На другой день Илья медленно и молча расхаживал по главной улице города. Ему всё представлялся ехидный взгляд старика, спокойные голубые очи Олимпиады и движение её руки, когда она подала ему деньги. В морозном воздухе летали острые снежинки, покалывая лицо Ильи...
Он только что прошёл мимо маленькой лавочки, укромно спрятанной во впадине между часовней и огромным домом купца Лукина. Над входом в лавочку висела проржавевшая вывеска:
«Размен денег В.Г.Полуэктова. Покупка в лом серебра, золота, ризы икон, драгоценные вещи и старинную монету».
Илье показалось, что, когда он взглянул на дверь лавки, — за стеклом её стоял старик и, насмешливо улыбаясь, кивал ему лысой головкой. Лунёв чувствовал непобедимое желание войти в магазин, посмотреть на старика вблизи. Предлог у него тотчас же нашёлся, — как все мелочные торговцы, он копил попадавшуюся ему в руки старую монету, а накопив, продавал её менялам по рублю двадцать копеек за рубль. В кошельке у него и теперь лежало несколько таких монет.
Он воротился назад, смело отворил дверь лавки, пролез в неё со своим ящиком и, сняв шапку, поздоровался:
— Доброго здоровья...
Старик, сидя за узким прилавком, снимал с иконы ризу, выковыривая гвоздики маленькой стамеской. Мельком взглянув на вошедшего парня, он тотчас же опустил голову к работе, сухо сказав:
— Что надо?..
— Узнали меня? — зачем-то спросил Илья, Старик снова взглянул на него.
— Может, и узнал, — что надо-то?
— Монету купите?
— Покажи...
Илья полез в карман за кошельком. Но рука его не находила кармана и дрожала так же, как дрожало сердце от ненависти к старику и страха пред ним. Шаря под полой пальто, он упорно смотрел на маленькую лысую голову, и по спине у него пробегал холод...
— Ну, скоро ты? — спросил старик сердитым голосом.
— Сейчас!.. — тихо ответил Илья.
Наконец, ему удалось вынуть кошелёк; он подошёл вплоть к прилавку и высыпал на него монеты. Старик окинул их взглядом.
— Только-то?
И, хватая серебро тонкими, жёлтыми пальцами, он стал рассматривать деньги, говоря под нос себе:
— Екатерининский... Анны... Екатерининский... Павла... тоже... крестовик... тридцать второго... пёс его знает какой! На — этот не возьму, стёртый весь...
Старик отшвырнул монету и, быстрым движением руки выдвинув ящик конторки, стал рыться в нём.
Илья взмахнул рукой, и крепкий кулак его ударил по виску старика. Меняла отлетел к стене, стукнулся об неё головой, но тотчас же бросился грудью на конторку и, схватившись за неё руками, вытянул тонкую шею к Илье. Лунёв видел, как на маленьком, тёмном лице сверкали глаза, шевелились губы, слышал громкий, хриплый шёпот:
— Голубчик... Голубчик мой...
— А, — сволочь! — сказал Илья и с отвращением стиснул шею старика. Стиснул и стал трясти её, а старик упёрся руками в грудь ему и хрипел. Глаза у него стали красные, большие, из них лились слёзы, язык высунулся из тёмного рта и шевелился, точно дразнил убийцу. Тёплая слюна капала на руки Ильи, в горле старика что-то хрипело и свистело. Холодные, крючковатые пальцы касались шеи Лунёва, — он, стиснув зубы, отгибал свою голову назад и всё сильнее встряхивал лёгкое тело старика, держа его на весу. И если б Илью в это время били сзади, он всё равно не выпустил бы из рук хрустевшее под пальцами горло старика. С ненавистью и ужасом он смотрел, как мутные глаза Полуэктова становятся всё более огромными, всё сильнее давил ему горло, и, по мере того как тело старика становилось всё тяжелее, тяжесть в сердце Ильи точно таяла. Наконец, он оттолкнул от себя менялу, и тот мягко свалился за прилавок.
Лунёв оглянулся: в лавке было тихо и пусто, а за дверью, на улице, валил густой снег. На полу, у ног Ильи, лежали два куска мыла, кошелёк и моток тесёмки. Он понял, что эти вещи упали из его ящика, поднял их и положил на место. Затем, перегнувшись через прилавок, взглянул на старика: тот съёжился в узкой щели между прилавком и стеной, голова его свесилась на грудь, был виден только жёлтый затылок. Тут Лунёв увидал открытый ящик конторки — сверкнули золотые и серебряные монеты, бросились в глаза пачки бумажек... Он торопливо схватил одну пачку, другую, ещё, сунул их за пазуху...
На улицу он вышел не торопясь, шагах в трёх от лавки остановился, тщательно прикрыл свой товар клеёнкой и снова пошёл в густой массе снега, падавшего с невидимой высоты. И вокруг него и в нём бесшумно колебалась холодная, мутная мгла. Илья с напряжением всматривался в неё; вдруг он ощутил тупую боль в глазах, дотронулся до них пальцами правой руки и в ужасе остановился, точно ноги его вдруг примёрзли к земле. Ему показалось, что глаза его выкатились, вылезли на лоб, как у старика Полуэктова, и что они останутся навсегда так, болезненно вытаращенными, никогда уже не закроются и каждый человек может увидать в них преступление. Они как будто умерли. Щупая пальцами зрачки, он чувствовал в них боль, но не мог опустить веки, и дыхание в его груди спиралось от страха. Наконец, ему удалось закрыть глаза; ни с радостью наслаждался тьмою, вдруг охватившей его, и так, ничего не видя, неподвижно стоял на месте, глубоко вдыхая воздух... Кто-то толкнул его. Он быстро оглянулся, — мимо него прошёл высокий человек в полушубке. Илья смотрел вслед ему, пока тот не исчез в густом рое хлопьев снега. Тогда, поправив шапку рукой, Лунёв зашагал по тротуару, чувствуя боль в глазах и тяжесть в голове. Плечи у него вздрагивали, пальцы рук невольно сжимались, а в сердце зарождалось что-то упрямое, дерзкое и вытесняло страх.
Дойдя до перекрёстка, он увидел серую фигуру полицейского и безотчётно, тихо, очень тихо пошёл прямо на него. Шёл он, и сердце его замирало...
— Снежище-то какой! — сказал он, подойдя вплоть к полицейскому и в упор глядя на него.
— Да-а, повалил! Теперь, слава те господи, потеплеет! — с удовольствием ответил полицейский. Лицо у него было большое, красное, бородатое.
— А сколько сейчас время? — спросил Илья.
— Поглядим! — Полицейский стряхнул снег с рукава и сунул руку за пазуху. Лунёву было и жутко и любо стоять против этого человека. Он вдруг рассмеялся сухим, как бы вынужденным смехом.
— Ты что хохочешь? — спросил полицейский, отковыривая ногтем крышку часов.
— Эк тебя засыпало снегом-то! — воскликнул Илья.
— Засыплет, такая сила! Половина второго теперь... без пяти минут половина. Засыплет, брат!.. Ты вот теперь в трактир пойдёшь, в тепло, а я тут до шести часов торчать должен... Гляди, сколько тебе навалило на ящик-то...
Полицейский вздохнул и щёлкнул крышкой часов.
- Да, я пойду в трактир, — сказал Илья и, улыбнувшись криво, зачем-то добавил: — Вот, в этот самый...
— Уж не дразни...
В трактире Илья сел под окном. Из этого окна — он знал — было видно часовню, рядом с которой помещалась лавка Полуэктова. Но теперь всё за окном скрывала белая муть. Он пристально смотрел, как хлопья тихо пролетают мимо окна и ложатся на землю, покрывая пышной ватой следы людей. Сердце его билось торопливо, сильно, но легко. Он сидел и, без дум, ждал, что будет дальше.
Когда половой принёс ему чай, он не утерпел и спросил:
— Что на улице... ничего?
подбородка, вздрогнул — показалось, что это не его руки, а чьи-то чужие, холодные. Подняв их к лицу, тщательно осмотрел пальцы — руки были чистые, но Лунёв подумал, что всё-таки надо вымыть их мылом...
- Полуэктова убили! — вдруг крикнул кто-то. Илья вскочил со стула, как будто этим криком позвали его. Но в трактире все засуетились и пошли к дверям, на ходу надевая шапки. Он бросил на поднос гривенник, надел на плечо ремень своего ящика и пошёл так же быстро, как и все они.
У лавки менялы собралась большая толпа, в ней сновали полицейские, озабоченно покрикивая, тут же был и тот, бородатый, с которым разговаривал Илья. Он стоял у двери, не пуская людей в лавку, смотрел на всех испуганными глазами и всё гладил рукой свою левую щёку, теперь ещё более красную, чем правая. Илья встал на виду у него и прислушивался к говору толпы. Рядом с ним стоял высокий чернобородый купец со строгим лицом и, нахмурив брови, слушал оживлённый рассказ седенького старичка в лисьей шубе.
— Мальчишка-то, значит, думал, что он сомлел, и бежит к Петру Степановичу — пожалуйте, дескать, к нам, хозяин захворал. Ну, тот сейчас — марш сюда, ан глядь — он мёртвый! Ты подумай, — дерзновение-то какое? Среди бела дня, на эдакой людной улице, — на-ко вот!
Чернобородый купец громко кашлянул и густым, суровым голосом сказал:
- Тут — перст божий! Стало быть, не захотел господь принять от него покаяния...
Лунёв подвинулся вперёд, желая ещё раз взглянуть в лицо купца, и задел его ящиком.
- Ты! — крикнул купец, отстраняя его движением локтя и строго взглянув в лицо Ильи. — Куда лезешь?
И снова обратился к своему собеседнику:
- Сказано, — и волос с головы человека не упадёт без воли божией...
- Что и говорить! — кивнув головой, согласился старик, а потом вполголоса добавил, подмигивая: — Известно — бог шельму метит... Господи, прости! Грешно говорить, а и молчать трудно... да!
Лунёв усмехнулся. Он, слушая этот разговор, чувствовал в груди прилив какой-то силы и жуткой, приятной храбрости. И если бы кто-нибудь спросил его в эту минуту: «Ты удушил?» — ему казалось, что он безбоязненно ответил бы: «Я...»
С тем же чувством в груди он протискался сквозь толпу и встал рядом с полицейским. Тот сердито толкнул его в плечо, крикнув:
— Куда? Какое тут твоё дело, а? Пшёл!
Илья пошатнулся и навалился на кого-то. Его ещё толкнули.
— Дай ему по шее! Пьяный, что ли?
Тогда Лунёв выбрался из толпы и сел на ступени часовни, внутренно посмеиваясь над людьми. Сквозь шорох снега под ногами и тихий говор до него долетали отдельные возгласы:
— И надо же было ему, разбойнику, в моё дежурство напакостить...
— По дисконту первый в городе был...
— Снег валит... ничего мне не видно...
— Шкуры драл безо всякой жалости...
— Э-эх, несшасная! — громко вздохнул какой-то оборванный мужик.
Лунёв поднялся на ноги и увидал, что из широких саней с медвежьей полостью тяжело вылезает пожилая толстая женщина в салопе и чёрном платке. Её поддерживали под руки околоточный и какой-то человек с рыжими усами.
— Ох, батюшки... — прозвучал в воздухе её испуганный голос. Все притихли. Илья смотрел на старуху и вспоминал Олимпиаду...
— А сына — нету? — тихо спросил кто-то.
— В Москве.
— Он, чай, только того и ждал...
— Ещё-е бы!
Лунёву было приятно, что никто не жалеет Полуэктова, но, в то же время, все люди, кроме чернобородого купца, казались ему глупыми и даже противными.
В купце было что-то строгое и верное, а все остальные стоят, как пни в лесу, и, толкая его, Илью, болтают гнусными языками злорадные слова.
Он дождался, когда маленькое тело менялы вынесли из лавки, и пошёл домой, иззябший, усталый, но спокойный. Дома, запершись у себя в комнате, он сосчитал деньги: в двух толстых пачках мелких бумажек оказалось по пятисот рублей, в третьей — восемьсот пятьдесят. Была ещё пачка купонов, но он их не стал считать, а, завернув все деньги в бумагу, задумался, облокотясь на стол, — куда их спрятать? Думая об этом, он почувствовал, что ему хочется спать. Решив спрятать деньги на чердаке, он пошёл туда, держа пакет в руках, на виду, И в сенях наткнулся на Якова.
— А, ты пришёл уж! — сказал Яков. — Что это ты несёшь?
— Это? — переспросил Илья, глядя на деньги, И, вздрогнув от страха проговориться, торопливо сказал, помахивая в воздухе пакетом:—-Это... тесёмка...
— Чай пить придёшь? — спросил Яков.
— Сейчас!
Он пошёл быстро, ноги его ступали нетвёрдо, и голова была мутная, тяжёлая, как у пьяного. Идя по лестнице на чердак, он шагал осторожно, боясь нашуметь, боясь встретить кого-нибудь. А когда он зарывал деньги — в землю около трубы, — ему вдруг показалось, что в углу чердака, во тьме, кто-то притаился и следит за ним. Он ощутил желание бросить туда кирпичом, но вовремя опомнился и тихо сошёл вниз. В нём не было больше страха, — он как бы спрятал его на чердаке вместе с деньгами, — но в сердце возникло тяжёлое недоумение.
