Однажды в праздник Лунёв пришёл домой бледный, со стиснутыми зубами и, не раздеваясь, свалился на постель. В груди у него холодным комом лежала злоба, тупая боль в шее не позволяла двигать головой, и казалось, что всё его тело ноет от нанесённой обиды.
Утром этого дня полицейский, за кусок яичного мыла и дюжину крючков, разрешил ему стоять с товаром около цирка, в котором давалось дневное представление, и Илья свободно расположился у входа в цирк. Но пришёл помощник частного пристава, ударил его по шее, пнул ногой козлы, на которых стоял ящик, — товар рассыпался по земле, несколько вещей попортилось, упав в грязь, иные пропали. Подбирая с земли товар, Илья сказал помощнику:
— Это незаконно, ваше благородие...
— Ка-ак?.. — расправив рыжие усы, спросил обидчик.
— Драться нельзя...
— Да? Мигунов! Отведи его в часть! — спокойно приказал помощник.
И тот же полицейский, который позволил Илье стоять у цирка, отвёл его в часть, где Лунёв и просидел до вечера.
Столкновения с полицией бывали у Лунева и раньше, но в части он сидел ещё впервые и первый раз ощущал в себе так много обиды и злобы.
Лёжа на кровати, он закрыл глаза и весь сосредоточился на ощущении мучительно тоскливой тяжести в груди. За стеной в трактире колыхался шум и гул, точно быстрые и мутные ручьи текли с горы в туманный день. Гремело железо подносов, дребезжала посуда, отдельные голоса громко требовали водки, чаю, пива... Половые кричали:
- Сичас!
И, прорезывая шум дрожащей стальной нитью, высокий горловой голос грустно пел:
Я-а не ча-ял... тебя измыкати...
Другой, басовой и звучный, утопая в хаосе звуков, подпевал негромко и красиво:
А-ах, измыкал я-а... сво-ою мо-лодо-ость.
Кто-то закричал так, точно горло у него было деревянное, высохшее, с трещинами:
- Вр-рёшь! Сказано: «Яко соблюл еси слово терпения моего, и аз тя соблюду в годину искушения»...
- Сам врёшь, — отчетливо и горячо возражали ему, — там же сказано: «Понеже тепл еси, а не студен еси, ниже горящ — имам ти изблевати из уст моих»... вот! Что, взял?..
Раздался громкий хохот, и за ним посыпалась визгливая дробь:
Хохотали, а визгливый голос, захлёбываясь, продолжал:
- Она — хлясь оземь! А я её опять в рожицу, опять в милую! Н-на! Я первый целовал, я и изуродую...
- На-ачётчик! — насмешливо воскликнул кто-то.
- Нет, я буду горячиться!
- «Аз люблю, обличаю и наказую»... забыл?.. И ещё: «Не суди, да не судим будеши»... Опять же — Давида-царя слова — забыл?
Илья слушал спор, песню, хохот, но всё это падало куда-то мимо него и не будило в нём мысли. Пред ним во тьме плавало худое, горбоносое лицо помощника частного пристава, на лице этом блестели злые глаза и двигались рыжие усы. Он смотрел на это лицо и всё крепче стискивал зубы. Но песня за стеной росла, певцы воодушевлялись, их голоса звучали смелее и громче, жалобные звуки нашли дорогу в грудь Ильи и коснулись там ледяного кома злобы и обиды.
Изошё-ол я, добрый молодец... Эх, со устья до-о вершинушки...
И оба голоса слились в жалобу:
Всю сиби-ирскую сто-оронушку, Да всё искал домой до-оро-женьку...
Илья вздохнул, вслушиваясь в грустные слова. В густом шуме трактира они блестели, как маленькие звёзды в небе среди облаков. Облака плывут быстро, и звёзды то вспыхивают, то исчезают...
Ой, изжевал язык я с го-олоду, Да изболели ко-ости с хо-олоду...
Илья подумал, что вот поют эти люди, хорошо поют, так, что песня за душу берёт. А потом они напьются водки и, может быть, станут драться... Ненадолго хватает в человеке хорошего...
Эх! ты судьба ли мо-оя чё-орная...— жаловался высокий голос.
