Илья дрожал от напряжения и смотрел на Грачёва.
Он ждал от него чего-то, уверенно ждал. Но Павел, выглядывая из-за плеча человека, сидевшего впереди его, молчал, не шевелился. Громов, улыбаясь, говорил что-то скользкими, масляными словами... Потом, негромко и твёрдо стала говорить Вера...
— Просто — разбогатеть захотела... и взяла, вот и всё... А больше ничего не было... И всегда была такая...
Присяжные стали перешёптываться друг с другом: лица у них нахмурились, и на лицах судей тоже явилось что-то недовольное. В зале стало тихо; с улицы донёсся мерный и тупой шум шагов по камням, — шли солдаты.
— В виду сознания подсудимой полагал бы... — говорил прокурор.
Илья чувствовал, что не может больше сидеть тут. Он встал, шагнул...
— Тиш-ше! — громко заметил пристав.
Тогда он снова сел и, как Павел, тоже низко наклонил голову. Он не мог видеть красное лицо Петрухи, теперь важно надутое, точно обиженное чем-то, а в неизменно ласковом Громове за благодушием судьи он чувствовал, что этот весёлый человек привык судить людей, как столяр привыкает деревяшки строгать. И в душе Ильи родилась теперь жуткая, тревожная мысль:
«Сознайся я — и меня так же вот будут... Петруха будет судить... Меня — в каторгу, а сам останется...»
Он остановился на этих думах и сидел, ни на кого не глядя, ничего не слушая.
— Н...не хочу я, чтобы говорили об этом! — раздался дрожащий, обиженный крик Веры, и она завыла, хватая руками грудь свою, сорвав с головы платок.
Мутный шум наполнил залу. Все в ней засуетилось от криков девушки, а она, как обожжённая, металась за решёткой и рыдала, надрывая душу.
Илья вскочил и бросился вперёд, но публика шла навстречу ему, и как-то незаметно для себя он очутился в коридоре.
— Обнажили душу, — услыхал он голос чёрненького человека.
Павел Грачёв, бледный и растрёпанный, стоял у стены, челюсть у него тряслась. Илья подошёл к нему и угрюмо, злыми глазами заглянул в лицо товарища.
— Что? Каково? — спросил он.
Павел взглянул на него, открыл рот и не сказал ни слова.
— Погубил человека? — продолжал Лунёв. Тогда Павел вздрогнул, будто его кнутом ударили, поднял руку, положил её на плечо Лунёва и возбуждённо заговорил:
— Разве я? Мы ещё подадим жалобу...
- А судит Филимонов Петрушка... Правильно это, а? — и усмехнулся.
Павел выпрямился, лицо его вспыхнуло, и он торопливо начал говорить что-то, но Лунёв, не слушая, отошёл прочь. Так, с усмешкой на лице, он вышел на улицу, и медленно, вплоть до вечера, как бродячая собака, он шлялся из улицы в улицу до поры, пока не почувствовал, что его тошнит от голода.
В окнах домов зажигались огни, на улицу падали широкие, жёлтые полосы света, а в них лежали тени цветов, стоявших на окнах. Лунёв остановился и, глядя на узоры этих теней, вспомнил о цветах в квартире Громова, о его жене, похожей на королеву сказки, о печальных песнях, которые не мешают смеяться... Кошка осторожными шагами, отряхивая лапки, перешла улицу.
«Пойду в трактир», — решил Илья и вышел на средину мостовой.
— Берегись! — крикнули ему. Чёрная морда лошади мелькнула у его лица и обдала его тёплым дыханием... Он прыгнул в сторону, прислушался к ругани извозчика и пошёл прочь от трактира.
«Легковой извозчик до смерти не задавит, — спокойно подумал он. — Надо поесть... Вера теперь совсем пропадёт... Тоже гордая... Про Пашку не захотела сказать... видит, что некому сказать-то... Она лучше всех... Олимпиада бы... Нет, Олимпиада тоже хорошая... а вот Танька...»
