу мало-мало красивую - так и кончено: прямо - тянет за нею, будто на верёвке. Кабы у меня иной характер, пожелай я крестьянствовать, - я бы, может, остановился на какой-нибудь хорошей... Ребят народили бы мы с ней штук десять, ей-богу! А здесь бабы - и та хороша, и другая, и все доступны, так и живёшь... не знаю как! Будто грибы собираешь, такая жадность, - уж полно лукошко, а – вот ещё один, и опять наклонишься...
Он потянулся, развёл широко руки, точно собираясь обнять кого-то, и вдруг строго деловито спросил:
- Как же насчёт свиней?
- Это не пойдёт.
- Ей-богу, напрасно! Что тебе?
- Нет.
Цыган, согнувшись, вором пошёл в свой угол, к печи.
Тихо. Мне показалось, что под столом, где спал Кузин, тускло светился его иезуитский глаз.
Фантазия мечется по грязному полу среди мёртво спящих людей, как испуганная мышь, бьётся о сырые тёмные стены, о грязный свод потолка и, бессильная, умирает.
- Эй, - бредит кто-то, - дай сюда... топор дай...
Свиней отравили.
На третий день, утром, когда я вошёл в хлев, они не бросились - как всегда было – под ноги мне, а, сбившись кучей в тёмном углу, встретили меня незнакомым, сиплым хрюканьем. Осветив их огнём фонаря, я увидал, что глаза животных как будто выросли за ночь, выкатились из-под седых ресниц и смотрят на меня жалобно, с великим страхом и точно упрекая. Тяжёлое дыхание колебало зловонную тьму, и плавал в ней охающий, точно человечий, стон.
«Готово!» - подумал я. Сердце неприятно ёкнуло.
Пошёл в мастерскую, вызвал Цыгана в сени, - он вышел, ухмыляясь, расправляя усы и бороду.
- Ты велел отравить свиней?
Переступив с ноги на ногу, он с любопытством спросил:
- Подохли? Ну-ка, иди, взглянем.
А на дворе насмешливо спросил:
Я промолчал; он, покручивая бородку, заговорил извиняющимся голосом:
- Это - Яшка, дьяволёнок. Слышал он, как мы с тобой болтали, а вчера и говорит: «Я, дядя Павел, изделаю это, насыплю соли!» - «Не моги», - говорю...
Но, остановясь пред дверью хлева и заглядывая прищуренными глазами в темноту, где кипело и булькало хриплое дыхание животных, он, почёсывая подбородок, сморщив лицо болезненной гримасой, сказал недовольно:
- Какое дело, пёс те загрызи! Врать - я очень умею и даже люблю соврать, а иной раз – не могу! Совсем не могу...
Шагая обратно, поёживаясь от холода и крякая, он заглянул в глаза мне и нараспев произнёс:
- Что теперь буде-ет, у-ух ты, мать честная! Сбесится у нас хозяин! Сорвёт он Яшке голову...
- При чём тут Яшка?
- Это уж так положено, - подмигнув, объявил Цыган, - всегда в артели за больших маленькие отвечают...
Но тотчас же нахмурился, окинул меня острым взглядом и быстро побежал в сени, проворчав:
- Иди, жалуйся...
Я пошёл к хозяину: он только что проснулся, толстое лицо было измято и серо, мокрые волосы гладко прилизаны к буграм неправильного черепа; он сидел за столом, широко расставив ноги, длинная розовая рубаха натянулась на коленях, и в ней, как в люльке, лежал дымчатый кот.
Хозяйка ставила на стол чайную посуду, двигаясь с тихим шелестом, точно куча тряпья, которую возила по полу чья-то невидимая рука.
- Что надо? - чуть заметно улыбнувшись, спросил он.
- Свиньи захворали.
Он швырнул, кота к моим ногам и, сжав кулаки, быком пошёл на меня, его правый глаз разгорался, а левый, покраснев, полно налился слезою.
- Хто? Хто? - бухал он, задыхаясь.
- Ветеринара надо скорее позвать...
Подойдя вплоть ко мне, он смешно хлопнул себя ладонями по ушам, сразу как-то вспух весь, посинел и дико, жалобно завыл:
- Дья-аволы-и, всё знаю я...
Подползла хозяйка, и я впервые услыхал её голос, дрожащий и как бы простуженный:
Изношенные, тряпичные щёки её тряслись, большой рот испуганно открылся, обнажив неровные, чёрные зубы, - хозяин резко толкнул её прочь, схватил со стены какую-то одежду и, держа её комом под мышкой, бросился в дверь. Но на дворе, заглянув во тьму хлева, прислушавшись к тяжёлому хрипу животных, он спокойно сказал:
- Позови троих.