Бас сильно и густо запел:
Ты как ноша мне чу-гун-на-ая...
Память Ильи вызвала из прошлого образ деда Еремея. Старик говорил, потрясая головой, со слезами на щеках:
— Глядел я, глядел, а правды не видал...
Илья подумал, что вот дедушка Еремей бога любил и потихоньку копил деньги. А дядя Терентий бога боится, но деньги украл. Все люди всегда как-то двоятся- сами в себе. В грудях у них словно весы, и сердце их, как стрела весов, наклоняется то в одну, то в другую сторону, взвешивая тяжести хорошего и плохого.
— Стой!.. Ба-атюшки...
— Держи его...
— Кра-у-ул...
Шум сразу усилился, закипел, родилась масса новых звуков, все они завертелись, завыли, затрепетали в воздухе, сцепившись друг с другом, как стая злых и голодных собак.
Илья с удовольствием слушал, ему было приятно, что случилось именно то, чего он ожидал, и подтверждает его мысли о людях. Он закинул руки под голову и вновь отдал себя во власть думам.
«...А должно быть, велик грех совершил дед Антипа, если восемь лет кряду молча отмаливал его... И люди всё простили ему, говорили о нём с уважением, называли праведным... Но детей его погубили. Одного загнали в Сибирь, другого выжили из деревни...»
«Тут особый счёт надобен! — вспомнились Илье внушительные слова купца Строганого. — Ежели один честен, а девять — подлецы, никто не выигрывает, а человек пропадёт... Которых больше, те и правы...»
Илья усмехнулся. В груди его холодной змеёй шевелилось злое чувство к людям. А память всё выдвигала пред ним знакомые образы. Большая, неуклюжая Матица валялась в грязи среди двора и стонала:
— Ма-атинко!.. Ма-атинко ридна! Коли б ты мини бачила!
Пьяненький Перфишка стоял около неё, покачиваясь на ногах, и укоризненно говорил:
— Нажралась! С-свинья...
А с крыльца смотрел на них, презрительно улыбаясь, Петруха, здоровый, румяный.
Скандал в трактире кончился. Три голоса — два женских и мужской — пытались запеть песню, — она не удалась им. Кто-то принёс гармонию, поиграл на ней немного нехорошо, потом замолк.
Раздался звонкий голос Перфишки, покрывая весь шум в трактире. Сапожник певучей скороговоркой кричал:
- И-эх, лей, кубышка, поливай, кубышка, не жалей, кубышка, хозяйского добришка! Будем пить, будем баб любить, будем по миру ходить! С миру по нитке — бедному петля! А от той петли избавишься — на своих жилах удавишься...
Раздался весёлый хохот, крики одобрения...
Илья встал, вышел на двор и остановился на крыльце, полный желания уйти куда-нибудь и не зная, — куда идти? Было уже поздно; Маша спала; Яков угорел и лежал у себя дома, куда Илья не любил ходить, потому что Петруха всегда при виде его неприятно двигал бровями. Дул холодный ветер осени. Густая, почти чёрная тьма наполняла двор, неба не было видно. Все постройки на дворе казались большими кусками сгущённой ветром тьмы. В сыром воздухе что-то хлопало, шелестело, был слышен тихий, странный шёпот, напоминая людские жалобы на жизнь. Ветер бросался на грудь Ильи, крепко дул ему в лицо, дышал холодом за ворот... Илья вздрагивал, думая о том, что так жить совсем нельзя, нельзя! Надо уйти куда-нибудь от всей этой грязной суеты и склоки, надо жить одному, чисто, тихо...
— Это кто стоит? — вдруг раздался глухой голос.
— А кто говорит?
— А ты где тут?
— На дровах сижу...
— Чего?
— Так...
И оба замолчали...
- А сегодня мати моей година, — сообщила Матица из тьмы.
-Давно померла? — спросил Илья, чтобы сказать что-нибудь.
— Давно-о... лет с пятнадцать... А то больше... А твоя жива?
— Нет... тоже померла... Тебе который же год?
Матица помолчала и ответила со свистом:
- С-с-тридцать уж... Болит у меня нога вот... Вспухла, как дыня, и болит... Я ж её тёрла, тёрла всяким — не помогает.