Ему вспомнилось, что именно сегодня Татьяна празднует день рождения. Сначала мысль о том, чтобы пойти к ней, показалась ему отвратительной, но почти тотчас же одно острое, жгучее чувство коснулось его сердца...
Крикнув извозчика, он поехал и через несколько минут, прищуривая глаза от света, стоял в двери столовой Автономовых, тупо улыбался и смотрел на людей, тесно сидевших вокруг стола в большой комнате.
— А-а! Явился еси!.. — воскликнул Кирик. — Конфект принёс? Подарок новорожденной, а? Что ж ты, братец мой?
— Откуда вы? — спросила хозяйка.
Кирик схватил его за рукав и повёл вокруг стола, знакомя с гостями. Лунёв пожимал чьи-то тёплые руки, а лица гостей слились в его глазах в одно длинное, улыбающееся лицо с большими зубами. Запах жареного щекотал ноздри, трескучий разговор женщин звучал в ушах, глазам было жарко, какой-то пёстрый туман застилал их. Когда он сел, то почувствовал, что у него от усталости ломит ноги и голод сосёт его внутренности. Он молча взял кусок хлеба и стал есть. Кто-то из гостей громко фыркнул, в то же время Татьяна Власьевна заметила ему:
— Вы не хотите меня поздравить? Хорош! Пришёл, не сказал ни слова, уселся и ест...
Под столом она сильно толкнула ногой его ногу и наклонила лицо над чайником, доливая его.
Тогда он положил кусок хлеба на стол, крепко потёр себе руки и громко сказал:
— А я целый день в суде просидел...
Его голос покрыл шум разговора. [Гости замолчали ] Лунёв сконфузился, чувствуя их взгляды на лице своём, и тоже исподлобья оглядел их. На него смотрели недоверчиво, видимо, каждый сомневался в том, что этот широкоплечий, курчавый парень может сказать что-нибудь интересное. Неловкое молчание наступило в комнате.
Обрывки каких-то мыслей кружились в голове Ильи, — бессвязные, серые, они вдруг точно провалились куда-то, исчезая во тьме его души.
— В суде иногда очень любопытно, — кислым голосом заметила Фелицата Грызлова и, взяв коробку с мармеладом, стала ковырять в ней щипчиками.
На щеках Татьяны Власьевны вспыхнули красные пятна, а Кирик громко высморкался и сказал:
— Что ж ты, братец, замахнулся, а не бьёшь? Ну, был в суде...
— Я однажды слушал в суде дело об убийстве, — рассказывал молодой телеграфист, бледный, черноглазый, с маленькими усиками.
— Я ужасно люблю читать и слушать про убийства! — воскликнула Травкина.
А её муж посмотрел на всех и сказал:
— Гласный суд — благодетельное учреждение...
— Судился мой товарищ Евгениев... Он, видите ли, стоя на дежурстве у денежного ящика, шутил с мальчиком да вдруг и застрелил его...
— Ах, ужас какой! — вскричала Татьяна Власьевна.
— Наповал! — с каким-то удовольствием добавил телеграфист.
— А я однажды был свидетелем по одному делу, — заговорил Травкин своим шумящим, сухим голосом, — а по другому делу судился человек, который совершил двадцать три кражи! Недурно?
Кирик громко захохотал. Публика разделилась на две группы: одни слушали рассказ телеграфиста об убийстве мальчика, другие — скучное сообщение Травкина о человеке, совершившем двадцать три кражи. Илья наблюдал за хозяйкой, чувствуя, что в нём тихо разгорается какой-то огонёк, — он ещё ничего не освещает, но уже настойчиво жжёт сердце. С той минуты, когда Лунёв понял, что Автономовы опасаются, как бы он не сконфузил их пред гостями, его мысли становились стройнее.
Татьяна Власьевна хлопотала в другой комнате около стола, уставленного бутылками. Алая шёлковая кофточка ярким пятном рисовалась на белых обоях стены, маленькая женщина носилась по комнате подобно бабочке, на лице у неё сияла гордость домовитой хозяйки, у которой всё идёт прекрасно. Раза два Илья видел, что она ловкими, едва заметными знаками зовёт его к себе, но он не шёл к ней и чувствовал удовольствие от сознания, что это беспокоит её.