А когда из мастерской вышли Шатунов, Артюшка и солдат, он крикнул, не глядя на нас:
- Вынесите!
Мы вытащили четыре грязные туши, положили их среди двора. Чуть брезжило; фонарь, поставленный на землю, освещал тихо падавшие снежинки и тяжёлые головы свиней с открытыми пастями, - у одной из них глаз выкатился, точно у пойманной рыбы.
Накинув на плечи лисью шубу, хозяин стоял над издыхавшими животными молча и неподвижно, опустив голову.
- Пошли, работай!.. Егора позвать! - глухо сказал он.
- Забрало! - шепнул Артюшка, когда мы толкались в узких сенях, заваленных мешками муки. - До того ушибло, что и не сердится...
- Погоди, - буркнул Шатунов, - сырое дерево не сразу горит...
Я остался в сенях, глядя в щель на двор: в сумраке утра натужно горел огонь фонаря, едва освещая четыре серых мешка, они вздувались и опадали со свистом и хрипом; хозяин – без шапки - наклонился над ними, волосы свесились на лицо ему, он долго стоял, не двигаясь, в этой позе, накрытый шубой, точно колоколом... Потом я услышал сопенье и тихий человечий шёпот:
- Что, милые? Больно? Милые... Чхо, чхо...
Животные захрапели как будто сильнее.
Он поднял голову, оглянулся, и мне ясно видно стало, что лицо у него в слезах. Вот он вытер их обеими руками, - жестом обиженного ребёнка, - отошёл прочь, выдернул из бочки клок соломы, воротился, присел на корточки и стал отирать соломой грязное рыло борова, но тотчас же швырнул солому прочь, встал и начал медленно ходить вокруг свиней.
Раз и два обошёл их, всё ускоряя шаги, и вдруг как-то сорвался с места, побежал кругами, подскакивая, сжав кулаки, тыкая ими в воздух. Полы шубы били его по ногам, он спотыкался, чуть не падал, останавливаясь, встряхивал головою и тихонько выл. Наконец он, - тоже как-то сразу, точно у него подломились ноги, - опустился на корточки и, точно татарин на молитве, стал отирать ладонями лицо.
- Чхо, чхо, дружочки мои... чхо-о!
Из сумрака, из угла откуда-то лениво выплыл Егор, с трубкой в зубах; вспыхивая, огонь освещал его тёмное лицо, наскоро вытесанное из щелявой и суковатой доски; блестела серьга в толстой мочке красного уха.
- Егораша, - тихо позвал хозяин.
- Ай?
- Отравили родимых...
- Этот?
- А кто?
- Пашка да Артюшка. Мне Кузин донёс...
- Вздуть, что ли?
Поднявшись на ноги, хозяин устало сказал:
- Погоди.
- Сволочь - народ, - глухо выговорил Егор.
- Да-а. Нет, - в чём повинны скоты, а?
Егор плюнул, попал на сапог себе, поднял ногу и вытер сапог полою поддёвки.
Серое, промёрзлое небо тяжело накрыло тесный двор, неохотно разыгрывался тусклый, зимний день.
Егор подошёл к издыхающим животным.
- Надобно прирезать.
- Зачем? - отозвался хозяин, мотнув головой. - Пускай поживут, сколько дано...
- Прирежу, - колбаснику продадим. А дохлые - куда они?
- Не возьмёт колбасник, - сказал Семёнов, снова присев на корточки и поглаживая рукой вздувшуюся шею борова.
- Как не возьмёт? Скажу - рассердился ты на них и велел приколоть. Скажу – здоровые были...
Хозяин промолчал.
- Ну, как же? - настойчиво спросил Егор.
- Как?
Хозяин поднялся и снова тихо пошёл вокруг свиней, напевая вполголоса:
- Отшельнички мои, шельмочки...
- Режь!
Ждали грозы - расчётов, думали, что хозяин в наказание прибавит ещё мешок работы; Цыган, видимо, чувствовал себя скверно, но - храбрился и фальшиво-беззаботно покрикивал:
- Жарь да вари!
Мастерская угрюмо молчала, на меня смотрели злобно, а Кузин бормотал:
- Он всем наложит - и правым и виноватым...
Настроение становилось всё гуще, мрачнее; то и дело возникали ссоры, и наконец, когда садились обедать, солдат Милов, разинув пасть до ушей, нелепо захохотал и звонко ударил Кузина ложкой по лбу.
Старик охнул, схватился рукою за голову, изумлённо выпучил злой, одинокий глаз и заныл:
- Братцыньки, - за что-о?
Раздался общий гул, ругань, на солдата свирепо двинулись человека три, помахивая руками,- он прислонился спиной к стене и, давясь смехом, объяснил:
- Это - за хитрость! Мне Егорка сказал... хозяин-то всё знает, кто свиней отравил...