«Зачем я его удушил?» — спрашивал он себя.
Когда он вошёл в подвал, Маша, возившаяся у печки над самоваром, встретила его радостным восклицанием:
— Как ты рано сегодня!
— Снег, — сказал он. И тотчас же раздражённо закричал: — Что за рано? Пришёл, как всегда, — в свою пору... Видишь — темно.
— Здесь и в полдень темно, — чего ты орёшь?
Маша пристально посмотрела на него и с упрёком сказала:
— А-яй, Илья, как ты стал зазнаваться.
— А, ну вас к чёрту! — выругался Лунёв и сел к столу. Маша обиженно фыркнула, отвернулась от него и стала дуть в трубу самовара. Тонкая, маленькая, она встряхивала чёрными кудрями, кашляла и жмурилась от дыма. Лицо у неё было худое, тёмные пятна вокруг глаз увеличивали их блеск, и было в ней что-то похожее на один из тех цветков, что растут в глухих углах садов, среди бурьяна. Илья смотрел на неё и думал, что вот эта девочка живёт одна, в яме, работает, как большая, не имеет никакой радости и едва ли найдёт когда-либо радость в жизни. Он же теперь будет жить, как давно желал, — в покое, в чистоте. Ему стало приятно от этой мысли и, почувствовав себя виноватым перед Машей, он тихо окликнул её.
— Ну что, злющий?.. — отозвалась она.
— Знаешь... я — поганый человек, — сказал Лунёв, голос у него дрогнул: сказать ей или не говорить? Она выпрямилась, с улыбкой глядя на него.
— Колотить тебя некому, вот что!
И, быстро подойдя к нему, Маша торопливо заговорила:
— Слушай, голубчик, — попроси дядю, чтоб он меня с собой взял! Попроси! В ножки поклонюсь, право, поклонюсь!
— Куда? — устало спросил Лунев, занятый своими мыслями и плохо понимая её слова.
- С собой, родненький! Попроси!
Она сложила руки ладошками вместе и стояла пред ним, как перед образом, а на глазах у неё появились слёзы.
— Как бы хорошо-то, — вздыхая, говорила девочка. — Весной бы и пошли мы. Все дни я про это думаю, даже во сне снится, будто иду, иду... Голубчик! Он тебя послушает — скажи, чтобы взял! Я его хлеба не буду есть... я милостину просить буду! Мне дадут — я маленькая... Илюша? Хочешь — руку поцелую?
И вдруг она, схватив его руку, наклонилась над нею. Илья оттолкнул девочку, вскочил со стула.
— Дура, — крикнул он, — разве это можно?.. Я — человека задушил...
Но испугался своих слов и тотчас же добавил:
- Может быть... я, может, такое сделал... а ты целовать хочешь?
— Ничего-о! — говорила Маша, подойдя вплоть к нему. — И поцеловала бы — велика важность! Петруха хуже тебя, а я у него за каждый кусок целую... Мне и противно, а он мне велит — целуй! Да ещё щупает меня и щиплет, — срамник!
Оттого ли, что Илья сказал страшные слова, или оттого, что он не договорил их, но ему стало легко и весело. Улыбаясь, он тихо и с лаской в голосе сказал девочке:
— Ладно, я это устрою! Ей-богу, устрою! Пойдёшь ты на богомолье... Денег дам на дорогу...
- Голубчик! — крикнула Маша и, подпрыгнув, обняла его за шею.
— За тебя-то? Господи!..
В двери появился Яков и удивлённо спросил Машу:
— Ты чего визжишь? Даже на дворе слышно...
— Яша! — радостно крикнула девочка и, захлёбываясь словами, стала рассказывать Якову: — Иду я, ухожу, прощай! Вот — он обещал упросить горбатого...
— Та-ак! — сказал Яков и тихонько свистнул. — Про-о-пала моя голова! Заживу теперь я совсем один, как месяц на небе...
- Няньку найми! — усмехнувшись, посоветовал Илья.
— Водку пить буду, — качнув головой, сказал Яков. Маша взглянула на него и, опустив голову, отошла к двери. Оттуда раздался её укоризненный, печальный голос:
— Экий ты, Яков, какой... слабый!
- А вы — крепкие! Бросаете человека... Черти!
Он угрюмо сел к столу против Ильи и сказал:
- Разве и мне уйти тихонько с Терентием?
— Иди... Я бы ушёл...