— Что, брат, сидишь, как сыч? — вдруг обратился к нему Кирик. — Говори что-нибудь... не стесняйся... здесь люди образованные, они, в случае чего, не взыщут с тебя.
— Судили сегодня, — сразу начал Илья громким голосом, — девушку одну, знакомую мне... она из гулящих, но хорошая девушка...
Он снова обратил на себя общее внимание, снова все гости уставились на него. Зубы Фелицаты Егоровны обнажились широкой и насмешливой улыбкой, телеграфист, закрыв рот рукою, начал покручивать усики, почти все старались казаться серьёзными, внимательно слушающими. Шум ножей и вилок, вдруг рассыпанных Татьяной Власьевной, отозвался в сердце Ильи громкой, боевой музыкой... Он спокойно обвёл лица гостей широко раскрытыми глазами и продолжал:
— Вы что улыбаетесь? Среди них есть очень хорошие...
— Есть-то есть, — перебил его Кирик, — только ты не того... не очень откровенно...
— Вы люди образованные, — сказал Илья, — обмолвлюсь — не взыщите!
В нём вдруг точно вспыхнул целый сноп ярких искр. Он улыбался острой улыбочкой, и сердце его замирало в живой игре слов, внезапно рождённых его умом.
— Украла эта девушка деньги у одного купца,..
— Час от часу не легче, — воскликнул Кирик, комически сморщивши лицо, и уныло покачал головой.
— Сами понимаете, когда и как могла она украсть... а может, ещё и не украла, а подарок взяла...
Но Татьяна Власьевна уже стояла рядом с Ильей. Натянуто улыбаясь, она проговорила, пожимая плечиками:
— Что ж такое? Очень обыкновенно всё... ты знаешь таких историй сотни... барышень здесь нет... Но — это после... а пока — пожалуйте закусить, господа!
— Прошу! — закричал Кирик. — И я с вами закушу, хе-хе! Не фигурен каламбурчик, а весёленький...
— Аппетит возбуждает... — сказал Травкин и погладил себе горло.
Все отвернулись от Ильи. Он понял, что гости не желают его слушать, потому что хозяева этого не хотят, и это ещё более возбудило его. Вставши со стула и обращаясь ко всем, он продолжал:
— И вот судят эту девицу люди, которые, может, сами не раз пользовались ею... некоторые из них известны мне... Жуликами назвать их — мало...
— Позвольте! — строго сказал Травкин, поднимая палец кверху. — Так нельзя-с! Это — присяжные заседатели... и я сам...
— Вот — присяжные! — воскликнул Илья. — Но могут ли они справедливы быть, ежели...
— Па-азвольте-с! Суд присяжных есть, так сказать, великая реформа, введённая на всеобщую пользу императором Александром вторым-с! Как можете вы подвергать поношению учреждение государственное-с?
Он хрипел в лицо Илье, и его жирные бритые щёки вздрагивали, а глаза вращались справа налево и обратно. Все окружили их тесной толпой и стояли в дверях, охваченные приятным предчувствием скандала. Хозяйка, побледнев, тревожно дёргала гостей за рукава, восклицая:
— Господа, оставим это! Право же — неинтересно! Кирик, да попроси же...
Кирик растерянно хлопал глазами и просил:
— Пожалуйста!., ну их к богу, реформы, проформы и всю эту философию...
— Это не философия, а по-ли-ти-ка-с! — хрипел Травкин. — Люди, рассуждающие подобным образом, именуются по-ли-ти-че-ски не-благо-надёжными-с!
Горячий вихрь охватил Илью. Любо ему было стоять против толстенького человечка с мокрыми губами на бритом лице и видеть, как он сердится. Сознание, что Автономовы сконфужены пред гостями, глубоко радовало его. Он становился всё спокойнее, стремление идти вразрез с этими людьми, говорить им дерзкие слова, злить их до бешенства, — это стремление расправлялось в нём, как стальная пружина, и поднимало его на какую-то приятно страшную высоту. Всё спокойнее и твёрже звучал его голос.