Цыган, бледный и странно вытянувшийся, стрелой отскочил от печи и схватил Кузина за шиворот:
- Опять? Мало тебя, гнилая язва, били за проклятый твой язык?!
- Али - не правда? - закрыв руками маленькое, сморщенное лицо, старчески плаксиво выкрикивал Кузин. - Не ты заводчик? Слышал я, как ты Грохалу уговаривал...
Цыган крякнул, размахнулся - Артюшка повис у него на плече:
- Не тронь, Паша, стой...
Началась возня. Павел бился в руках Шатунова и Артёма и рычал, лягаясь, дико вращая белками сумасшедших глаз:
- Пустите... я его кончу...
А правдивый старичок, оставив ворот грязной рубахи в руках Цыгана, кричал, брызгая слюной:
- Ничего нет - я ничего не скажу, а коли что есть худое - я скажу! Душеньку выньте, подлецы, - скажу!
И вдруг бросился на Яшку, ударил его по голове, сшиб на пол и, пиная ногами, заплясал над ним, точно молодой, легко и ловко:
Артём прыгнул, ударил старика головой в грудь, - тот охнул и свалился, хрипя:
- У-у-у...
Озверевший Яшка, безобразно ругаясь и рыдая, набросился на него злой собакой, рвал рубаху, молотил кулаками, я старался оттащить его, а вокруг тяжело топали и шаркали ноги, поднимая с пола густую пыль, рычали звериные пасти, истерично кричал Цыган, - начиналась общая драка, сзади меня уж хлестались по щекам, ляскали зубы. Кучерявый, косоглазый, угрюмый мужик Лещов дёргал меня за плечо, вызывая:
- Выходи один на один, ну! Выходи, вставай, чтолича!
Дурная, застоявшаяся кровь, отравленная гнилой пищей, гнилым воздухом, насыщенная ядами обид, бросилась в головы, - лица посинели, побагровели, уши налились кровью, красные глаза смотрели слепо, и крепко сжатые челюсти сделали все рожи людей собачьими, угловатыми.
Подбежал Артём и крикнул в дикое лицо Лещова:
- Хозяин!
Точно всех ветром раздуло, - каждый вдруг легко отпрыгнул на своё место, сразу стало тихо, слышалось только усталое, злое сопение да дрожали руки, схватившиеся за ложки.
В арке хлебопекарни стояли двое пекарей - булочник Яков Вишневский, щёголь-чистяк, и хлебник Башкин, жирный, страдавший одышкой человек с багровым лицом, совиными глазами.
- Не будет драки? - разочарованно и уныло спросил он.
Вишневский, покручивая тонкие усики маленькой и ловкой рукою, сплошь покрытой рубцами ожогов, проблеял козлиным голосом:
- Э, лайдаки, черви мучные... (лайдак (юго-зап.) - лодырь, ледащий (дурной, хилый) человек, негодяй, шатун, плут и гуляка – Ред.)
На них и обрушился неизрасходованный гнев - вся мастерская начала дико ругаться; этих пекарей не любили: их труд был легче нашего, заработок выше. Они отвечали на ругань руганью, и, может быть, драка снова вспыхнула бы, но вдруг растрёпанный, заплаканный Яшка поднялся из-за стола, шатаясь пошёл куда-то и, вскинув руки ко груди, - упал лицом на пол.
Я отнёс его в хлебопекарню, где было чище и больше воздуха, положил на старый ларь, - он лежал жёлтый, точно кость, и неподвижен, как мёртвый. Буйство прекратилось, повеяло предчувствием беды, все струсили и вполголоса стали ругать Кузина:
- Это ты его, кривой чёрт!
- Острог тебе, подлецу...
Старик сердито оправдывался:
- Я - что? Это чёрная немочь у него, а то - припадок какой... (черная немочь – по-видимому, старое название острой лёгочной недостаточности – Ред.)
Артём и я привели мальчика в сознание, он медленно поднял длинные веки весёлых, умненьких глаз, вяло спросив:
- Приехали уж?..
- Откуда? - удивлённо пошевелив бровями, спросил он. - Упал я?.. Забыл... Мне плиснилось - едем в лодке - ты да я - лаков ловить... лашни с нами... водки бутылка, тоже...
Закрыл глаза, усталый, и, помолчав, забормотал слабеньким полушёпотом:
- Тепель помню - селдце мне отбили... Кузин это! Ненавистник он мой. Дышать тлудненько... сталый дулак! Знаю я его... жену забил! Снохач. (снохач (бранн.) – живущий незаконно со снохою – Ред.). Мы ведь из одной делевни, я всё знаю...
- А ты - молчи! - сердито сказал Артём. - Ты, лучше, спи.
