— Знаю... — помолчав, ответил Илья и засмеялся. — Коротки, брат, дорожки наши!..
— Эх! — тихо сказал Павел, — я понимаю!.. Да надо мне туда: дело у меня... Скажу я тебе... Илья! Горько мне говорить про это...
Павел шумно плюнул.
— Видишь, — девушка там есть одна... Поглядишь какая... Всю душу спалить может... Была она горничной у того доктора, что лечил меня. Ходил я к нему за книжками... когда выздоровел... Ну, придешь, сидишь... А она — тут... прыгает, смеётся... Я — к ней... Она сразу сдалась, безо всяких слов... Началось у нас — такое! Небо вспыхнуло... Лечу к ней — как перо в огонь... Нацелуемся — губы вспухнут, кости ноют — эх! Чистенькая она, маленькая, как игрушечка, — обнимешь — и нет её! Будто птичкой в сердце мне влетела и поёт там песню... и поёт...
Он замолчал и как-то странно всхлипнул жадным звуком.
— Ну? — спросил Илья, увлечённый его рассказом.
— Застала нас жена докторова... чёрт бы её взял! И барыня хорошая ведь, дура дьяволова! Бывало, тоже говорила со мной... славно так... Красивая... ведьма!..
— Ну? — повторил Илья.
— Ну — шум поднялся... Прогнали Верку... Изругали её... И меня... Она — ко мне... А я в ту пору без места был... Проели всё до ниточки... Ну, а она — характерная... Убежала... Пропала недели на две... Потом явилась... одетая по-модному и всё... браслет... деньги...
Пашка скрипнул зубами и глухо сказал:
— Прибил я её... больно...
— Ушла? — спросил Илья.
— Не-ет... кабы ушла, я бы в омут головой... Говорит — или убей, или — не тронь... Я, говорит, тебе тяжела... Души, говорит, никому не дам...
— А ты — что?
— Я — всё делал: и бил её, и — плакал... А что я могу ещё? Кормить мне её нечем...
— А на место она — не хочет?
— Чёрт её уломает! Говорит — хорошо! Но дети у нас пойдут — куда их? А так, дескать, всё цело, всё — твоё, и детей не будет...
Илья Лунёв подумал и сказал:
Пашка промолчал, быстро шагая в снежной мгле.
Он опередил товарища шага на три, потом обернулся к нему, остановился и глухо, шипящим голосом произнёс:
— Как подумаю я, что другие целуют её, — словно свинец мне в грудь нальётся...
— Бросить её не можешь?
- Её? — с удивлением крикнул Павел.
Илья понял его удивление, когда увидал девушку.
Они пришли на окраину города, к одноэтажному дому. Его шесть окон были наглухо закрыты ставнями, это делало дом похожим на длинный, старый сарай. Мокрый снег густо облепил стены и крышу, точно хотел спрятать этот дом.
Пашка постучал в ворота, говоря:
— Тут — особенное заведение. Сидориха даёт девушкам квартиру, кормит и берёт за это пятьдесят целковых с каждой... Девушек четыре только... Ну, конечно, вино держит Сидориха, пиво, конфеты... Но девушек не стесняет ничем; хочешь — гуляй, хочешь — дома сиди,— только полсотни в месяц дай ей... Девушки дорогие, — им эти деньги легко достать... Тут одна есть — Олимпиада, — меньше четвертной не ходит...
— А твоя — почём? — спросил Илья, стряхивая снег с одежды.
— Н-не знаю, — тоже дорого... — помолчав, тихим голосом ответил Грачёв.
За дверью раздался шум, золотая нитка света задрожала в воздухе...
— Кто там?
- Я это, Васса Сидоровна... Грачёв...
- А! — Дверь отворилась; маленькая, сухая старушка, с огромным носом на дряблом лице, освещая Павла огнём свечи, ласково сказала.-—Здравствуй... А Верунька-то давно мечется, ждёт тебя. Это кто с тобой?
- Товарищ...
— Кто пришёл? — спросили откуда-то из тёмного, длинного коридора звучным голосом.
— К Вере это, Липочка... — сказала старуха.
— Верка, твой! — крикнул тот же звучный голос, гулко разносясь по коридору.
— До-олго ты! — низким грудным звуком капризно протянула она. Потом приподнялась на носки, положила руки свои на плечи Павла и из-за него взглянула на Илью карими глазами.