— Называйте меня, как желательно вам, — вы человек образованный, но я от своего не отступлюсь!.. Разумеет ли сытый голодного?.. Пусть голодный — вор, но и сытый — вор...
— Кирик Никодимович? — захрипел Травкин. — Что такое? Это-с...
Но Татьяна Власьевна просунула свою руку под его и, увлекая за собой возмущённого человека, стала громко говорить ему:
— Любимые ваши тартинки — селёдка, яйца вкрутую и зелёный лук, растёртый со сливочным маслом...
— М-да! Это — я знаю-с! — обиженно воскликнул Травкин, громко чмокнув губами. Его жена уничтожающе посмотрела на Илью и, подхватив мужа под другую руку, сказала ему:
А Татьяна Власьевна продолжала успокаивать дорогого гостя:
— Стерлядки маринованные с помидорами...
— Нехорошо, молодой вы человек! — вдруг обернувши голову к Илье и упираясь ногами в пол, заговорил Травкин укоризненно и великодушно. — Надо уметь ценить... надо понимать, да-с!
— А я не понимаю! — воскликнул Илья. — Оттого и говорю... Почему Петрушка Филимонов — хозяин жизни?..
Гости проходили мимо Лунёва, стараясь не коснуться его. А Кирик подошёл вплоть к нему и сказал грубо, обиженно:
— Чёрт тебя дери, болван ты — и больше ничего.
Илья вздрогнул, у него потемнело в глазах, как от удара по голове, и, крепко сжимая кулаки, он шагнул к Автономову. Но Кирик быстро отвернулся от него, не заметив его движения, и прошёл к закуске. Илья тяжело вздохнул...
Стоя в двери, он видел спины людей, тесно стоявших у стола, слышал, как они чавкают. Алая кофточка хозяйки окрашивала всё вокруг Ильи в цвет, застилавший глаза туманом.
— Мм! — мычал Травкин. — Это удивительно вкусно... удивительно!..
— Хотите перцу? — спросила хозяйка нежным голосом.
«Я тебе задам перцу!» — с холодной злобой решил Лунёв и, высоко вскинув голову, в два шага стоял у стола. Схватив чей-то стакан вина, он протянул его Татьяне Власьевне и внятно, точно желая ударить словами, сказал ей:
— Выпьем, Танька!..
Это подействовало на всех так, как будто что-то оглушительно треснуло или огонь в комнате погас и всех сразу охватила густая тьма, — и люди замерли в этой тьме, кто как стоял. Открытые рты, с кусками пищи в них, были как гнойные раны на испуганных, недоумевающих лицах этих людей.
— Выпьем, ну! Кирик Никодимович, скажи моей любовнице, чтобы пила она со мной! Что там?.. Зачем всё втихомолку пакостничать? Будем открыто! Вот я решил — открыто чтобы...
— Негодяй! — резким, визгливым голосом крикнула женщина.
Илья видел, как она взмахнула рукой, и отбил кулаком в сторону тарелку, брошенную ею. Треск разбитой тарелки как будто ещё более оглушил гостей. Медленно, беззвучно они отодвигались в стороны, оставляя Илью лицом к лицу с Автономовыми. Кирик держал в руке какую-то рыбку за хвост и мигал глазами, бледный, жалкий и тупой. Татьяна Власьевна дрожала, грозя Илье кулаками; лицо её сделалось такого же цвета, как кофточка, и язык не выговаривал слов:
— Ты-ы... врёш-шь... врёш-шь... — шипела она, вытягивая шею к Илье.
— А хочешь — я скажу, какова ты нагая? — спокойно говорил Илья. — Сама же ты все родинки твои мне показала... Муж узнает, вру я или нет...
Раздался чей-то подавленный смех. Автономова взмахнула руками, схватила себя за шею и без звука упала на стул.