Кто-то отворил дверь трактира; оттуда на двор вырвалась стая громких звуков. Ветер подхватил их и рассеял во тьме.
— Ты чего тут стоишь? — спросила Матица.
- Так... Скушно стало...
- Как я... Там у меня, как в гроби.
Илья услыхал тяжёлый вздох. Потом Матица сказала ему:
- Пойдём ко мне?
Илья взглянул по направлению голоса женщины и равнодушно ответил:
- Пойдём...
скуки мешала ему подниматься так же, как боль — Матице.
Комната женщины была узкая, длинная, а потолок её действительно имел форму крышки гроба. Около двери помещалась печка-голландка, у стены, опираясь в печку спинкой, стояла широкая кровать, против кровати — стол и два стула по бокам его. Ещё один стул стоял у окна, — оно было тёмным пятном на серой стене. Здесь шум и вой ветра были слышнее. Илья сел на стул у окна, оглядел стены и, заметив маленький образок в углу, спросил:
- Это какой образ?
- Святая Анна... — почтительно и тихо сказала Матица.
— А тебя как зовут?
— Тоже Анна... Не знал?
— Нет...
- Никто не знает, — сказала Матица, тяжело усаживаясь на кровать. Илья смотрел на неё, но не чувствовал желания говорить. Женщина тоже молчала. Так, молча, они сидели долго, минуты три, каждый из них точно не замечал присутствия другого. Наконец, женщина спросила:
- Ну, — что же мы будем делать?
— Не знаю... — ответил Илья.
- Ну ещё бы! — недоверчиво усмехаясь, воскликнула женщина. — А ты угости меня. Купи пару пива... Нет, вот что — купи ты мне есть!.. Ничего не надо, а только есть...
Голос у неё перехватило, она кашлянула и виновато продолжала:
— Видишь ли... Как заболела нога, то не стало у меня дохода... Не выхожу... А всё уж прожила... Пятый день сижу вот так... Вчера уж и не ела почти, а сегодня просто совсем не ела... ей-богу, правда!
Тут только Илья вспомнил, что Матица — гулящая. Он пристально взглянул в её большое лицо и увидал, что чёрные глаза её немножко улыбаются, а губы так шевелятся, точно она сосёт что-то невидимое... В нём вспыхнуло ощущение неловкости пред нею и особенного смутного интереса к ней.
— Сейчас я принесу...
Он быстро встал, торопливо сбежал по лестнице в сени трактира и остановился пред дверью в кухню. Ему вдруг не захотелось возвращаться на чердак. Но это нежелание блеснуло в скучной тьме его души, как искра, и тотчас же угасло. Он вошёл в кухню, купил у повара на гривенник обрезков варёного мяса, кусков хлеба и ещё остатков чего-то съедобного. Повар сложил всё это в засаленное решето, Илья взял его в обе руки, как блюдо, и, выйдя в сени, снова остановился, озабоченный мыслью о том, как достать пива. Самому купить в буфете нельзя — Терентий спросил бы, зачем это ему? Он вызвал из кухни посудника и попросил его купить. Посудник сбегал в буфет, пришёл, молча ткнул ему бутылки и схватился за ручку двери в кухню.
— Постой! — сказал Илья. — Это не мне... Это — товарищ пришёл...
— Что? — спросил посудник.
— Товарища я угощаю...
— Ага... ну так что?
никто не остановил юношу, и он внёс на чердак к женщине вполне ясное ему, похотливое, хотя ещё робкое чувство.
Матица, поставив решето себе на колени, молча вытаскивала из него большими пальцами серые куски пищи, клала их в широко открытый рот и громко чавкала. Зубы у неё были крупные, острые. И перед тем, как дать им кусок, она внимательно оглядывала его со всех сторон, точно искала в нём наиболее вкусные местечки.
Илья упорно смотрел на женщину, думая о том, как обнимет её, и боялся, что он не сумеет сделать этого, а она насмеется над ним. От этой мысли его бросало в жар и холод.