— Это — товарищ... Лунёв Илья...
— Здравствуйте!
Девушка протянула Илье руку, и широкий рукав её белой кофточки поднялся почти до плеча. Илья пожал горячую ручку почтительно, бережливо, глядя на подругу Павла с той радостью, с какой в густом лесу, средь бурелома и болотных кочек, встречаешь стройную берёзку. И, когда она посторонилась, чтобы пропустить его в дверь, он тоже отступил в сторону и уважительно сказал:
— Вы — первая!
— Ка-акой кавалер! — засмеялась она. И смех у неё был хороший — весёлый, ясный. Павел тоже смеялся, говоря:
— Ошарашила ты, Верка, парня... смотри-ка, как медведь перед мёдом, стоит он перед тобой...
- Да разве? — весело спросила девушка Илью.
— Верно! — с улыбкой согласился тот. — Землю вы из-под ног у меня вышибли красотой вашей...
— Влюбись-ка! Зарежу!.. — пригрозил Павел, радостно улыбаясь. Ему было приятно видеть, какое впечатление произвела красота его милой на Илью, он гордо поблескивал глазами. И она тоже с наивным бесстыдством хвасталась собою, сознавая свою женскую силу. На ней была одета только широкая кофта поверх рубашки и юбка, белая, как снег. Не застёгнутая кофточка распахивалась, обнажая крепкое, как молодая репа, тело. Малиновые губы маленького рта вздрагивали самодовольной улыбкой; девушка любовалась собою, как дитя игрушкой, которая ему ещё не надоела. Илья, не отрывая глаз, смотрел, как ловко она ходит по комнате, вздёрнув носик, ласково поглядывая на Павла, весело разговаривая, и ему стало грустно при мысли, что у него нет такой подруги.
Среди маленькой, чисто убранной комнаты стоял стол, покрытый белой скатертью; на столе шумно кипел самовар, всё вокруг было свежо и молодо. Чашки, бутылка вина, тарелки с колбасой и хлебом — всё нравилось Илье, возбуждая в нём зависть к Павлу. А Павел сидел радостный и говорил складной речью:
— Как увижу тебя — словно в солнышке греюсь... и про всё позабуду, и на счастье надеюсь... Хорошо жить, такую красотку любя, хорошо, когда видишь тебя...
— Пашка! Славно как!.. — с восхищением вскричала Вера.
— Горячие! Сейчас испёк... Эй, Илья! будет тебе!.. Свою заведи...
— Да — хорошую! — странным, каким-то новым голосом сказала девушка, взглянув в глаза Илье.
— Лучше вас — бог не даст! — вздохнув и улыбаясь, сказал Илья.
— Ну, — не говорите про что не знаете... — тихонько молвила Вера.
— Он знает... — молвил Пашка, нахмурился и продолжал, обращаясь к Илье. — Понимаешь — всё хорошо, радостно... и вдруг это вспомнишь... так и резнёт по сердцу!..
— А ты не вспоминай, — сказала Вера, наклонив голову над столом. Илья взглянул на неё и увидал, что уши у неё красные.
Павел, слушая её речь, хмурился... Илья почувствовал желание сказать что-нибудь хорошее, ободряющее этим людям и, подумав, сказал:
— Что же делать, коли узла не развяжешь? А я... Так вам обоим скажу: будь у меня денег тысяча, — я бы вам! Нате! Примите, сделайте милость, ради вашей любви... Потому — я чувствую — дело ваше с душой, дело чистое, а на всё прочее — плевать!
В нём что-то вспыхнуло и горячей волной охватило его. Он даже встал со стула, видя, как девушка, подняв голову, смотрит на него благодарными глазами, а Павел улыбается ему и тоже ждёт ещё чего-то от него.
— Я первый раз в жизни вижу, как люди любят друг друга... И тебя, Павел, сегодня оценил по душе, — как следует!.. Сижу здесь... и прямо говорю — завидую... А насчёт... всего прочего... я вот что скажу: не люблю я чуваш и мордву, противны они мне! Глаза у них — в гною. Но я в одной реке с ними купаюсь, ту же самую воду пью, что и они. Неужто из-за них отказаться мне от реки? Я верю — бог её очищает...