— Полицию! — крикнул телеграфист.
Илья вытянул руку, толкнул его в лоб и сурово сказал:
— Куда? Ты сырой... я ударю тебя — свалишься... Ты — слушай!.. И вы все, тоже — слушайте... Вам правды негде услыхать.
Но, отшатнувшись от Ильи, Кирик снова нагнул голову и пошёл на него. Гости молча смотрели. Никто не двинулся с места, только Травкин, ступая на носки сапог, тихо отошёл в угол, сел там на лежанку и, сложив руки ладонями, сунул их между колен.
— Смотри, ударю! — угрюмо предупреждал Илья Кирика. — Мне обижать тебя не за что! Ты — глупый... безвредный... Я не видал худого от тебя... отойди!
Он снова оттолкнул его уже сильнее и сам отошёл к стене. Там, прислонясь спиной, он продолжал, поглядывая на всех.
— Твоя жена сама на шею мне бросилась. Она умная... Подлее её женщины на свете нет! Но и вы тоже— все подлецы. Я в суде был... научился судить...
Он так много хотел сказать, что не мог привести в порядок мыслей своих и кидал ими, как обломками камней.
— Я ведь не Таньку обличаю... Это так вышло... само собой... у меня всю жизнь всё само собой выходило!.. Я даже человека удушил нечаянно... Не хотел, а удушил. Танька! На те самые деньги, которые я у человека убитого взял, мы с тобой и торгуем...
- Он сумасшедший! — радостно крикнул Кирик и, прыгая по комнате от одного к другому, он кричал тревожно и радостно:
— Видите? Сошёл с ума!.. Ах, Илья!.. ах ты! А-ах, братец!
Илья захохотал. Ему стало ещё легче и спокойнее, когда он сказал про убийство. Он стоял, не чувствуя под собою пола, как на воздухе, и ему казалось, что он тихо поднимается всё выше. Плотный, крепкий, он выгнул грудь вперёд и высоко вскинул голову. Курчавые волосы осыпали его большой бледный лоб и виски, глаза смотрели насмешливо и зло...
Татьяна встала, пошатываясь, подошла к Фелицате Егоровне и вздрагивающим голосом говорила ей:
— Я видела давно... он давно уже... дикие глаза... страшный...
— Если сошёл с ума, нужно позвать полицию, — внушительно сказала Фелицата, присматриваясь к лицу Лунёва.
— Сошёл, сошёл! — кричал Кирик.
— Перебьёт всех ещё... — прошептал Грызлов, беспокойно оглядываясь. Они боялись выйти из комнаты.
Лунёв стоял рядом с дверью, и нужно было идти мимо него. Он всё смеялся. Ему приятно было видеть, что эти люди боятся его; он замечал, что гостям не жалко Автономовых, что они с удовольствием стали бы всю ночь слушать его издевательства, если б не боялись его.
— Я не сумасшедший, — заговорил он, сурово сдвигая брови, — только вы погодите, постойте! Я вас не пущу никуда... а броситесь на меня — бить буду... насмерть... Я сильный...
Протянув свою длинную руку с большим, крепким кулаком на конце, он потряс им в воздухе и опустил руку.
— Скажите мне — что вы за люди? Зачем живёте? Крохоборы вы... сволочь какая-то...
— Сам молчи! А я поговорю... Я вот смотрю на вас, — жрёте вы, пьёте, обманываете друг друга... никого не любите... чего вам надо? Я — порядочной жизни искал, чистой... нигде её нет! Только сам испортился... Хорошему человеку нельзя с вами жить. Вы хороших людей до смерти забиваете... Я вот — злой, сильный, да и то среди вас — как слабая кошка среди крыс в тёмном погребе... Вы — везде... и судите, и рядите, и законы ставите... Гады однако вы...
В это время телеграфист отскочил от стены, как мяч, и бросился вон из комнаты, проскользнув мимо Лунёва.
— Эх! упустил одного! — сказал Илья, усмехаясь.
— За полицией! — крикнул телеграфист.
