Жизнь Клима Самгина
Часть 4, страница 2


Часть 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
10 11 12 13 14 15
16 17 18 19 20 21
Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
10 11 12 13 14 15
16 17 18 19 20 21
22 23 24
Часть 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
10 11 12 13 14 15
Часть 4: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
10 11 12 13 14 15
16 17 18 19 20 21
Примечания

Самгин подумал, что опоздает на поезд, но пошел за нею. Ему казалось, что Макаров говорит с ним обидным тоном, о Лютове судит как-то предательски. И, наверное, у него роман с Алиной, а Лютов застрелился из ревности.

В кухне - кисленький запах газа, на плите, в большом чайнике, шумно кипит вода, на белых кафельных стенах солидно сияет медь кастрюль, в углу, среди засушенных цветов, прячется ярко раскрашенная статуэтка мадонны с младенцем. Макаров сел за стол и, облокотясь, сжал голову свою ладонями, Иноков, наливая в стаканы вино, вполголоса говорит:

- Это - верно: он не фанатик, а математик. Если в Москве губернатор Дубасов приказывает "истреблять бунтовщиков силою оружия, потому что судить тысячи людей невозможно", если в Петербурге Трепов командует "холостых залпов не давать, патронов не жалеть" - это значит, что правительство объявило войну народу. Ленин и говорит рабочим через свиные башки либералов, меньшевиков и прочих: вооружайтесь, организуйтесь для боя за вашу власть против царя, губернаторов, фабрикантов, ведите за собой крестьянскую бедноту, иначе вас уничтожат. Просто и ясно.

Дуняша налила чашку чая, выслушала Инокова и ушла, сказав:

- Не очень шумите.

Иноков подал Самгину стакан вина, чокнулся с ним, хотел что-то сказать, но заговорил Клим Самгин:

- А не слишком ли упрощено то, что вам кажется простым и ясным?

И вызывающе обратился к Макарову:

- Силу буржуазии ты недооцениваешь... Макаров хлебнул вина и, не отнимая другую руку от головы, глядя в свой бокал, неохотно ответил:

- Я ее лечу. Мне кажется, я ее - знаю. Да. Лечу. Вот-написал работу: "Социальные причины истерии у женщин". Показывал Форелю, хвалит, предлагает издать, рукопись переведена одним товарищем на немецкий.

А мне издавать-не хочется. Ну, издам, семь или семьдесят человек прочитают, а-дальше что? Лечить тоже не хочется.

Где-то близко около дома затопала по камню лошадь. Басовитый голос сказал по-немецки:

- Здесь.

Лошадь точно провалилась сквозь землю, и минуту в доме, где было пятеро живых людей, и вокруг дома было неприятно тихо, а затем прогрохотало что-то металлическое.

- Гроб привезли, - ненужно догадался Иноков и, сильно дунув в мундштук папиросы, выстрелил в угол кухни красненьким огоньком, а Макаров угрюмо сказал:

- Это - цинковый ящик, в гроб они уложат там, у себя в бюро. Полиция потребовала убрать труп до рассвета. Закричит Алина. Иди к ней. Иноков, она тебя слушается...

- Доктора должны писать популярные брошюры об уродствах быта. Да. Для медиков эти уродства особенно резко видимы. Одной экономики - мало для того, чтоб внушить рабочим отвращение и ненависть к быту. Потребности рабочих примитивно низки. Жен удовлетворяет лишний гривенник заработной платы. Мало у нас людей, охваченных сознанием глубочайшего смысла социальной революции, все какие-то... механически вовлеченные в ее процесс...

Говорил Макаров отрывисто, все более сердито и громко.

"Мысли Кутузова", - определил Самгин, невольно прислушиваясь к возне и голосам наверху.

- Где, в чем видишь ты социальную... - начал он, но в это время наверху раздался неистовый, потрясающий крик Алины.

- Ну, вот, - пробормотал Макаров, выбегая из кухни; Самгин вышел за ним, остановился на крыльце.

- Не дам, не позволю, - густо и хрипло рычала Алина. В сад сошли сверху два черных толстяка, соединенные телом Лютова, один зажал под мышкой у себя ноги его, другой вцепился в плечи трупа, а голова его, неестественно свернутая набок, качалась, кланялась. Алина, огромная, растрепанная, изгибаясь, ловила голову одной рукой, на ее другой руке повисла Дуняша, всхлипывая. Макаров, Иноков пытались схватить Алину, она отбивалась от них пинками, ударила Инокова затылком своим, над белым ее лицом высоко взметнулись волосы.