— Ты бы! А на меня отец полицию науськает...
Все замолчали. Потом Яков с напускной весёлостью заговорил:
— А хорошо, братцы, пьяному быть! Ничего не понимаешь... ни о чём не думаешь...
Маша поставила на стол самовар и сказала, качая головой:
— Эх ты. бесстыдник!
- Ну, ты молчи! — сердито крикнул Яков. — У тебя отца-то всё равно что нет... разве он тебе мешает жить?
— Хорошо мне жить! — возразила Маша. — Бежала бы, да и не оглянулась.
— Всем плохо! — негромко сказал Илья и снова задумался.
— А славно бы уйти куда-нибудь ото всего! Сесть где-нибудь у лесочка, над рекой, и подумать обо всём...
— Это дурацкая манера от жизни уходить! — с досадой сказал Илья.
Яков пристально взглянул в лицо ему и с некоторым страхом сказал:
— Знаешь — нашёл-таки я одну книгу...
— Какую?
— Старинная... Переплетена в кожу, видом — как псалтирь, — должно быть, еретицкая. У татарина за семь гривен купил...
— Как заглавие? — равнодушно спросил Илья. Ему совсем не хотелось говорить, но он чувствовал, что молчать опасно, и принуждал себя.
— Заглавие у неё оторвано, — понизив голос, рассказывал Яков, — но говорится в ней о начале вещей. Трудно читать... Написано там, что о начале вещей Фалес милесийский первый спрашивал: «Той бо воду нарече, от нея же вся произведена суть и производится, бога же Фалес нарече мыслию, яже из воды вся производит». И был ещё Диагор безбожный, он — «ни единого бога быти разумеша», — стало быть, не верил в бога-то! И Эпикур ещё... тот — «бога во правду глаголаша быти, но ничто же никому подающа, ничто же добро деюща, ни о чем же попечения имуща...» Значит — бог-то хоть и есть, но до людей ему нет дела, так я понимаю! Как хошь, стало быть, так и живи. Нет попечения о тебе...
Илья приподнялся со стула и, сурово нахмурив брови, сказал, прерывая медленную речь товарища:
- Взять бы эту книгу да по башке тебя ей!
- За что? — удивлённо и с обидой воскликнул Яков.
- А за то, чтобы ты в неё не заглядывал! Дурак! А книгу писал — другой дурак!
Лунёв обошёл стол, наклонился к сидящему товарищу и со злобной страстностью заговорил, как молотком стукая по большой голове Якова:
- Бог — есть! Он всё видит! Всё знает! Кроме его — никого! Жизнь дана для испытанья... грех — для пробы тебе. Удержишься или нет? Не удержался — постигнет наказание, — жди! Не от людей жди — от него, — понял? Жди!
— Стой! — крикнул Яков. — Да разве я это говорю?
— Всё равно! Какой ты мне судья, а? — кричал Лунёв, бледный от возбуждения и злости, вдруг охватившей его. — Волос с головы твоей не упадёт без воли его! Слыхал? Ежели я во грех впал — его на то воля! Дурак!
— Да ты с ума сошёл, что ли? — прижавшись к стене, с испугом закричал Яков. — В какой ты грех впал?
Лунёв сквозь шум в ушах услышал этот вопрос, и на него точно холодом пахнуло. Он подозрительно оглядел Якова и Машу, тоже испуганную его возбуждением и криками.
— Для примера говорю, — глухо сказал он.
- Нездоровый ты какой-то, — робко сказала Маша.
Илья невольно провёл рукой по глазам и тихо ответил:
— Это ничего... пройдёт!..
Но ему было тяжело, неловко с людьми, и, отказавшись от чая, он ушёл к себе.
Когда он лёг на постель, — явился Терентий. С той поры, как горбун решил идти замаливать свой грех, глаза его сияли светло и блаженно, точно он уже предвкушал радость освобождения от греха. Тихо, с улыбкой на губах, он подошёл к постели племянника и, пощипывая бородёнку, заговорил ласковым голосом:
— Вижу — пришёл ты, дай, думаю, пойду, побалакаю с ним. Недолго уж нам вместе-то жить.
— Идёшь? — сухо спросил Илья.
— Как только потеплее станет. К страстной неделе хочется мне попасть в Киев-от...
— Вот что, — возьми-ка с собой Машутку...
— Ку-уда! — воскликнул горбун, отмахнувшись рукой.