— Ну, зови! Всё равно... — сказал Илья.
Мимо него прошла Татьяна Власьевна, шатаясь, как сонная, не взглянув на него.
— Ушиб! — продолжал Лунёв, кивая на неё головой. — Она стоит того... гадина...
— Молчать! — крикнул Автономов из угла. Там он стоял на коленях и рылся в ящике комода.
— Не кричи, дурачок! — ответил ему Илья, усаживаясь на стул и скрестив руки на груди. — Что кричишь? Ведь я жил с ней, знаю её... И человека я убил... Купца Полуэктова... Помнишь, я с тобой не один раз про Полуэктова заговаривал? Это потому, что я его удушил... А ей-богу, на его деньги магазин-то открыт...
Илья оглядел комнату. У стен её молча стояли испуганные, жалкие люди. Он почувствовал в груди презрение к ним, обиделся на себя за то, что сказал им об убийстве, и крикнул:
— Вы думаете — каюсь я перед вами? Дожидайтесь. Смеюсь я над вами, вот что.
Из угла выскочил Кирик, красный, растрёпанный. Он размахивал револьвером и, дико вращая глазами, кричал:
— Теперь — не уйдёшь! Ага-а! Ты — убил?
Женщины ахнули. Травкин, сидя на лежанке, заболтал ногами и захрипел:
— Господа-а! Я больше не могу! Отпустите... Это ваше семейное дело...
Но Автономов не слышал его голоса. Он прыгал пред Ильей, совал в него револьвером и орал:
— Каторга! Мы тебе покажем!..
— Да ведь и пистолетишко-то, чай, не заряжен? — спросил его Илья, равнодушно, усталыми глазами глядя на него. — Что ты бесишься? Я не ухожу... Некуда мне идти... Каторгой грозишь? Ну... каторга, так каторга...
— Антон, Антон! — раздавался громкий шёпот жены Травкина, — иди...
— Я не могу, матушка...
В груди Лунёва как-то вдруг выросла пустота — тёмная, холодная, а в ней, как тусклый месяц на осеннем небе, встал холодный вопрос: «А дальше что?»
— Вот и вся моя жизнь оборвалась! — сказал он задумчиво и негромко.
Автономов стоял пред ним и торжествуя вскрикивал:
— Не разжалобишь!
— Да я и не пытаюсь... чёрт вас всех возьми! Я сам скорее собаку пожалею, чем вас... Вот если бы мог я... уничтожить вас... всех! Ты бы, Кирик, прочь отошёл, а то глядеть на тебя противно...
Гости тихонько выползли из комнаты, пугливо взглядывая на Илью. Он видел, как мимо него проплывают серые пятна, не возбуждая в нём ни мысли, ни чувства. Пустота в душе его росла и проглатывала всё. Он помолчал с минуту, вслушиваясь в крики Автономова, и вдруг с усмешкой предложил ему:
— Давай, Кирик, поборемся?
— Пулю в башку! — заревел Кирик.
— Да нет у тебя пули! — насмешливо возразил Лунёв и уверенно добавил: — А как бы я тебя шлёпнул!
Потом, оглянув публику, он просто, ровным голосом сказал:
— Кабы знал я, какой силой раздавить вас можно! Не знаю!..
И после этих слов он уже не говорил ничего, сидя неподвижно.
Наконец пришли двое полицейских с околоточным.
А сзади них явилась Татьяна Власьевна и, протянув к Илье руку, сказала задыхающимся голосом:
— Он сознался нам... что убил менялу Полуэктова... тогда, помните?
— Можете подтвердить? — быстро спросил околоточный.
— Что ж? Можно и подтвердить... — ответил Лунёв спокойно и устало.
Околоточный сел за стол и начал что-то писать, полицейские стояли по бокам Лунёва; он посмотрел на них и, тяжело вздохнув, опустил голову. Стало тихо, скрипело перо на бумаге, за окнами ночь воздвигла непроницаемо чёрные стены. У одного окна стоял Кирик и смотрел во тьму, вдруг он бросил револьвер в угол комнаты и сказал околоточному:
— Савельев! Дай ему по шее и отпусти, — он сумасшедший.