— Верно, Илья! Молодчина! — горячо крикнул Павел.
— А вы пейте из ручья, — тихо прозвучал голос Веры.
— Нет, уж лучше вы мне чайку налейте! — сказал Илья.
— Какой вы хороший! — воскликнула девушка.
— Покорно благодарю! — серьёзно ответил Илья. На Павла эта маленькая сцена подействовала, как вино. Его живое лицо разрумянилось, глаза воодушевлённо засверкали, он вскочил со стула и заметался по комнате.
— Эх, чёрт меня съешь! Хорошо жить на свете, когда люди — как дети! Ловко я угодил душе своей, что привёл тебя сюда, Илья... Выпьем, брат!
- Разыгрался! — сказала девушка, с ласковой улыбкой взглянув на него, и обратилась к Илье: — Вот он всегда таков — то вспыхнет, то станет серенький, скучный да злой...
В дверь постучались, кто-то спросил:
— Вера, — можно?
- Иди, иди! Вот, Илья Яковлевич, — это Липа, подруга моя...
Илья поднялся со стула, обернулся к двери: пред ним стояла высокая, стройная женщина и смотрела в лицо ему спокойными голубыми глазами. Запах духов струился от её платья, щёки у неё были свежие, румяные, а на голове возвышалась, увеличивая её рост, причёска из тёмных волос, похожая на корону.
—- А я сижу одна, — скучно мне... слышу, у тебя смеются, — и пошла сюда... Ничего? Вот кавалер один, без дамы... я его занимать буду, — хотите?
Она плавным движением подвинула стул к Илье, села на него и спросила:
— Вам скучно с ними, скажите? Они тут любезничают, а вам завидно, — да?
— С ними не скучно, — смущаясь от её близости, сказал Илья.
я и всё смотрела на неё, и думала: «Отчего она ушла в монастырь?» Жалко было мне её...
— А я бы не пожалела, — сказала Вера.
— Ну как же! Поверю я тебе...
Илья вдыхал сладкий запах духов, разливавшийся в воздухе вокруг этой женщины, смотрел на неё сбоку и вслушивался в её голос. Говорила она удивительно спокойно и ровно, в её голосе было что-то усыпляющее, и казалось, что слова её тоже имеют запах, приятный и густой...
— А знаешь, Вера, я всё думаю — идти мне к Полуэктову или нет?
— Я не знаю...
- Может быть, я пойду... Он старый, — богатый. Но — жадный... Я прошу, чтоб он положил в банк пять тысяч и платил мне полтораста в месяц, а он даёт три и сто...
- Липочка! Не говори про это, — попросила её Вера.
- Хорошо, — не буду! — спокойно согласилась Липа и снова обернулась к Илье. — Ну-с, молодой человек, давайте разговаривать... Вы мне нравитесь... у вас красивое лицо и серьёзные глаза... Что вы на это скажете?
— Ничего не могу, — смущённо улыбаясь, ответил Илья, чувствуя, что эта женщина окутывает его, как облако.
- Ничего? Да вы скучный... Вы кто?
— Разносчик...
— Да-а? А я думала, вы служите в банке... или приказчиком в хорошем магазине. Вы очень приличный...
— Я чистоту люблю, — сказал Илья. Ему стало томительно жарко, и от духов у него кружилась голова.
— Любите чистоту? Это хорошо... А вы — догадливый?
— Как это?
— Вы уже догадались, что мешаете вашему товарищу, или нет ещё? — плавно спросила его голубоглазая женщина.
— Я сейчас уйду!.. — сконфузившись, сказал Илья.
— Вера, можно мне утащить его?
— Тащи, коли пойдёт! — сказала Вера и засмеялась.
— А ты иди, дурашка! — крикнул Павел.
Илья, отуманенный, стоял и растерянно улыбался, но женщина взяла его за руку и повела за собой, спокойно говоря:
— Вы — дикий, а я капризная и упрямая. Если я захочу погасить солнце, так влезу на крышу и буду дуть на него, пока не испущу последнего дыхания... видите, какая я?
Илья шёл рука об руку с ней, не понимал, почти не слушал её слов и чувствовал только, что она тёплая, мягкая, душистая...