— А ты слушай, — твёрдо сказал Илья. — Делать ей тут нечего... а она в таком возрасте... Яков, Петруха... и всё такое... понял? Дом этот для всех вроде западни, — проклятый дом! Пусть она уйдёт... может, и не воротится.
— Да куда же мне её? — жалобно заговорил Терентий.
— Возьми, возьми! — настойчиво твердил Илья. — И сотню свою возьми на неё... Мне не надо твоего... А она за тебя помолится... Её молитва много значит...
Горбун задумался и повторил:
— Много значит... н-да-а! Это ты... тово... правильно говоришь... Денег я не могу взять от тебя... это оставим, как решили... А насчёт Машки — подумать надо...
Тут глаза Терентия вдруг радостно блеснули, и, наклонясь к Илье, он шёпотом, с увлечением заговорил:
— Н-ну, брат, ка-акого я человека видел вчера! Знаменитого человека — Петра Васильича... про начётчика Сизова — слыхал ты? Неизречённой мудрости человек! И не иначе, как сам господь наслал его на меня, — для облегчения души моей от лукавого сомнения в милости господней ко мне, грешному...
Илья лежал молча. Ему хотелось, чтоб дядя ушёл. Полузакрытыми глазами он смотрел в окно и видел пред собой высокую, тёмную стену.
— Говорили мы с ним о грехах, о спасении души, — воодушевлённо шептал Терентий. — Говорит он: «Как долоту камень нужен, чтоб тупость обточить, так и человеку грех надобен, чтоб растравить душу свою и бросить ее во прах под нози господа всемилостивого...»
Илья взглянул на дядю и со злою улыбкой спросил:
— А что он, начётчик этот, на дьявола не похож?
И, укоризненно покачивая головой, горбун зачмокал губами.
- Ну, ладно! — сказал Илья грубо и неприязненно. — Что он ещё говорил?
Илья засмеялся неприятным смехом. Дядя с удивлением на лице отодвинулся от него и спросил:
— Что ты?
— Ничего. Он ловко сказал, начётчик-то... Как раз впору мне... Я и сам так же думаю, — точь-в-точь так!
Он замолчал, пристально взглянул в лицо дяди и отвернулся к стене.
— А ведь ты тоже на чёрта похож! — прервал его Илья и вновь тихонько засмеялся.
Горбун взмахнул руками, как большая птица крыльями, и замер, испуганный и обиженный. А Лунёв сел на постели, толкнул дядю в бок рукой и сурово сказал:
— Пусти-ка!
Терентий быстро вскочил на ноги и встал среди комнаты, встряхнув горбом. Он тупо смотрел на племянника, сидевшего на кровати, упираясь в неё руками, на его приподнятые плечи и голову, низко опущенную на грудь.
ему этого не нужно было — удержал бы меня. А он — не удержал, — стало быть, я прав в моём деле. Люди все неправдой живут, а кто кается?
- Не понимаю я твоих слов, Христос с тобой! - уныло сказал Терентий и вздохнул.
Илья усмехнулся.
— Не понимаешь и — не говори со мной...
Он снова лёг на постель, сказав дяде:
- То-то, я гляжу...
— Уснуть мне надо... ты иди!
Когда Илья остался один, он почувствовал, что в голове у него точно вихрь крутится. Всё пережитое им в эти несколько часов странно спуталось, слилось в какой-то тяжёлый, горячий пар и жгло ему мозг. Ему казалось, что он давно уже чувствует себя так плохо, что он не сегодня задушил старика, а давно когда-то.
Суровый голос чернобородого купца мешается с просьбой Маши, древние слова из еретической книги Якова впутываются в речь начётчика. Всё качается, колеблется и тянет куда-то книзу. Уснуть скорее, забыть всё это. Он уснул...
А когда проснулся поутру, то по освещённой стене против окна понял, что день ясный, морозный. Он вспомнил весь вчерашний день, прислушался к себе и почувствовал, что знает, как надо ему держаться. Через час он шёл с ящиком на груди по улице и, прищуривая глаза от блеска снега, спокойно разглядывал встречных людей. Проходя мимо церкви, он по привычке снимал шапку и крестился. Перекрестился и у часовни рядом с запертой лавкой Полуэктова и пошёл дальше, не ощущая ни страха, ни жалости, ничего беспокойного. В обеденное время, сидя в трактире, он прочитал в газете заметку о дерзком убийстве менялы. Дойдя до слов «полицией приняты энергичные меры к розыску преступника», — он с улыбкой отрицательно покачал головой, он был твёрдо уверен, что преступника не найдут никогда, если он сам не захочет, чтоб его нашли...