XIV
Идя в гости к Маше, он вдруг сообразил: «Познакомлюсь со столяром сегодня... Революционер...»
Он пришёл первым, подарил Маше голубые бусы, Анфисе роговую гребёнку; они, довольные подарками, наперебой угощали его чаем и наливкой. Маша, красиво выгибая полную белую шею, заглядывала в лицо ему с доброй улыбкой, и глаза её мягко ласкали его сердце. Анфиса, разливая чай, спрашивала:
- Ну, купец наш тороватый, когда же мы на твоей свадьбе гулять будем?
Евсей конфузился и, стараясь не показывать этого, доверчиво рассказывал:
— Жениться я не решусь, — это очень трудно...
- Трудно? Ах ты, скромница... Марья, слышишь? Трудно, говорит, жениться-то...
Маша улыбалась в ответ на громкий смех кухарки, искоса поглядывая на Климкова.
— Может, они трудность по-своему понимают...
— Я — по-своему!.. — сказал Евсей, поднимая голову. — Я, видите ли, насчёт того, что человека найти трудно, — чтобы жить душа в душу и друг друга не бояться. Чтобы верить человеку...
Маша села рядом с ним, он покосился на её шею, грудь, вздохнул...
«А если сказать им — где я служу?..»
Испуганный этим желанием, он быстрым усилием задавил его и, повысив голос, торопливо продолжал:
— Если человек не понимает жизнь, то лучше пусть он один остаётся...
— Одному — очень трудно! — сказала Маша и налила ему рюмку наливки. — Выкушайте!
Евсею хотелось говорить много и открыто, он видел, что его слушают охотно, и это, вместе с двумя рюмками вина, возбуждало его. Но пришла горничная журналиста, Лиза, тоже возбуждённая, и сразу овладела вниманием Анфисы и Маши. Косая на левый глаз, бойкая, красиво причёсанная и ловко одетая, она казалась хорошенькой и бесстыдной.
— Мои идолы созвали гостей на сегодня и не хотят меня отпускать! — говорила она, усаживаясь. — Ну, нет, говорю, уж как вам угодно...
— Много гостей? — скучно спросил Климков, вспомнив свои обязанности.
— Небогатые, значит? — спрашивал Евсей.
— Ну, какое богатство? Ни у кого галош крепких нету...
— Кто же они, служащие?
— Разные. Иной в газете пишет, другой просто студент, — ах, какой один хорошенький есть! Чернобровый, кудрявый, с усиками, зубы белые, ровные, весёлый-развесёлый. Недавно приехал из Сибири, всё про охоту рассказывает...
Евсей взглянул на Лизу и опустил голову; хотелось сказать ей:
«Перестаньте!..»
Но вместо этого он тихо спросил:
— Сослан был?
— Кто его знает! Мои господа тоже были ссыльные.
— Кого теперь не ссылают! — воскликнула кухарка. — Жила я у Попова, инженера; богатый человек, свой дом имел, лошадей, жениться собирался, — вдруг пришли ночью жандармы — цап!.. И заслали его в Сибирь...
— Я господ своих не осуждаю! — перебила её Лиза. — Нисколько. Они хорошие люди, не ругаются, не жадные... И всё они знают, обо всём говорят...
Евсей беспомощно посмотрел на румяное лицо Маши и подумал:
«Молчала бы, дура...»
— И у нас господа тоже всё понимают! — заявила Маша с гордостью.
— Когда случилось это — бунт в Петербурге, — оживлённо начала Лиза, — так у нас все ночи напролёт говорили...
— Ведь и наши были у вас! — снова заметила кормилица.
- Были, были! Много народу было! И говорили они, и писали жалобы, а один даже заплакал, ей-богу!
— Заплачешь! — сказала кухарка, вздыхая.
— Схватил себя за голову и рыдает — несчастная, говорит, Россия! Воды ему давали. Даже мне жалко его, тоже заплакала...
— Господи, — как вспомню я сестрицу...
Встала и ушла в комнату кухарки. Женщины сочувственно посмотрели вслед ей, а Климков облегчённо вздохнул и против своего желания спросил Лизу, скучно и с натугой:
— Кому же они жалобы писали?
— Уж не знаю! — ответила Лиза.
— А Марья плакать пошла! — заметила кухарка.
Дверь отворилась, и, покашливая, вошёл брат кухарки.
— Холодновато! — сказал он, снимая с шеи красный шарф.
— А вот, выпей скорее...
— Следует! Здравствуй и поздравляю.
Тонкий, он двигался свободно, не торопясь, а в голосе у него звучало что-то важное, не сливавшееся с его светлой бородкой и острым черепом. Лицо у него было маленькое, худое, скромное, глаза большие, карие.
«Революционер!» — напомнил себе Евсей, молча пожимая руку столяра. И заявил: — Мне пора идти...
— Куда? — вскричала кухарка, схватив его за руку. — Ты, купец, не ломай компании...
Зимин взглянул на Евсея и задумчиво сказал:
— Вчера у нас на фабрике ещё заказ взяли. Гостиную, кабинет, спальню. Всё — военные заказывают. Наворовали денег и хотят жить в новом стиле...
«Ну, вот! — с досадой воскликнул мысленно Евсей. — Сразу начал, — ах, господи!»
Не представляя, к чему поведёт его вопрос, он спросил столяра:
— А у вас на фабрике революционеры есть?
Точно уколотый, Зимин быстро повернулся к нему и посмотрел в глаза. Кухарка нахмурилась и сказала негромко и недовольно:
— Говорят, они везде теперь есть...
Не выдержав тяжёлый и пытливый взгляд столяра, Климков медленно опустил голову. Вежливо, но строго Зимин осведомился:
— Вас почему это интересует?
— Я — без интереса! — вяло ответил Евсей.
— Зачем же вы спрашиваете?
— Так! — сказал Евсей, а через несколько секунд прибавил: — Из вежливости...
Столяр улыбнулся.
Евсею казалось, что три пары глаз смотрят на него подозрительно и сурово'. Было неловко, и что-то горькое щипало в горле. Вышла Маша, виновато улыбаясь, оглянула всех, и улыбка исчезла с её лица.
— Что это вы?
«Это — от вина!» — мелькнуло в голове Евсея. Он встал на ноги, покачнулся и заговорил:
— Я спросил потому, что давно хотел сказать вашей сестре про вас...
Зимин тоже встал, лицо его сморщилось, пожелтело, он спокойно спросил:
— Что — сказать- про меня?
До слуха Евсея дошёл тихий шёпот Маши:
— Из-за чего они?
— Я знаю, — говорил Евсей, и ему казалось, что он поднялся с пола на воздух, качается в нём, лёгкий, как перо, и всё видит, всё замечает с удивительной ясностью, — что за вами следит агент охранного отделения...
Кухарка покачнулась на стуле, изумлённо и испуганно воскликнув:
— Ма-атвей?..
— Позволь! — сказал Зимин, успокоительно проведя рукой перед её лицом.
Потом он решительно и строго приказал:
Евсей улыбался. Он всё ещё чувствовал себя пустым и лёгким, это было приятно. Он плохо помнил, как ушёл, но не забыл, что все молчали и никто не сказал ему — прощай...
На улице Зимин толкал его плечом в плечо и говорил негромко, отчётливым голосом:
- Прошу вас к сестре моей больше не ходить...
- Разве я вас обидел? — спросил Евсей.
- Вы кто такой?
- Я торгую...
- А откуда вам известно, что следят за мной?
— Знакомый сказал...
— Шпион?
- Да...
— А вы тоже шпион?
— Нет, — сказал Евсей.
Но, взглянув в лицо Зимина, бледное и худое, вспомнил глуховатый спокойный звук его голоса и без усилия поправился:
— Тоже...
Несколько шагов молчали.
— Ну, идите! — сказал Зимин, вдруг останавливаясь. Голос его прозвучал негромко, он странно потряс головой.
— Ступайте...
Евсей прислонился спиной к забору и смотрел на столяра, мигая глазами. Зимин тоже рассматривал его, покачивая правую руку.
— Ведь вот, — недоумённо сказал Евсей, — вам сказал правду, что за вами следят...
— А вы сердитесь...
Столяр наклонился к нему и облил Климкова волною шипящих слов.
- Да чёрт с вами, — я и без вас знаю, что следят, ну? Что, — дела плохо идут? Думал меня подкупить да из-за моей спины предавать людей? Эх ты, подлец!.. Или хотел совести своей милостыню подать? Иди ты к чёрту, иди, а то в рожу дам!
Евсей отвалился от забора и пошёл.
Климков повернулся и первый раз в жизни обругал человека во всю силу своего голоса.
— Сам гадина! Сукин сын...
Столяр не ответил, и шагов его не было слышно. Где-то ехал извозчик, под полозьями саней взвизгивал снег, скрежетали камни.
«Назад пошёл туда», — соображал Климков, медленно шагая по тротуару.
Уж ты сад ли мой сад...
И снова остановился у фонаря, чувствуя, что надо утешить себя.
«Вот я иду и могу петь... Услышит городовой — ты чего орёшь? Сейчас я ему покажу мой билет... Извините, скажет. А запоёт столяр — его отправят в участок. Не нарушай тишины...»
Климков усмехнулся, глядя в темноту.
Это не успокоило, на сердце было печально, горькая, мыльная слюна оклеивала рот, вызывая слёзы на глазах.
Уж ты са-ад ли мой са-ад, Да сад зелёный мо-ой...— запел он всей грудью, а глаза крепко закрыл. Но и это не помогло, — сухие, колючие слёзы пробивались сквозь веки и холодили кожу щёк.
— Из-звозчик! — низким голосом крикнул Климков, всё ещё бодрясь. Но когда он сел в сани, в нём как будто сразу лопнуло множество туго натянутых жилок, голова опустилась, и, качаясь в санях, он забормотал:
Эта жалоба была приятна, она насыщала сердце охмеляющей сладостью, которую Евсей часто испытывал в детстве, — она ставила его против людей в мученическую позу и делала более заметным для себя самого.