Эта связь, неожиданная, капризная, захватила Илью целиком, вызвала в нём самодовольное чувство и как бы залечила царапины, нанесённые жизнью сердцу его. Мысль, что женщина, красивая, чисто одетая, свободно, по своей охоте, даёт ему свои дорогие поцелуи и ничего не просит взамен их, ещё более поднимала его в своих глазах. Он точно поплыл по широкой реке, в спокойной волне, ласкавшей его тело.
- Мой каприз! — говорила ему Олимпиада, играя его курчавыми волосами или проводя пальцем по тёмному пуху на его губе. — Ты мне нравишься всё больше... У тебя надёжное, твёрдое сердце, и я вижу, что, если ты чего захочешь, — добьёшься... Я — такая же... Будь я моложе — вышла бы за тебя замуж... Тогда вдвоём с тобой мы разыграли бы жизнь, как по нотам...
Илья относился к ней почтительно: она казалась ему умной и, несмотря на зазорную жизнь, уважающей себя. Тело у неё было такое же гибкое и крепкое, как её грудной голос, и стройное, как характер её. Ему нравилась в ней бережливость, любовь к чистоте, уменье говорить обо всём и держаться со всеми независимо, даже гордо. Но иногда он, приходя к ней, заставал её в постели, лежащую с бледным, измятым лицом, с растрёпанными волосами, — тогда в груди его зарождалось чувство брезгливости к этой женщине, он смотрел в её мутные, как бы слинявшие глаза сурово, молча, не находя в себе даже желания сказать ей «здравствуй!»
Она, должно быть, понимала его чувство и, закутываясь в одеяло, говорила ему:
- Уходи отсюда! Ступай к Вере... Скажи старухе, чтоб принесла воды со снегом...
Он уходил в чистенькую комнату подруги Павла, и Вера, видя его нахмуренное лицо, виновато улыбалась. Однажды она спросила:
- Что, горька наша сестра?
— Эх, Верочка! — ответил он. — На вас и грех — как снег... Улыбнётесь вы — он растает...
— Бедненькие вы с Павлом, — пожалела его девушка. Веру он любил, жалел её, искренно беспокоился, когда она ссорилась с Павлом, мирил их. Ему нравилось сидеть у неё, смотреть, как она чесала свои золотистые волосы или шила что-нибудь, тихонько напевая. В такие минуты она нравилась ему ещё больше, он острее чувствовал несчастие девушки и, как мог, утешал её. А она говорила:
— Нельзя так жить, нельзя, Илья Яковлевич. Ну, я равно... так пачколей и буду... а Павел-то за что около меня?
Их беседы нарушала Олимпиада, являясь пред ними шумно, как холодный луч луны, одетая в широкий голубой капот.
- Идём чай пить, каприз!.. Потом и ты приходи, Верочка...
Розовая от холодной воды, чистая, крепкая и спокойная, она властно уводила за собой Илью, а он шёл за нею и думал: её ли это, час тому назад, он видел измятой, захватанной грязными руками?
За чаем она говорила:
— Жаль, что ты мало учился... Торговлю надо бросить, надо попробовать что-нибудь другое. Погоди, я найду тебе местечко... нужно устроить тебя... Вот, когда я поступлю к Полуэктову, мне можно будет сделать это...
— Даст! — уверенно ответила женщина.
— Ну, ежели я его когда-нибудь встречу у тебя, — оторву башку!.. — с ненавистью выговорил Илья.
— Погоди, когда он даст мне деньги, — смеялась женщина.
Купец дал ей всё, чего она желала. Вскоре Илья сидел в новой квартире Олимпиады, разглядывал толстые ковры на полу, мебель, обитую тёмным плюшем, и слушал спокойную речь своей любовницы. Он не замечал в ней особенного удовольствия от перемены обстановки: она была так же спокойна и ровна, как всегда.
— Мне двадцать семь лет, к тридцати у меня будет тысяч десять. Тогда я дам старику по шапке и — буду свободна... Учись у меня жить, мой серьёзный каприз...
Илья учился у неё этой неуклонной твёрдости в достижении цели своей. Но порой, при мысли, что она даёт ласки свои другому, он чувствовал обиду, тяжёлую, унижавшую его. И тогда пред ним с особенною яркостью вспыхивала мечта о лавочке, о чистой комнате, в которой он стал бы принимать эту женщину. Он не был уверен, что любит её, но она была необходима ему. Так прошло месяца три.
Однажды, придя домой после торговли, Илья вошёл в подвал к сапожнику и с удивлением увидал, что за столом, перед бутылкой водки, сидит Перфишка, счастливо улыбаясь, а против него — Яков. Навалившись на стол грудью, Яков качал головой и нетвёрдо говорил:
— Если бог всё видит — он видит и меня... Отец меня не любит, он — жулик! Верно?
- Верно, Яша! Нехорошо, а — верно! — сказал сапожник.
- Как жить? — встряхивая растрёпанными волосами, спрашивал Яков, тяжело ворочая языком.
Илья стоял в двери, сердце его неприятно сжалось. Он видел, как бессильно качается на тонкой шее большая голова Якова, видел жёлтое, сухое лицо Перфишки, освещённое блаженной улыбкою, и ему не верилось, что он действительно Якова видит, кроткого и тихого Якова. Он подошёл к нему.
— Это ты что же делаешь?
Яков вздрогнул, взглянул в лицо его испуганными глазами и, криво улыбаясь, воскликнул:
- Я думал — отец...
— Что ты делаешь, а? — переспросил Илья.
- Ты, Илья Яковлич, оставь его, — заговорил Перфишка, встав со стула и покачиваясь на ногах. — Он в своём праве... Ещё — слава тебе господи, что пьёт...
— Илья! — истерически громко крикнул Яков. — Отец меня... избил!
— Совершенно правильно, — я тому делу свидетель! — заявил Перфишка, ударив себя в грудь. — Я всё видел, — хоть под присягой скажу!
Лицо у Якова действительно распухло, и верхняя губа вздулась. Он стоял пред товарищем и жалко улыбался, говоря ему:
Илья чувствовал, что не может ни утешать товарища, ни осуждать его.
- За что он тебя?
Яков шевельнул губами, желая что-то сказать, но, схватив голову руками, завыл, качаясь всем телом. Перфишка, наливая себе водки, сказал:
- Пускай поплачет, — хорошо, когда человек плакать умеет... Машутка тоже... Заливается во всю мочь... Кричит — зенки выцарапаю! Я её к Матице отправил...
- Что у него с отцом? — спросил Илья.
- Вышло очень дико... Дядя твой начал музыку... Вдруг: «Отпусти, говорит, меня в Киев, к угодникам!..» Петруха очень доволен, — надо говорить всю правду — рад он, что Терентий уходит... Не во всяком деле товарищ приятен! Дескать, — иди, да и за меня словечко угодникам замолви... А Яков — «отпусти и меня...»
Перфишка вытаращил глаза, скорчил свирепую рожу и глухим голосом протянул:
— «Что-о?..» — «И меня — к угодникам!..» — «Как так?» — «Хочу, говорит, помолиться за тебя...» Петруха как рявкнет: «Я те помолюсь!» А Яков своё: «Пусти!» Кэ-ек Петруха-то хряснет его в морду! Да ещё, да...
— Я не могу с ним жить! — закричал Яков. — Удавлюсь! За что он меня прибил? Я от сердца сказал...
Илье стало тяжко от его криков, он ушёл из подвала, бессильно пожав плечами. Весть о том, что дядя уходит на богомолье, была ему приятна: уйдёт дядя, и он уйдёт из этого дома, снимет себе маленькую комнатку — и заживёт один...
Когда он вошёл к себе, вслед за ним явился Терентий. Лицо у него было радостное, глаза оживились; он, встряхивая горбом, подошёл к Илье и сказал:
— Ну — ухожу я! Господи! Как из темницы на свет божий лезу...
— А ты знаешь — Яков-то пьян напился... — сухо сказал Илья.
— А-а-а! Нехорошо-о!
— Отец-то его при тебе ведь ударил?
— При мне... А что?
— Что ж, ты не можешь понять, что он с этого и напился? — сурово спросил Илья.
— Разве с этого? Скажи, пожалуй, а?
Илья ясно видел, что дядю нимало не занимает судьба Якова, и это увеличивало его неприязнь к горбуну. Он никогда не видал Терентия таким радостным, и эта радость, явившаяся пред ним тотчас же вслед за слезами Якова, возбуждала в нём мутное чувство. Он сел под окном, сказав дяде:
— Там — хозяин... Мне поговорить с тобой надо...
— О чём?