Ветер, залетая через слуховое окно на чердак, торкался в дверь комнаты, и каждый раз, когда дверь сотрясалась, Илья вздрагивал, ожидая, что вот сейчас войдёт кто-то и застанет его тут...
— Я запру дверь? — сказал он.
Матица молча кивнула головой, составила решето на лежанку, перекрестилась.
- Слава тебе, святый, — вот и сытая стала баба! Ой, немного же надо человеку!
Илья промолчал. Женщина поглядела на него, вздохнула и сказала ещё:
— А кто много хочет, с того много и спросят...
— Кто спросит? — отозвался Илья.
— А бог?
Илья снова не ответил ей. Имя божие в её устах породило в нём острое, но неясное, неуловимое словом чувство, и оно противоречило его желанию обнять эту женщину. Матица упёрлась руками в постель, приподняла своё большое тело и подвинула его к стене. Потом она заговорила равнодушно, каким-то деревянным голосом:
— Ела я и всё думала про Перфишкину дочку... Давно я о ней думаю... Живёт она с вами — тобой да Яковом, — не будет ей от того добра, думаю я... Испортите вы девчонку раньше время, и пойдёт она тогда моей дорогой... А моя дорога — поганая и проклятая... не ходят по ней бабы и девки, а, как черви, ползут...
Она помолчала и заговорила снова, разглядывая свои руки, лежавшие на коленях у неё:
— Скоро уже девочка взрастёт. Я спрашивала которых знакомых кухарок и других баб — нет ли места где для девочки? Нет ей места, говорят... Говорят — продай!.. Так ей будет лучше... дадут ей денег и оденут... дадут и квартиру... Это бывает, бывает... Иной богатый, когда он уже станет хилым на тело да поганеньким и уже не любят его бабы даром... то вот такой мерзюга покупает себе девочку... Может, это и хорошо ей... а всё же противно должно быть сначала... Лучше бы без этого... Лучше уж жить ей голодной, да чистой, чем...
Она закашлялась, точно поперхнувшись каким-то словом, но тем же равнодушным голосом докончила:
— Чем и поганой и голодной...
Ветер всё летал по чердаку, дерзко торкался в дверь.
Равнодушный голос женщины и её тяжёлая, неподвижная фигура не позволяли чувству Ильи развиться и внушить юноше храбрость, необходимую для выражения его желания. Матица как бы отталкивала его всё дальше, он замечал это и раздражался против неё...
— Боже, боже мой! — тихонько вздохнув, сказала женщина. — Святая мати!..
- Называешь себя поганой, а сама всё — бог, бог! Думаешь, ему это нужно от тебя?
Матица взглянула на него, помолчала и качнула головой.
— Не понимаю твоей речи...
— Понимать тут нечего! — продолжал Илья, встав со стула. — Блудите, блудите — а потом бог! Коли бог — так не блуди...
— Ой! — беспокойно воскликнула женщина. — Что это? Кто же будет о боге помнить, как не грешные?
— Уж я не знаю — кто! — молвил Илья, чувствуя прилив неукротимого желания обидеть эту женщину и всех людей. — Знаю, что не вам о нём говорить, да! Не вам! Вы им только друг от друга прикрываетесь... Не маленький... вижу я. Все ноют, жалуются... а зачем пакостничают? Зачем друг друга обманывают, грабят?.. Согрешит, да и за угол! Господи, помилуй! Понимаю я... обманщики, черти! И сами себя и бога обманываете!..
Матица смотрела на него молча, открыв рот и вытянув шею, в глазах её было тупое удивление. Илья подошёл к двери, резким движением сорвал крючок и вышел вон, сильно хлопнув. Он чувствовал, что жестоко обидел Матицу, и это было приятно ему, и на сердце стало легче и в голове ясней. Спускаясь с лестницы твёрдыми шагами, он свистал сквозь зубы, а злоба всё подсказывала ему обидные, крепкие, камням подобные слова. Казалось ему, что все эти слова раскалены, освещают тьму внутри его и показывают ему дорогу в сторону от людей. Уже он говорил свои слова не одной Матице, а и дяде Терентию, Петрухе, купцу Строганому — всем людям.
«Так-то вот! — выйдя на двор, думал он. — Нечего с вами церемониться, — сволочь!..»
Вскоре после посещения Матицы Илья начал ходить к женщинам. Первый раз это случилось так: однажды вечером он шёл домой, а какая-то женщина и сказала ему:
— Пойдём?
Он взглянул на неё и молча пошёл рядом с нею. Но идя, он наклонил голову и всё оглядывался кругом, боясь встретить знакомого. Через несколько шагов женщина ещё сказала предупреждающим голосом:
— Смотри — целковый.
- Ладно! — сказал Илья. — Идём скорее...
И вплоть до квартиры женщины они шли молча. Вот и всё...
Но знакомство с женщинами сразу повело к большим расходам, и всё чаще Илья думал о том, что его торговля — пустая трата времени, не даст она ему возможности устроить чистую жизнь. Одно время он хотел, по примеру других разносчиков, заняться лотереей и обманывать публику, как все разносчики. Но, подумав, нашёл эту затею мелкой и хлопотливой. Пришлось бы прятаться от городовых или заискивать у них и платить им, — это было противно Илье. Он любил смотреть всем в глаза прямо и смело и чувствовал острое удовольствие оттого, что всегда был одет опрятнее других разносчиков, не пил водки и не жульничал. Ходил он по улицам не торопясь, степенно, его скуластое лицо было сухо и серьёзно; разговаривая, он прищуривал свои тёмные глаза, говорил немного, обдуманно. Часто он мечтал о том, как хорошо было бы найти денег рублей тысячу или больше. Рассказы о кражах возбуждали в нём жгучий интерес: он покупал газету, внимательно читал о подробностях кражи и долго потом следил, — нашли воров или нет? А когда их находили, Илья сердился и осуждал их, говоря Якову:
- Попались, болваны!.. Уж не брались бы, коли не умеют, — черти!
Как-то вечером он сказал Якову:
— Жулики лучше живут, честные — хуже!
Лицо Якова напряглось, глаза прищурились, и он сказал тем пониженным, таинственным голосом, которым всегда говорил о мудрых вещах:
как бы бога носят на руках своих...»
— А — не врёшь ты? — спросил Илья, внимательно прослушав товарища.
- Не мои слова... — разводя руками, словно нащупывая что-то в воздухе, продолжал Яков. — В библии сказано... может, он и сам выдумал, старичишка-то... Переспросил я его... повторяет в одно слово...
И, наклоняясь к Илье, он сказал:
- Взять, к примеру, отца моего... Покоен! А бога раздражает...
- Ещё как! — воскликнул Илья.
— В гласные его выбрали...
Яков опустил голову, тяжело вздохнул и добавил:
— Надо бы, чтобы каждое человеческое дело перед совестью кругло было, как яичко, а тут... Тошно мне.. Ничего не понимаю... Сноровки к жизни у меня нету, приверженности к трактиру я не чувствую... А отец — всё долбит... «Будет, говорит, тебе шематонить, возьмись за ум, — дело делай!» Какое? Торгую я за буфетом, когда Терентия нет... Противно мне, но я терплю... А от себя что-нибудь делать — не могу...
— Надо учиться! — солидно сказал Илья.
— Трудно жить... — тихо молвил Яков.
— Трудно? Тебе? Врёшь ты! — вскричал Илья, вскочив с кровати и подходя к товарищу, сидевшему под окном. — Мне — трудно, да! Ты — что? Отец состарится — хозяин будешь... А я? Иду по улице, в магазинах вижу брюки, жилетки... часы и всё такое... Мне таких брюк не носить... таких часов не иметь, — понял? А мне — хочется... Я хочу, чтобы меня уважали... Чем я хуже других? Я — лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры... Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу...
Яков поглядел на товарища и вдруг тихо, но внятно сказал:
— Не дай бог тебе удачи!
— Что? Почему? — вскричал Илья, остановившись среди комнаты и возбуждённо глядя на Якова.
— Жаден ты, — ничем тебя не успокоишь, — объяснил тот.
Илья засмеялся сухо и со злобой.
— Не успокоишь? Ты скажи-ка отцу своему, чтоб он дал мне хоть половину тех денег, что у дедушки Еремея вместе с моим дядей они выкрали, — я и успокоюсь, — да!
Но тут Яков встал со стула и, опустив голову, тихо пошёл к двери. Илья видел, что плечи у него вздрагивают и шея так согнута, точно Якова больно ударили по ней.
— Погоди! — смущённо сказал Илья, взяв товарища за руку. — Куда ты?
— Ну... погоди! — виновато просил Илья, осторожно отводя его от двери. — Ты не сердись на меня. Правда ведь...
— Я знаю, — сказал Яков.
— Знаешь? Кто сказал?
— Все говорят...
— Н-да-а... Но ведь и говорят — тоже жулики!
Яков взглянул на него жалобными глазами и вздохнул.
— Не верил я, — думал, со зла говорят, из зависти. Потом — стал верить... А коли и ты, — значит...
Он махнул рукой, отвернулся от товарища и замер неподвижно, крепко упираясь руками в сиденье стула и опустив голову на грудь. Илья отошёл от него, сел на кровать в такой же позе, как Яков, и молчал, не зная, что сказать в утешение другу.
- Вот тут и живи, — вполголоса сказал Яков.
- Да-а, — отозвался Илья в тон ему. — Я, брат, понимаю— нехорошо тебе. Одно утешенье — все таковы, как поглядишь...
— Ты верно про то знаешь? — робко спросил Яков, не глядя на товарища.
— Помнишь — убежал я? Видел в щель, как они подушку зашивали... а он хрипел ещё...
Яков повел плечами, встал и пошёл к двери, сказав Илье:
— Прощай...
— Прощай. Ты не того... не очень грусти... что поделаешь?
— Я — ничего... — отозвался Яков, отворяя дверь. Илья проводил его глазами и тяжело свалился на постель. Ему было жалко Якова, и в нём снова вскипела злоба на дядю и Петруху, на всех людей. Среди них нельзя жить такому человеку, как Яков, а Яков был хороший человек, добрый, тихий, чистый. Илья думал о людях, память подсказывала ему разные случаи, рисовавшие людей злыми, жестокими, лживыми. Он много знал таких случаев, и ему легко было забрызгивать людей желчью и грязью воспоминаний. Чем темнее становились они пред ним, тем тяжелей было ему дышать от странного чувства, в котором была и тоска о чём-то, и злорадство, и страх от сознания своего одиночества в этой чёрной, печальной жизни, что крутилась вокруг него бешеным вихрем...
Когда, наконец, у него не стало больше терпения лежать одиноко в маленькой комнатке, сквозь доски стен которой просачивались мутные и пахучие звуки из трактира, он встал и пошёл гулять. Долго в эту ночь он ходил по улицам города, нося с собой неотвязную и несложную, тяжёлую думу свою. Ходил во тьме и думал, что за ним точно следит кто-то, враг ему, и неощутимо толкает его туда, где хуже, скучнее, показывает ему только такое, от чего душа болит тоской и в сердце зарождается злоба. Ведь есть же на свете хорошее, — хорошие люди, и случаи, и веселье? Почему он не видит их, а всюду сталкивается только с дурным и скучным? Кто направляет его всегда на тёмное, грязное и злое?
Он шёл во власти этих дум полем около каменной ограды загородного монастыря и смотрел вперёд себя. Навстречу ему из тёмной дали тяжело и медленно двигались тучи. Кое-где во тьме над его головой, среди туч, проблескивали голубые пятна небес, на них тихо сверкали маленькие звёзды. В тишину ночи изредка вливался певучий медный звук сторожевого колокола монастырской церкви, и это было единственное движение в мёртвой тишине, обнимавшей землю. Даже из тёмной массы городских зданий, сзади Ильи, не долетало до поля шума жизни, хотя ещё было не поздно. Ночь была морозная; Илья шёл и спотыкался о мёрзлую грязь. Жуткое ощущение одиночества и боязнь, рождённая думами, остановили его. Он прислонился спиной к холодному камню монастырской ограды, упорно думая, кто водит его по жизни, кто толкает на него всё дурное её, всё тяжкое?
«Ты это, господи?» — вспыхнул в душе Ильи яркий вопрос.
телу. .........................................................................................
Через несколько дней после этого Илья встретил Пашку Грачёва. Был вечер; в воздухе лениво кружились мелкие снежинки, сверкая в огнях фонарей. Несмотря на холод, Павел был одет только в бумазейную рубаху, без пояса. Шёл он медленно, опустив голову на грудь, засунув руки в карманы, согнувши спину, точно искал чего-то на своей дороге. Когда Илья поравнялся с ним и окликнул его, он поднял голову, взглянул в лицо Ильи и равнодушно молвил:
— А!
— Как живёшь? — спросил Илья, идя рядом с ним.
— Надо бы хуже, да — нельзя... Ты как?
— Н-ничего...
— Тоже, видно, не сладко...
Помолчали, идя рядом и касаясь один другого локтями.
— Что к нам не придёшь? — сказал Илья.
— Всё некогда... Свободного-то время не больно нам отпущено, сам знаешь...
— Нашлось бы, коли захотел... — с упрёком сказал Илья.
— А ты не сердись... Меня зовёшь, а сам ни разу и не спросил, где я живу, не то, чтобы придти ко мне...
— А ведь верно! — воскликнул Илья с улыбкой.
Павел взглянул на него и заговорил более оживлённо:
— Я один живу, товарищей нет, — не встречаются по душе. Хворал, почти три месяца в больнице валялся, — никто не пришёл за всё время...
— Чем хворал?
- Пьяный простудился... Брюшной тиф был... Выздоравливать стал — мука! Один лежишь весь день, всю ночь... и кажется тебе, что ты и нем и слеп... брошен в яму, как кутёнок. Спасибо доктору... книжки всё давал мне... а то с тоски издох бы я...
— Книжки-то хорошие? — спросил Лунёв.
- Да-а, хороши! Стихи читал я — Лермонтова, Некрасова, Пушкина... Бывало, читаю, как молоко пью. Есть, брат, стихи такие, — читаешь — словно милая целует. А иной раз стих хлыстнёт тебя по сердцу, как искру высечет: вспыхнешь весь...
— А я отвыкать стал от книг, — вздохнув, сказал Илья. — Читаешь — одно, глядишь — другое...
— Пойдём! — согласился Илья и дружески взял Павла за руку. Тот опять взглянул в лицо ему, улыбнулся и сказал:
— Никогда у нас с тобой особой дружбы не было, а встречать тебя мне приятно...
— Ну, не знаю, приятно ли тебе... А мне — да!
- Эх, брат! — прервал Павел его речь. — Догнал ты меня, когда я о таких делах думал, — лучше не вспоминать! — Махнув рукой, он замолчал и пошёл медленнее.
Они зашли в первый попавшийся на пути трактир, сели там в уголок, спросили себе пива. При свете ламп Илья увидал, что лицо Павла похудело и осунулось, глаза у него беспокойны, а губы, раньше насмешливо полуоткрытые, теперь плотно сомкнулись.
— Ты где работаешь? — спросил он Грачёва.
- Опять в типографии, — невесело сказал Павел.
- Трудно?
— Не работа ест, — забота.
Илья чувствовал смутное удовольствие, видя весёлого и бойкого Пашку унылым и озабоченным. Ему хотелось узнать, что так изменило Павла, и он, усиленно подливая пива в стакан ему, выспрашивал:
— Стихи-то сочиняешь?
— Теперь — бросил, а раньше много сочинял. Показывал доктору — хвалит. Одни он даже в газете напечатал...
— Ого! — воскликнул Илья. — Какие же стихи? Ну-ка, скажи!
Горячее любопытство Ильи и несколько стаканов пива оживили Грачёва. Его глаза вспыхнули, и на жёлтых щеках загорелся румянец.
— Какие? — переспросил он, крепко потирая лоб рукой. — Забыл я. Ей-богу, забыл! Погоди, может, вспомню. У меня их всегда в башке — как пчёл в улье... так и жужжат! Иной раз начну сочинять, так разгорячусь даже... Кипит в душе, слёзы на глаза выступают... хочется рассказать про это гладко, а слов нет... — Он вздохнул и, тряхнув головой, добавил: — В душе замешано густо, а выложишь на бумагу — пусто...
- Ты мне скажи какие-нибудь! — попросил Илья. Чем больше он присматривался к Павлу, тем сильнее росло его любопытство, и понемножку к любопытству этому примешивалось хорошее, тёплое и грустное чувство.
- Я смешные сочиняю — про свою жизнь, — сказал Грачёв, смущённо улыбаясь. Оглянулся вокруг, кашлянул и вполголоса начал говорить, не глядя в лицо товарища:
Ночь... Тошно! Сквозь тусклые стёкла окна Мне в комнату луч свой бросает луна, И он, улыбаясь приятельски мне, Рисует какой-то узор голубой На каменной, мокрой, холодной стене, На клочьях оборванных, грязных обой. Сижу я, смотрю и молчу, всё молчу... И спать я совсем, не хочу...
Павел остановился, глубоко вздохнул и продолжал медленнее и тише:
Блестит при луне, как смеётся она... Вином я сердечные раны лечу: С вина в голове зародится туман, Я думать не стану и спать захочу... Не выпить ли лучше ещё мне стакан? Я — выпью!.. Пусть те, кому спится, не пьют! Мне думы уснуть не дают...
Кончив читать, Грачёв мельком взглянул на Илью и, ещё ниже опустив голову, тихо сказал:
— Вот... всё больше такие у меня...
Он застучал пальцами по краю стола и беспокойно задвигался на стуле.
Несколько секунд Илья пристально смотрел на Грачёва с недоверчивым удивлением. В его ушах звучала складная речь, но ему было трудно поверить, что её сложил этот худой парень с беспокойными глазами, одетый в старую, толстую рубаху и тяжёлые сапоги.
— Н-ну, брат, это не очень смешно! — медленно и негромко заговорил он, присматриваясь к Павлу. — Это хорошо... Меня за сердце взяло... право! Ну-ка, скажи ещё раз...
Павел быстро вскинул голову, взглянул на своего слушателя весёлыми глазами и, подвинувшись к нему ближе, тихонько спросил:
— Вправду — нравится?
— Чудак!.. Стану я врать?
Павел начал читать тихо, задумчиво, с остановками, глубоко вздыхая, когда у него не хватало голоса. И когда он прочитал, сомнение Ильи в том, что Павел сам сочинил стихи, возросло.
— А ну-ка другие? — попросил он.
- Я лучше к тебе приду с тетрадкой... А то у меня всё длинные... и пора мне идти! Потом — плохо я помню... Всё концы да начала вертятся на языке... Вот, есть такие стихи — будто я иду по лесу ночью и заплутался, устал... ну, — страшно... один я... ну, вот, я ищу выхода и жалуюсь:
Изныли ноги, Устало сердце — Всё нет пути! Земля родная! Хоть ты скажи мне — Куда идти? Прилёг к земле я — К её родимой Сырой груди — И слышал сердцем Глубокий шёпот: — Сюда иди!
— Слушай, Илья, пойдём со мной, а? Пойдём? Не хочется мне с тобой прощаться...
Грачёв суетился, дёргал Илью за рукав, ласково заглядывал в лицо.
— Иду! — сказал Илья. — Мне тоже хочется с тобой побыть... По правде скажу — и верю я тебе, и нет... Уж больно ты любопытен! Ловко у тебя стихи-то выходят...
— Не веришь, что мои?
— Коли твои — молодчина ты! — искренно воскликнул Илья.
— Я, брат, подучусь, так буду писать — держись только!
— Чеши!
Они быстро шагали по улице и, на лету схватывая слова друг друга, торопливо перекидывались ими, всё более возбуждаясь, всё ближе становясь друг к другу. Оба ощущали радость, видя, что каждый думает так же, как и другой, эта радость ещё более поднимала их. Снег, падавший густыми хлопьями, таял на лицах у них, оседал на одежде, приставал к сапогам, и они шли в мутной кашице, бесшумно кипевшей вокруг них.
- О, дьявол! — выругался Илья, оступившись в какую-то яму, полную грязи и снега.
- Держи левее...
- Куда мы идём?
- К Сидорихе, — знаешь?