- Делевня наша - Егильдеево... Тлудненько говорить мне, а то бы я...
Он говорил, как будто засыпая, и всё время облизывал языком потемневшие, сухие губы.
- Гуляй наши! Запил хозяин.
Мастерская загоготала, засвистала, все взглянули друг на друга ласково, ясными, довольными глазами: отодвигалась куда-то месть хозяина за свиней, и во время его запоя можно было меньше работать.
Хитренький и незаметный в минуты опасных возбуждений Ванок Уланов выскочил на середину мастерской и крикнул:
- Играй!
Эй, вот по улице козёл идёт...
Двадцать человек, приударив ладонями по столу, подхватили:
По широкой молодой идёт! Он бородушкой помахивает- выводил Цыган, притопывая, а хор дружно досказывал зазорные слова:
На маленьком клочке грязного пола, вздымая пыль, червём извивался, как обожжённый, в бесстыдных судорогах маленький, мягкий человек.
- Дел-лай! - кричали ему, и внезапно вспыхнувшее веселье было таким же тяжёлым и жутким, как недавний припадок озлобления.
К ночи Бубенчику стало хуже: он лежал в жару и дышал неестественно - наберёт в грудь много кислого, спиртного воздуха и, сложив губы трубкой, выпускает его тонкой струёй, точно желая свистнуть и не имея сил. Часто требовал пить, но, глотнув воды, отрицательно качал головою и, улыбаясь помутившимися глазками, шептал:
полуистлевшей, испачканной комьями присохшего теста.
На меня ворчали:
- А ты перестал бы там лекаря играть! Лодырить мы все тут умеем...
На душе у меня было плохо, я чувствовал себя всё более чужим зверем среди этих людей, только Артём да Пашка, видимо, понимали моё настроение, - Цыган ухарски покрикивал мне:
- Эй, не робей! Меси тесто, девушка, - ждут ребята хлебушка!
- Ты думаешь - больно зашибли Яшку-то?
Шатунов, громче, чем всегда, тянул свою любимую песню:
Стать бы перекрёст двух проезжих дорог, Стать бы, поглядеть, куда долюшка прошла...
Ночью я лёг на полу около Бубенчика, и, когда возился, расстилая мешки, он, проснувшись, пугливо спросил:
Хотел подняться, сесть и - не мог: голова грузно упала на чёрное тряпьё под нею.
Уже все спали, шелестело тяжёлое дыхание, влажный кашель колебал спёртый, пахучий воздух. Синяя, звёздная ночь холодно смотрела в замазанные стёкла окна: звёзды были обидно мелки и далеки. В углу пекарни, на стене, горела маленькая жестяная лампа, освещая полки с хлебными чашками, - чашки напоминали лысые, срубленные черепа. На ларе с тестом спал, свернувшись комом, глуховатый Никандр, из-под стола, на котором развешивали и катали хлебы, торчала голая, жёлтая нога пекаря, вся в язвах.
Яшка тихо позвал:
- Глохал...
- Скушно мне...
- А ты говори, - рассказывай мне что-нибудь...
- Не знаю про что... Про домовика?
- Ну, про него...
- Это перед тем, как отца в острог увели; лето было тогда, а я ещё - маленький. Сплю под поветью (поветь - крыша над всем двором, или над воротами и переднею половиной двора, до дрина; крытый, тёплый двор; под поветь (на двор или на поветь (верх) ставят лишние телеги, бороны, сохи, а на лето: сани, дровни – Ред.), в телеге, на сене, - хорошо это! И проснулся, а он с крыльца по ступенькам - прыг-прыг! Маненький, с кулак ростом, и мохнатый, будто варежка, серый весь и зелёный. Безглазый. Ка-ак я закричу! Мамка сейчас бить меня, - это я зря кричал, его нельзя пугать, а то он осердится и навек уйдёт из дома, - это уж беда! У кого домовичок не живёт, тому и бог не радеет: домовой-то, он - знаешь кто?
- Нет. А - кто?
- Он богу докладчик через ангелей, - ангели спустятся наземь с небеси, а человечьего языка им не велено понимать, чтобы не опаскудились, и людям ангелову речь нельзя слушать...
- Почему?
Он оживился, сел и заговорил быстрее, почти как здоровый:
- Каждый бы прямо сказал богу, что надо, а тут - домовичок! А он, иной раз, и сердит на людей - не угодили ему - да и наплетёт ангелям, чего не надо, - понял? Они его спрашивают: «Какой это мужик?» А он, в сердцах, скажет: «Мужик этот плохой человек». И – пошла на двор беда за бедой - вот оно! Люди кричат-кричат: господи - помилуй! А уж ему и невесть что насказано про них, он и слушать не хочет, - тоже осердился...