Горбун подошёл к нему и таинственно заговорил:
— Я скоро соберусь. Ты останешься тут один и... стало быть... значит...
— Да говори сразу, — сказал Илья.
— Сразу? — часто мигая глазами, воскликнул Терентий вполголоса. — Тут тоже не легко... накопил я денег... немного...
Илья взглянул на него и нехорошо засмеялся.
— Ты что? — вздрогнув, спросил его дядя.
— Ну, накопил ты денег...
И он особенно отчетливо выговорил слово «накопил».
— Да, так вот... — не глядя на него, заговорил Терентий. — Ну, значит... два ста решился я в монастырь дать. Сто — тебе...
— Сто? — быстро спросил Илья. И тут он открыл, что уже давно в глубине его души жила надежда получить с дяди не сто рублей, а много больше. Ему стало обидно и на себя за свою надежду — нехорошую надежду, он знал это, — и на дядю за то, что он так мало даёт ему. Он встал со стула, выпрямился и твёрдо, со злобой сказал дяде:
— Не возьму я твоих краденых денег...
Горбун попятился от него, сел на кровать, — жалкий, бледный. Съёжившись и открыв рот, он смотрел на Илью с тупым страхом в глазах.
— Что смотришь? Не надо мне...
— Господи Исусе! — хрипло выговорил Терентий. — Илюша, — ты мне как сын был... Ведь я... для тебя... для твоей судьбы на грех решился... Ты возьми деньги!.. А то не простит мне господь...
— Та-ак! — насмешливо воскликнул Илья. — Со счетами в руках к богу-то идёшь?.. И — просил я тебя дедушкины деньги воровать? Какого человека вы ограбили!..
— Илюша! И родить тебя не просил ты... — смешно Протянув руку к Илье, сказал ему дядя. — Нет, ты деньги возьми, — Христа ради! Ради души моей спасенья... Господь греха мне не развяжет, коли не возьмёшь...
Он умолял, а губы у него дрожали, а в глазах сверкал испуг. Илья смотрел на него и не мог понять — жалко дядю или нет?
он подумал, что, если б дядя предложил ему тысячу рублей, — он сразу перестроил бы свою беспокойную, тёмную жизнь на жизнь чистую, которая текла бы вдали от людей, в покойном одиночестве... А что, если спросить у дяди, сколько досталось на его долю денег старого тряпичника? Но эта мысль показалась ему противной...
С того дня, как Илья познакомился с Олимпиадой, ему казалось, что дом Филимонова стал ещё грязнее и тесней. Эта теснота и грязь вызывали у него чувство физического отвращения, как будто тела его касались холодные, скользкие руки. Сегодня это чувство особенно угнетало его, он не мог найти себе места в доме, пошёл к Матице и увидал бабу сидящей у своей широкой постели на стуле. Она взглянула на него и, грозя пальцем, громко прошептала, точно ветер подул:
— Тихо! Спит!..
На постели, свернувшись клубком, спала Маша.
— Каково? — шептала Матица, свирепо вытаращив свои большие глаза. — Избивать детей начали, ироды! Чтоб земля провалилась под ними...
Илья слушал её шёпот, стоя у печки, и, рассматривая окутанную чем-то серым фигурку Маши, думал: «А что будет с этой девочкой?..»
— Знаешь ты, что он Марильку выдрал за косу, этот чёртов вор, кабацкая душа? Избил сына и её и грозит выгнать их со двора, а? Знаешь ты? Куда она пойдёт, ну?
— Я, может, достану ей место... — задумчиво сказал Илья, вспомнив, что Олимпиада ищет горничную.
— Ты! — укоризненно шептала Матица. — Ты ходишь тут, как важный барин... Растёшь себе, как молодой дубок... ни тени от тебя, ни жёлудя...
— Погоди, не шипи! — сказал Илья, найдя хороший предлог пойти сейчас к Олимпиаде. — Сколько лет Машутке? — спросил он.
— Пятнадцать... а сколько ж? А что с того, что пятнадцать? Да ей и двенадцати много... она хрупкая, тоненькая... она ещё совсем ребёнок! Никуда, никуда не годится дитина эта! И зачем жить ей? Спала бы вот, не просыпалась до Христа...
Через час он стоял у двери в квартиру Олимпиады, ожидая, когда ему отворят. Не отворяли долго, потом за дверью раздался тонкий, кислый голос:
- Кто там?