Околоточный взглянул на Кирика, подумал и ответил:
— Эх... — вздохнул Автономов.
Не бойся... этого не будет! мне и думать про неё стыдно, не то что говорить...
Автономов быстро вышел в соседнюю комнату и там шумно уселся на стул.
— Ну-с, вот, — заговорил околоточный, обращаясь к Илье, — бумажку эту можете подписать?
— Могу...
Он взял перо и, не читая бумаги, вывел на ней крупными буквами: Илья Лунёв. А когда поднял голову, то увидал, что околоточный смотрит на него с удивлением. Несколько секунд они молча разглядывали друг друга, — один заинтересованный и чем-то довольный, другой равнодушный, спокойный.
— Совести нет, — твёрдо ответил Илья.
Помолчали. Потом из соседней комнаты раздался голос Кирика:
— Он с ума сошёл...
— Пойдёмте! — предложил околоточный, передёрнув плечами. — Рук связывать вам не буду... только вы не того... не убегайте!
— Побожитесь, что не убежите... ей-богу!
Лунёв взглянул на сморщенное, сожалеющее лицо околоточного и угрюмо сказал:
— В бога не верю...
Околоточный махнул рукой.
Когда ночная тьма и сырость охватили Лунёва, он глубоко вздохнул, остановился и посмотрел в небо, почти чёрное, низко опустившееся к земле, похожее на закопчённый потолок тесной и душной комнаты.
— Иди! — сказал ему полицейский.
Он пошёл... Дома стояли по бокам улицы, точно огромные камни, грязь всхлипывала под ногами, а дорога опускалась куда-то вниз, где тьма была ещё более густа... Илья споткнулся о камень и чуть не упал. В пустоте его души вздрогнула надоедливая мысль:
Пальцы его ноги болели от удара о камень. Он пошёл медленнее. В ушах его звучали бойкие слова чёрненького человечка о сытых людях:
«Прекрасно разумеют, оттого и строги...»
Потом он вспомнил благодушный звук голоса Громова:
«А признаёте вы себя виновным...»
«Скажите нам, обвиняемый...»
Красная рожа Петрухи хмурилась, и толстые губы на ней двигались...
Невыразимая словами и острая, как нож, тоска впилась в сердце Ильи.
Он прыгнул вперёд и побежал изо всей силы, отталкиваясь ногами от камней. Воздух свистел в его ушах, он задыхался, махал руками, бросая своё тело всё дальше вперёд, во тьму. Сзади него тяжело топали полицейские, тонкий, тревожный свист резал воздух, и густой голос ревел:
Всё вокруг Ильи — дома, мостовая, небо — вздрагивало, прыгало, лезло на него чёрной, тяжёлой массой. Он рвался вперёд и не чувствовал усталости, окрылённый стремлением не видеть Петруху. Что-то серое, ровное выросло пред ним из тьмы и повеяло на него отчаянием. Он вспомнил, что эта улица почти под прямым углом повёртывает направо, на главную улицу города... Там люди, там схватят...
— Эх вы, ловите! — крикнул он во всю грудь и, наклонив голову вперёд, бросился ещё быстрее... Холодная, серая каменная стена встала пред ним. Удар, похожий на всплеск речной волны, раздался во тьме ночи, он прозвучал тупо, коротко и замер...
Потом ещё две тёмные фигуры скатились к стене. Они бросились на третью, упавшую у подножия стены, и скоро обе выпрямились... С горы ещё бежали люди, раздавались удары их ног, крики, пронзительный свист...
— Разбился? — задыхаясь, спросил один полицейский.
— Совсем, кажись... башка лопнула...
— Гляди — мозг...
Чёрные фигуры каких-то людей выскакивали из тьмы...
— Ах, леший... — тихо выговорил полицейский, стоявший на ногах. Его товарищ поднялся с земли и, крестясь, устало, задыхающимся голосом сказал: