ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
Интересно умирал один мой знакомый, человек лет под шестьдесят, благовоспитанный и симпатичный, один из тех людей, которые всю жизнь ищут применения своим недюжинным силам и умирают, не успев израсходовать себя.
Он любил естественные науки и хорошие сигары, записывал стенографическими знаками в чёрную книжку какие-то наблюдения и мысли и охотно философствовал, поучая меня:
- Всего бесполезнее человеку - философия!
Умирал он в тесной, грязненькой кухне; его койка была выдвинута на средину пола, и прямо пред глазами у него - закопчённое жирным дымом чело печи, на шестке - грязная посуда и, конечно, тараканы. За его изголовьем пара маленьких окон, сквозь радужные стёкла виден грязный двор, полуразрушенный сарай и помойная яма рядом с ним. На подоконниках стояли два цветочных горшка, в них торчат луковицы, выпустив острые, зелёные перья.
И прежде не однажды я видел, как смерть играет свою тёмную игру, но никогда ещё не чувствовал столь острой обиды, наблюдая её подлую игру.
Умирать нужно так же красиво и чисто, как следует жить, - а тут всюду грязь, копоть, тараканы на стенах и эти жалкие луковицы.
Я сидел в ногах старика, прикладывая к сухим, холодным подошвам его бутылки с горячей водою; он задыхался, хрипел и почти непрерывно говорил, спокойный, как будто наблюдающий за собою откуда-то со стороны.
- Горячая вода, очень? - спрашивал он с клокотаньем в горле.
- Очень.
- А ноги уже не чувствуют. Не чувствуют - баста!
За окном по двору ходит золотистый петух, самодовольно взмахивая ярко-красным гребнем, в жирных лужах блестят лучи солнца, встречу солнцу нагло разинула зловонную пасть помойная яма.
Я спрашиваю умирающего:
- А вообще как вы себя чувствуете?
- Вероятно, так же, как огарок свечи, догорая. Это, конечно, ничего не говорит вам. И мне тоже. Никто не знает ощущений догорающей свечи...
Его лицо, обсосанное болезнью, спокойно, несмотря на лихорадочный блеск красивых и умных глаз. Сухие волосы седой бороды торчат, как иглы ежа, и кажутся ломкими, на голове они тоже сухи, но спутаны. Вздымается острый кадык, натягивая тёмно-пепельную кожу, на висках, на лбу выступил липкий, пахучий пот, мелкими, точно просо, зёрнами. Дышит старик отрывисто и шумно, жадными глотками хватая скверный воздух кухни.
- Отчего у вас такое унылое лицо? - спрашивает он, пощипывая тонкими пальцами одеяло.
- Не вижу причин веселиться.
- Я вас расстраиваю?
- Но, боже мой...
- Полноте, батенька. Старики должны умирать, - это законно.
С той поры, как я встретил его, я не помню, чтоб он волновался по тому или иному поводу. О себе он говорил немного и всегда как о человеке хорошо знакомом, но – мало интересном ему, обо всех явлениях жизни - как о деле, чужом для него.
Невидимая, таинственная сила медленно уничтожает жизнь в тесной клетке, наполненной грязью.
- Понимаете, - говорит он, с трудом выталкивая слова из пересмякших губ и касаясь моей руки горячим пальцем. - Я всё-таки думал, что меня несколько испугает это умирание. Но - не чувствую страха. Пока. И вообще - не чувствую ничего мистического. Даже - не обидно. Хотя - устал. А сверх всего, это любопытно - умирать. Я думал - будет хуже, тяжелее. Но тяжело - физически... Внутренно, духовно...
Он прикрыл глаза, как бы вслушиваясь в своё духовное, и потом сказал:
- Ничего... не страшно...
Я верил ему и думал:
Разъедая сердце - росло чувство горечи; человек умирал так хорошо, без жалоб и стонов, так просто и мужественно, а вокруг эта унизительная грязь нищеты, дурацки важный петух за окном и до губ набитая грязью помойная яма. Если б я мог положить его в светлую комнату, одеть в чистое бельё, украсить цветами! И нужно, чтоб тихо играла виолончель. Я думаю об этом и знаю, что это глупо, смешно. Я вижу, что, может быть, через несколько минут этот человек замолчит, погаснет, но - так трудно поверить в это! Потом я думаю, что когда-нибудь люди победят смерть. У меня нет иных оснований верить в победу над смертью, у меня только одно основание - вот умирает человек, и это так просто, так ненужно.
А он, как будто уловив мои думы о боге и смерти, говорит, закатив глаза, бредовым голосом:
- Чудес - нет... Сказки - по эту сторону. По ту - ничего нет... очевидно. Я ожидал чего-то. Я спрашивал сам себя... До рождения - не было и по смерти - нет. Я - жалею?
И, задыхаясь, он отвечает:
- Жалеть можно только то, что было. Н-не нужно выдумывать лишнего. Нет... Я не виню себя... но - ох, поднимите меня повыше... задыхаюсь!
Обняв иссохшее, лёгкое тело, я поднимаю его, а старик шепчет:
- Мне хочется что-то сказать вам... но я теряю память. Досадно!
А мне снова хочется ругать гадость нищеты. И хочется о многом спросить отходящего с земли, но я не умею или не решаюсь построить ни одного вопроса. В груди и голове у меня горит, я точно печь, полная раскалёнными углями мыслей; быстро прогорая, они обращаются в холодный пепел невыносимой тоски.
- Окончательно, - слышу я всхрапывающий голос, - задыхаюсь...
Сидя на койке, я держу в своих руках его маленькую руку; он только вчера аккуратно обрезал ногти, я помню, как тщательно он делал это, слушая чтение книги Карлейля «Sartor Resartus».
- Превосходный ум, - говорил он, полируя ногти косточкой. – Англичанин - это, прежде всего, умный человек. И вследствие этого он то, что называется - джентльмен. Быть джентльменом - это равносильно понятию быть разумным человеком.
И, покашляв, добавил с усмешкой:
- Но - есть условия, при наличии которых честнее быть бездельником... есть такие мудрые условия!
Я не понял этих слов, я тогда был молод.
Вот этот человек уже не в силах произнести связную фразу, да и голоса у него нет, он шипит, точно головня, облитая водой.
- Юноша... юношей я думал, я дал... клятву себе... понимаете ли... у большинства женщин нет половой совести... впрочем, я тоже... мы все... ох, подождите...
рта, и в ней свалившийся направо серый язык. Дрожат ресницы, мерцая на солнце, точно металлические.
- Да-да, - невнятно шепчет он, дёргая костями плеч и захлёбываясь, - вы помните?..
В горле у него влажно хлюпает, глаза расширяются, как у человека, которого душат, но он, быстро и упрямо глотая воздух, всё ещё силится договорить что-то и бормочет:
- Не много... нужно ума...
Это были последние его слова, он вздрогнул тихонько и замолчал, выпрямляясь.
«Не много нужно ума для того, чтобы тебя считали умным, большинство признанных
умников - только осторожные люди; но необходимо быть мудрецом, чтоб хорошо притвориться
глупеньким...»
ПРИМЕЧАНИЯ
Печатается по тексту газеты «Новая жизнь» с исправлениями по авторизованной машинописи (Архив А.М.Горького).