- Я, — ответил Лунёв, недоумевая, кто это спрашивает его. Прислуга Олимпиады — рябая, угловатая баба — говорила голосом грубым и резким и отворяла дверь не спрашивая.
— Кого надо? — повторили за дверью.
— Олимпиада Даниловна дома?
Дверь вдруг распахнулась, в лицо Ильи хлынул свет, — юноша отступил на шаг, щуря глаза и не веря им.
Перед ним стоял с лампой в руке маленький старичок, одетый в тяжёлый, широкий, малинового цвета халат. Череп у него был почти голый, на подбородке беспокойно тряслась коротенькая, жидкая, серая бородка. Он смотрел в лицо Ильи, его острые, светлые глазки ехидно сверкали, верхняя губа, с жёсткими волосами на ней, шевелилась. И лампа тряслась в сухой, тёмной руке его.
— Кто таков? Ну, входи... ну? — говорил он. — Кто таков?
Илья понял, кто стоит перед ним. Он почувствовал, что кровь бросилась в лицо ему и в груди его закипело. Так вот кто делит с ним ласки этой чистой, крепкой женщины.
Старик мигнул ему левым глазом и усмехнулся. Веки у него были красные, без ресниц, а во рту торчали жёлтые, острые косточки.
— Разносчик-молодчик? Какой разносчик, а? Какой? — хитро посмеиваясь, спрашивал старик, приближая лампу к его лицу.
- Мелочной разносчик... торгую духами... лентами... всякой мелочью... — говорил Илья, опустив голову и чувствуя, что она кружится и красные пятна плавают пред его глазами.
— Так, так, так... ленты-позументы?.. Да, да, да... Ленточки, душки... милые дружки? Что же тебе надо, разносчик, а?
— Мне Олимпиаду Даниловну...
- А-а-а? А зачем тебе её, а?
- Мне... деньги получить за товар... — с усилием выговорил Илья.
Он чувствовал непонятный страх перед этим скверным стариком и ненавидел его. В тихом, тонком голосе старика, как и в его ехидных глазах, было что-то сверлившее сердце Ильи, оскорбительное, унижающее.
— Денежки? Должок? Хо-орошо-о...
— А записочка где? Давай записочку!
— Какую? — со страхом отступая, спросил Илья.
— А от барина твоего? Записочку к Олимпиаде Даниловне? Ну? Давай! Я отнесу ей... Ну, — скорее! — Старик лез на Илью. У парня высохло во рту от страха.
— У меня нет никакой записочки! — громко и с отчаянием сказал он, чувствуя, что вот, сейчас, произойдёт что-то невероятное.
— Что у вас тут, Василий Гаврилович?
— Разносчик-с, — вот-с! Должок имеет за вами-с. Вы ленточки у него брали? А денежки не платили, а? Вот он и пришёл-с... и явился...
Старик вертелся перед женщиной, щупая глазами то её лицо, то лицо Ильи. Она отстранила его от себя властным движением правой руки, сунула эту руку в карман своего капота и сказала Илье строгим голосом:
— Что, ты не мог придти в другое время?
Илья стоял, как каменный.
— Не кричите, Василий Гаврилович! Нехорошо, — сказала Олимпиада и обратилась к Илье: — Сколько тебе следует, три рубля сорок? Получи...
— И — ступай вон! — снова крикнул старик. — Позвольте-с, я запру... я сам, сам!
Он запахнул свой халат и, отворив дверь, крикнул Илье:
Илья стоял на морозе у запертой двери и тупо смотрел на неё, не понимая, дурной ли сон ему снится или всё это наяву? Он держал в одной руке шапку, а в другой крепко стиснул деньги Олимпиады. Он стоял так до поры, пока не почувствовал, что мороз сжимает ему череп ледяным обручем и ноги его ломит от холода. Тогда, надев шапку, он положил деньги в карман, сунул руки в рукава пальто, сжался, наклонил голову и медленно пошёл вдоль по улице, неся в груди оледеневшее сердце, чувствуя, что в голове его катаются какие-то тяжёлые шары и стучат в виски ему... Пред ним плыла тёмная фигура старика с жёлтым черепом, освещённая холодным огнём...
Лицо старика улыбалось победоносно, ехидно, лукаво...