- Не смейте, - храпела она, задыхаясь; рот ее был открыт и вместе с темными пятнами глаз показывал лицо разбитым.

- Перестань, - громко сказал Макаров. - Ну, куда ты, куда?

Она храпела, как лошадь, и вырывалась из его рук, а Иноков шел сзади, фыркал, сморкался, вытирал подбородок платком. Соединясь все четверо в одно тело, пошатываясь, шаркая ногами, они вышли за ограду. Самгин последовал за ними, но, заметив, что они спускаются вниз, пошел вверх. Его догнал железный грохот, истерические выкрики:

- Сундук... какая пошлость... В сундук... Уйдите!

Самгин шел торопливо и в темноте спотыкался.

"Надобно купить трость", - подумал он, прислушиваясь. Там, внизу, снова тяжело топала по камню лошадь, а шума колес не было слышно.

"Резиновые шины".

Затем вспомнил, что, когда люди из похоронного бюро несли Лютова, втроем они образовали букву Н.

Однако он чувствовал, что на этот раз мелкие мысли не помогают ему рассеять только что пережитое впечатление. Осторожно и медленно шагая вверх, он прислушивался, как в нем растет нечто неизведанное. Это не была привычная работа мысли, автоматически соединяющей слова в знакомые фразы, это было нарастание очень странного ощущения: где-то глубоко под кожей назревало, пульсировало, как нарыв, слово:

"Смерть".

Соединение пяти неприятных звуков этого слова как будто требовало, чтоб его произносили шопотом. Клим Иванович Самгин чувствовал, что по всему телу, обессиливая его, растекается жалостная и скучная тревога. Он остановился, стирая платком пот со лба, оглядываясь. Впереди, в лунном тумане, черные деревья похожи на холмы, белые виллы напоминают часовни богатого кладбища. Дорога, путаясь между этих вилл, ползет куда-то вверх...

"Невежливо, что я не простился с ними", - напомнил себе Самгин и быстро пошел назад. Ему уже показалось, что он спустился ниже дома, где Алина и ее друзья, но за решеткой сада, за плотной стеной кустарника, в тишине четко прозвучал голос Макарова:

- Идиоты, держатся за свою власть над людями, а детей родить боятся. Что? Спрашивай.

Самгин встал, обмахивая лицо платком, рассматривая, где дверь в сад.

- Кормилец, - вставил Иноков.

Не находя двери, Самгин понял, что он подошел к дому с другой его стороны. Дом спрятан в деревьях, а Иноков с Макаровым далеко от него и очень близко к ограде. Он уже хотел окрикнуть их, но Иноков спросил:

- А что ты думаешь о Самгине?

Макаров ответил невнятно, а Иноков, должно быть, усмехнулся, голос его звучал весело, когда он заговорил:

- Вот, именно! Аппарат не столько мыслящий, сколько рассуждающий...

Самгин поспешно пошел прочь, вниз, напомнив себе:

"Я дважды оказал ему помощь. Впрочем - чорт с ними. Следует предохранять душу от засорения уродством маленьких обид и печалей".

Фраза понравилась ему, но возвратила к большой печали, испытанной там, наверху.

Он провел очень тяжелую ночь: не спалось, тревожили какие[-то] незнакомые, неясные и бессвязные мысли, качалась голова Владимира Лютова, качались его руки, и одна была значительно короче другой. Утром, полубольной, сходил на почту, получил там пакет писем из Берлина, вернулся в отель и, вскрыв пакет, нашел в нем среди писем и документов маленький и легкий конверт, надписанный почерком Марины. На тонком листике сиреневой бумаги она извещала, что через два дня выезжает в Париж, остановится в "Терминус", проживет там дней десять. Это так взволновало его, что он даже смутился, а взглянув на свое отражение в зеркале-смутился еще более и уже тревожно.

"Мальчишество,-упрекнул он себя, хмурясь, но глаза улыбались.- Меня влечет к ней только любопытство, - убеждал он себя, глядя в зеркало и покручивая бородку.- Ну, может быть, некоторая доля романтизма. Не лишенного иронии. Что такое она? Тип современной буржуазии, неглупой по природе, начитанной..."

Но радость не угасала, тогда он спросил себя:

"А что и почему смущает меня?"

Найти ответ на возрос этот не хватило времени, - нужно было определить: где теперь Марина? Он высчитал, что Марина уже третьи сутки в Париже, и начал укладывать вещи в чемодан.

В Париже он остановился в том же отеле, где и Марина, заботливо привел себя в порядок, и- вот он - с досадой на себя за волнение, которое испытывал, - у двери в ее комнату, а за дверью отчетливо звучит знакомый, сильный голос:

- Нет, нет, Захар Петрович, на это я не пойду. Ей ответил голосок тоненький и свистящий:

- Пожалеете-с! Прощайте.

Дверь распахнулась, из нее вывалился тучный, коротконогий человек с большим животом и острыми глазками на желтом, оплывшем лице. Тяжело дыша, он уколол Самгина сердитым взглядом, толкнул его животом и, мягко топая йогой, пропел, как бы угрожая:

- Однако советую, - подумайте-c! Ой, подумайте. И, легко выкидывая вперед коротенькие ножки, бесшумно поплыл по ковру коридора.

- А-а, приехал, - ненужно громко сказала Марина и, встряхнув какими-то бумагами в левой руке, правую быстро вскинула к подбородку Клима. Она никогда раньше не давала ему целовать руку, и в этом ее жесте Самгин почувствовал нечто.

- Что - хороша Мариша? - спросила она, бросив бумаги на стол.

- Скупо хвалишь.

- Слишком хороша,

- Ну, хорошего слишком не бывает, - небрежно заметила она.- Садись, рассказывай, где был, что видел...

"Взволнована", - отметил Самгин. Она казалась еще более молодой и красивой, чем была в России. Простое, светлосерое платье подчеркивало стройность ее фигуры, высокая прическа, увеличивая рост, как бы короновала ее властное и яркое лицо.

"Излишне велика, купечески здорова, - с досадой отмечал Самгин, досаду сменило удовлетворение тем, что он видит недостатки этой женщины. - И платье безвкусно", - добавил он, говоря: - Ты отлично вооружилась для побед над французами.

- Здесь - только причесали, а платье шито в Москве и-плохо, если хочешь зна1ь,-сказала она, укладывая бумаги в маленький, черный чемодан, сунула его под стол и, сопроводив пинком, спросила:

- Следишь, как у нас банки растут и капитал организуется? Уже образовалось "Общество для продажи железной руды" - Продаруд. Синдикат "Медь".

- Что это за чудовище было у тебя?

- Это - Захар Бердников.

В ее сочном голосе все время звучали сердитые нотки. Закурив папиросу, она бросила спичку, но в пепельницу не попала и подождала, когда Самгин, обжигая пальцы, снимет горящую спичку со скатерти.

- Сегодня он - между прочим - сказал, что за хороший процент банкир может дать денег хоть на устройство землетрясения. О банкире - не знаю, но Захар - даст. Завтракать - рано, - сказала она, взглянув на часы. - Чаю хочешь? Еще не пил? А я уже давно...

Позвонив, она продолжала:

- Поболталась я в Москве, в Питере. Видела и слышала в одном купеческом доме новоявленного пророка и водителя умов. Помнится, ты мне рассказывал о нем:

Томилин, жирный, рыжий, весь в масляных пятнах, как блинник из обжорки. Слушали его поэты, адвокаты, барышни всех сортов, раздерганные умы, растрепанные души. Начитанный мужик и крепко обозлен: должно быть, честолюбие не удовлетворено.

Внизу, за окнами, как-то особенно разнообразно и весело кричал, гремел огромный город, мешая слушать сердитую речь, мешала и накрахмаленная горничная с птичьим лицом и удивленным взглядом широко открытых, черных глаз.

- Говорил он о том, что хозяйственная деятельность людей, по смыслу своему, религиозна и жертвенна, что во Христе сияла душа Авеля, который жил от плодов земли, а от Каина пошли окаянные люди, корыстолюбцы, соблазненные дьяволом инженеры, химики. Эта ерунда чем-то восхищала Тугана-Барановского, он изгибался на длинных ногах своих и скрипел: мы - аграрная страна, да, да! Затем курносенький стихотворец читал что-то смешное: "В ладье мечты утешимся, сны горе утолят", - что-то в этом роде.

Она усмехалась, но усмешка только расправляла складку между нахмуренных бровей, а глаза поблескивали неулыбчиво сердито. Холеные руки ее, как будто утратив мягкость, двигались порывисто, угловато, толкали посуду на столе.

- Вообще - скучновато. Идет уборка после домашнего праздника, людишки переживают похмелье, чистятся, все хорошенькое, что вытащили для праздника из нутра своего, - прячут смущенно. Догадались, что вчера вели себя несоответственно званию и положению. А начальство все старается о упокоении, вешает злодеев. Погодило бы душить, они сами выдохнутся. Вообще, живя в провинции, представляешь себе центральных людей... ну, богаче, что ли, с начинкой более интересной...

"Чего она хочет?" - соображал Самгин, чувствуя, что настроение Марины подавляет его. Он попробовал перевести ее на другую тему, спросив:

- А как Безбедов?

У Самгина с языка невольно сорвалось:

- Мне кажется, - ты едва ли способна прощать.

Он ожидая, что женщина ответит резкостью, но она, пожав плечами, небрежно сказала:

- Почему - не способна? Простить - значит наплевать, а я очень способна плюнуть в любую рожу.

"Никогда она не говорила так грубо", - отметил Самгин, испытывая нарастание тревоги, ожидая какой-то неприятности. Движения и жесты ее порывисты, угловаты, что совершенно не свойственно ей.

"Расстроена чем-то..."

Он торопливо спросил: где она была, что видела? Она дважды посетила Лувр, послезавтра идет в парламент, слушать Бриана.

- Вчера была в Булонском лесу, смотрела парад кокоток. Конечно, не все кокотки, но все - похожи. Настоящие "артикль де Пари" и - для радости.

И, озорниковато прищурив правый глаз, она сказала:

- Припасай денежки! Тебе надобно развлечься, как вижу, хмуро настроен!

- А мне кажется, что это ты...

- Я? Да! Я - злюсь. Злюсь, что не мужчина. Закурив папиросу, она встала, взглянула на себя в зеркало, пустила в отражение свое струю дыма.

- Была я у генеральши Богданович, я говорила тебе о ней: муж - генерал, староста Исакиевского собора, полуидиот, но - жулик. Она - бабочка неглупая, очень приметлива, в денежных делах одинаково человеколюбиво способствует всем ближним, без различия национальностей. Бывала я у ней и раньше, а на этот раз она меня пригласила для беседы с Бердниковым, - об этой беседе я тебе после расскажу.

Она говорила шатая из угла в угол, покуривая, двигая бровями и не глядя на Клима.

- Я, наивная, провинциальная тетеха, обожаю, когда меня учат уму-разуму, а генеральша любит это бесплодное ремесло. Теперь я знаю, что с Россией - очень плохо, никто ее не любит, царь и царица - тоже не любят. Честных патриотов в России - нет, а только - бесчестные. Столыпин - двоедушен, тайный либерал, готов продать царя кому угодно и хочет быть диктатором, скотина! Кстати: дачу Столыпину испортили не эсеры, а-максималисты, группочка, отколовшаяся от правоверных, у которых будто бы неблагополучно в центре, - кого-то из нейтралистов подозревают в дружбе с департаментом полиции.

Небрежно сообщив это, она продолжала говорить о генеральше.

- Люди там все титулованные, с орденами или с бумажниками толщиной в библию. Все-веруют в бога и желают продать друг другу что-нибудь чужое.

Самгин смотрел на ее четкий профиль, на маленькие, розовые уши, на красивую линию спины, смотрел, и ему хотелось крепко закрыть глаза.

Она остановилась пред ним, золотистые зрачки ее напряженно искрились.

- Если б я пожелала выйти замуж, так мне за сотню - за две тысяч могут продать очень богатого старичка...

"Что могло бы помешать ей служить в департаменте полиции? Я не вижу-что..."

Сняв очки, он стал протирать стекла куском замши, - это помогало ему в затруднительных случаях.

- Ты что съежился, точно у тебя колики в желудке? - спросила она, и ему показалось, что голос Марины прозвучал оглушительно.

- Тяжелые мысли вызываешь, - пробормотал он. Она снова начала шагать, говоря вполголоса и мягче:

- Да. Невесело. Теперь, когда жадные дураки и лентяи начнут законодательствовать, - распродадут они Россию. Уже лезут в Среднюю Азию, а это у нас- голый бок! И англичане прекрасно знают, что - голый...

Она утомительно долго рассуждала на эту тему, считая чьи-то деньги, называя имена известных промышленников, землевладельцев, имена министров. Самгин почти не слушал ее, теснимый своими мыслями.

"Сектантство - игра на час. Патриотизм? Купеческий. Может быть - тоже игра. Пособничество Кутузову... Это-всего труднее объяснить. Департамент... Все возможно. Какие идеи ограничили бы ее? Неглупа, начитанна. Авантюристка. Верует только в силу денег, все же остальное - для критики, для отрицания..."

И Клима Ивановича Самгина почти радовало то, что он может думать об этой женщине враждебно.

- Однако - пора завтракать! - сказала она. - Здесь в это время обедают. Идем.

Она вышла в маленькую спальную, и Самгин отметил, что на ходу она покачивает бедрами, как не делала этого раньше. Невидимая, щелкая какими-то замками, она говорила:

- Видела Степана, у него жену посадили в Кресты. Маленькая такая, куколка, бесцветная, с рыбьей фамилией...

- Сомова.

- Кажется - так. Он присылал ее ко мне один раз. Он настроен несокрушимо. Упрям. Уважаю упрямых.

Вышла. На плечах ее голубая накидка, обшитая мехом песца, каштановые волосы накрыты золотистым кружевом, на шее внушительно блестят изумруды.

- Что - хороша Мариша? - спросила она.

- Да.

- То-то.

Завтракали в ресторане отеля, потом ездили в коляске по бульварам, были на площади Согласия, посмотрели Нотр Дам, - толстый седоусый кучер в смешной клеенчатой шляпе поучительно и не без гордости сказал:

- Это надо видеть при луне.

- Московский извозчик не скажет, когда лучше смотреть Кремль, - вполголоса заметил Самгин, Марина промолчала, а он тотчас вспомнил: нечто подобное отмечено им в поведении хозяйки берлинского пансиона. - "У нас, русских, нет патриотизма, нет чувства солидарности со своей нацией, уважения к ней, к ее заслугам пред человечеством", - это сказано Катковым. Вспомнилось, что на похороны Каткова приезжал Поль Дерулед и назвал его великим русским патриотом. Одолевали пестрые, мелкие мысли, с досадой отталкивая их, Самгин нетерпеливо ждал, что скажет Марина о Париже, но она скупо бросала незначительное:

Искоса поглядывая на нее, Самгин подумал, что она говорит пошленькое нарочно, неискренно, маскируя что-то.

Она предложила посмотреть "ревю" в Фоли-Бержер. Поехали, взяли билеты в партер, но вскоре Марина, усмехаясь, сказала:

- Следовало взять ложу.

Да, публика весьма бесцеремонно рассматривала ее, привставая с мест, перешептываясь. Самгин находил, что глаза женщин светятся завистливо или пренебрежительно, мужчины корчат слащавые гримасы, а какой-то смуглолицый, курчавый" полуседой красавец с пышными усами вытаращил черные глаза так напряженно, как будто он когда-то уже видел Марину, а теперь вспоминал: когда и где?

- Как думаешь: маркиз или парикмахер? - прошептала она.

- Нахал. И, кажется, пьян, - сердито ответил Самгин.

На сцене разыгрывалось нечто непонятное: маленький, ловкий артист изображал боксера с карикатурно огромными бицепсами, его личико подростка оклеено седой, коротко подстриженной бородкой, он кувыркался на коврике и быстро, непрерывно убеждал в чем-то краснорожего великана во фраке.

- Это - Лепин, кажется - мэр Парижа или префект полиции, - сказала Марина. - Неинтересно, какие-то домашние дела.

Появлялись, исчезали певицы, эксцентрики, танцоры негры. Марина ворчливо заметила, что в Нижнем, на ярмарке, все это предлагается "в лучшем виде". Но вот из-за кулис, под яростный грохот и вой оркестра выскочило десятка три искусно раздетых девиц, в такт задорной музыки они начали выбрасывать из ворохов кружев и разноцветных лент голые ноги; каждая из них была похожа на огромный махровый цветок, ноги их трепетали, как пестики в лепестках, девицы носились по сцене с такой быстротой, что, казалось, у всех одно и то же ярко накрашенное, соблазнительно улыбающееся лицо и что их гоняет по сцене бешеный ветер. Потом, в бурный вихрь пляски, разорвав круг девиц, вынеслась к рампе высокая гибкая женщина, увлекая за собой солдата в красных штанах, в измятом кепи и с глупым, красноносым лицом. Сотни рук встретили ее аплодисментами, криками, стройная, гибкая, в коротенькой до колен юбке, она тоже что-то кричала, смеялась, подмигивала в боковую ложу, солдат шаркал ногами, кланялся, посылал кому-то воздушные поцелуи, - пронзительно взвизгнув, женщина схватила его, и они, в профиль к публике, делая на сцене дугу, начали отчаянно плясать матчиш.

- Ого! Наглядно, - тихонько сказала Марина, и Самгин видел, что щека ее густо покраснела, ухо тоже налилось кровью. Представив ее обнаженной, как видел на "Заводе искусственных минеральных вод", он недоуменно подумал:

"Этот цинизм не должен бы смущать ее". Танцовщица визжала, солдат гоготал, три десятка полуголых женщин, обнявшись, качались в такт музыки, непрерывный плеск ладоней, бой барабана, пение меди и струн, разноцветный луч прожектора неотступно освещал танцоров, и все вместе создавало странное впечатление, - как будто кружился, подпрыгивал весь зал, опрокидываясь, проваливаясь куда-то.

- Да, умеют, - медленно и задумчиво сказала Марина, когда опустился занавес. - Красиво подают это... идоложертвенное мясо.

Неожиданный конец фразы возмутил Самгина, он хотел сказать, что мораль не всегда уместна, но вместо этого спросил:

- Ты бывала в Москве, у Омона?

- Да. Один раз. А - что?

- Там все было интереснее, богаче.

- Не помню.

Домой пошли пешком. Великолепный город празднично шумел, сверкал огнями, магазины хвастались обилием красивых вещей, бульвары наполнял веселый говор, смех, с каштанов падали лапчатые листья, но ветер был почти неощутим и листья срывались как бы веселой силой говора, смеха, музыки.

- Приятно устроились бывшие мастера революции, - сказала Марина, а через несколько секунд добавила: - Ныне - кредиторы наши.

На людей, которые шли впереди, падали узорные тени каштанов.

Идти под руку с ней было неудобно: трудно соразмерять свои шаги с ее, она толкала бедром. Мужчины оглядывались на нее, это раздражало Самгина. Он, вспомнив волнение, испытанное им вчера, когда он читал ее письмо, подумал:

"Почему я обрадовался? Откуда явилась мысль, что она может служить в политической полиции? Как странно все..."

Марина заявила, что хочет есть. Зашли в ресторан, в круглый зал, освещенный ярко, но мягко, на маленькой эстраде играл струнный квартет, музыка очень хорошо вторила картавому говору, смеху женщин, звону стекла, народа было очень много, и все как будто давно знакомы друг с другом; столики расставлены как будто так, чтоб удобно было любоваться костюмами дам; в центре круга вальсировали высокий блондин во фраке и тоненькая дама в красном платье, на голове ее, точно хохол необыкновенной птицы, возвышался большой гребень, сверкая цветными камнями. Слева от Самгина одиноко сидел, читая письма, солидный человек с остатками курчавых волос на блестящем черепе, с добродушным, мягким лицом; подняв глаза от листка бумаги, он взглянул на Марину, улыбнулся и пошевелил губами, черные глаза его неподвижно остановились на лице Марины. Портреты этого человека Самгин видел в журналах, но не мог вспомнить - кто он? Он сказал Марине, что на нее смотрит кто-то из крупных людей Франции.

- Не знаешь - кто?

Бесцеремонно осмотрев француза, она равнодушно сказала:

- Олицетворение телесной и духовной сытости. Самгин плотно сжал губы. Ему все более не нравилось, как она ведет себя. Золотистые зрачки ее потемнели, она хмурилась, сдвигая брови, и вытирала губы салфеткой так крепко, как будто желала, чтоб все поняли: губы у нее не накрашены... Три пары танцевали неприятно манерный танец, близко к Марине вышагивал, как петух, косоглазый, кривоногий человечек, украшенный множеством орденов и мертвенно неподвижной улыбкой на желтом лице, - каждый раз, когда он приближался к стулу Марины, она брезгливо отклонялась и подбирала подол платья.

- Это они исказили менуэт, - выговорила она. - Помнишь Мопассана? "Король танцев и танец королей".

Самгину казалось, что все мужчины и дамы смотрят на Марину, как бы ожидая, когда она будет танцевать. Он находил, что она отвечает на эти взгляды слишком пренебрежительно. Марина чистит грушу, срезая толстые слои, а рядом с нею рыжеволосая дама с бриллиантами на шее, на пальцах ловко срезает кожицу с груши слоями тонкими, почти как бумага.

"Что она - играет роль русской нигилистки? А пожалуй, в ней есть это - нигилизм..."

Он снова наткнулся на острый вопрос: как явилась мысль о связи Марины с департаментом полиции?

"Если б она служила там, ее, такую, вероятно, держали бы не в провинции, а в Петербурге, в Москве..."

Затем он попытался определить, какое чувство разбудила у него эта странная мысль?

"Тревогу? У меня нет причин тревожиться за себя". Подумав, он нашел, что мысль о возможности связи Марины с политической полицией не вызвала в нем ничего, кроме удивления. Думать об этом под смех и музыку было неприятно, досадно, но погасить эти думы он не мог. К тому же он выпил больше, чем привык, чувствовал, что опьянение настраивает его лирически, а лирика и Марина - несоединимы.

- Французы, вероятно, думают, что мы женаты и поссорились, - сказала Марина брезгливо, фруктовым ножом расшвыривая франки сдачи по тарелке, не взяв ни одного из них, она не кивнула головой на тихое "мерси, мадам!" и низкий поклон гарсона. - Я не в ладу, не в ладу сама с собой, - продолжала она, взяв Клима под руку и выходя из ресторана. - Но, знаешь, перепрыгнуть вот так, сразу, из страны, где вешают, в страну, откуда вешателям дают деньги и где пляшут...

Самгин почувствовал желание крикнуть:

"Не верю я тебе, не верю!"

Но не посмел и тихо сказал:

- Не совсем понимаю я тебя. Она продолжала:

- Чувствуешь себя... необычно. Как будто - несчастной. А я не люблю несчастий... Ненавижу страдание, наше русское, излюбленное ремесло...

Замолчала. Отель был близко, в пять минут дошли пешком.

"Самое непонятное, темное в ней - ее революционные речи. Конечно, речи - это еще не убеждения, не симпатии, но у нее..." - Он не сумел определить, в чем видит своеобразие речей этой женщины. Испытывая легкое головокружение, он смотрел, как там, внизу, по слабо освещенной маленькой площади бесшумно скользили темные фигурки людей, приглушенно трещали колеса экипажей. Можно было думать, что все там устало за день, хочет остановиться, отдохнуть, - остановиться в следующую секунду, на точке, в которой она застанет. Самгин сбросил на кресло пальто, шляпу, сел, закурил папиросу.

В том углу памяти, где слежались думы о Марине, стало еще темнее, но как будто легче.

"Что я нашел, что потерял? - спросил он себя и ответил: - Я приобрел, утратив чувство тяготения к ней, но - исчезла некая надежда. На что надеялся? Быть любовником ее?"

И, представив еще раз Марину обнаженной, он решил:

"Нет. Конечно - нет. Но казалось, что она - человек другого мира, обладает чем-то крепким, непоколебимым. А она тоже глубоко заражена критицизмом. Гипертрофия критического отношения к жизни, как у всех. У всех книжников, лишенных чувства веры, не охраняющих ничего, кроме права на свободу слова, мысли. Нет, нужны идеи, которые ограничивали бы эту свободу... эту анархию мышления".

Затем он подумал, что она все-таки оригинальный характер.

"Тип коренной русской женщины.

Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдет...

А в конце концов, чорт знает, что в ней есть, - устало и почти озлобленно подумал он. - Не может быть, чтоб она в полиции... Это я выдумал, желая оттолкнуться от нее. Потому что она сказала мне о взрыве дачи Столыпина и я вспомнил Любимову..."

Несколько секунд он ухитрился не думать, затем сознался:

"Ты много видел женщин и хочешь женщину, вот что, друг мой! Но лучше выпить вина. Поздно, не дадут..."

Но все-таки он позвонил, явился дежурный слуга, и через пяток минут, выпив стакан вкусного вина, Самгин осмотрел комнату глазами человека, который только что вошел в нее. Мягкая, плюшевая мебель, толстый ковер, драпри на окнах, на дверях - все это делало комнату странно мохнатой. С чем можно сравнить ее? Сравнения не нашлось. Он медленно разделся до ночного белья, выпил еще вина и, сидя на постели, почувствовал, что возобновляется ощущение зреющего нарыва, испытанное им в Женеве. Но теперь это не было ощущением неприятным, напротив - ему казалось, что назревает в нем что-то серьезнейшее и что он на границе важного открытия в самом себе. Он забыл прикрыть окно, и в комнату с площади вдруг ворвался взрыв смеха, затем пронзительный свисток, крики людей.

- Идиоты, - выругался Самгин, подходя к окну. - Смеются... потом - умирают...

Ему показалось, что последние три слова он подумал шопотом.

"Чепуха. Шопотом не думают. Думают беззвучно, даже - без слов, а просто так... тенями слов".

Тут он почувствовал, что в нем точно лопнуло что-то, и мысли его настойчиво, самосильно, огорченно закричали:

"Одиночество. Один во всем мире. Затискан в какое-то идиотское логовище. Один в мире образно и линейно оформленных ощущений моих, в мире злой игры мысли моей. Леонид Андреев - прав: быть может, мысль - болезнь материи..."

Самгин сидел наклонясь, опираясь ладонями в колени, ему казалось, что буйство мысли раскачивает его, как удары языка в медное тело колокола.

"Прометей - маска дьявола" - верно... Иероним Босх формировал свое мироощущение смело, как никто до него не решался..."

ли она в парламент? Оказалось - идет. Это было не очень приятно: он не стремился посмотреть, как работает законодательный орган Франции, не любил больших собраний, не хотелось идти еще и потому, что он уже убедился, что очень плохо знает язык французов. Но почему-то нужно было видеть, как поведет себя Марина, и - вот он сидит плечо в плечо с нею в ложе для публики.

- Вот она, правящая демократия, - полушепотом говорит Марина.

Самгин пристально смотрел на ряды лысых, черноволосых, седых голов, сверху головы казались несоразмерно большими сравнительно с туловищами, влепленными в кресла. Механически думалось, что прадеды и деды этих головастиков сделали "Великую революцию", создали Наполеона. Вспоминалось прочитанное о 30-м, 48-м, 71-м годах в этой стране.

- Либертэ, эгалитэ3, а - баб в депутаты парламента не пускают, - ворчливо заметила Марина. - 3 Свобода, равенство (франц.).

Человек с лицом кардинала Мазарини сладким тенорком и сильно картавя читал какую-то бумагу, его слушали молча, только на левых скамьях изредка раздавались ворчливые возгласы.

- Вот и Аристид-предатель, - сказала Марина. На трибуне стоял веселый человек, тоже большеголовый, шатен с небрежно растрепанной прической, фигура плотная, тяжеловатая, как будто немного сутулая. Толстые щеки широкого лица оплыли, открывая очень живые, улыбчивые глаза. Прищурясь, вытянув шею вперед, он утвердительно кивнул головой кому-то из депутатов в первом ряду кресел, показал ему зубы и заговорил домашним, приятельским тоном, поглаживая левой рукой лацкан сюртука, край пюпитра, тогда как правая рука медленно плавала в воздухе, как бы разгоняя невидимый дым. Говорил он легко, голосом сильным, немножко сиповатым, его четкие слова гнались одно за другим шутливо и ласково, патетически и с грустью, в которой как будто звучала ирония. Его слушали очень внимательно, многие головы одобрительно склонялись, слышны были краткие, негромкие междометия, чувствовалось, что в ответ на его дружеские улыбки люди тоже улыбаются, а один депутат, совершенно лысый, двигал серыми ушами, точно заяц. Потом Бриан начал говорить усилив голос, высоко подняв брови, глаза его стали больше, щеки покраснели, и Самгин поймал фразу, сказанную особенно жарко:

- Наша страна, наша прекрасная Франция, беззаветно любимая нами, служит делу освобождения человечества. Но надо помнить, что свобода достигается борьбой...

- И давайте денег на вооружение, - сказала Марина, глядя на часы свои.

Бриану аплодировали, но были слышны и крики протеста.

- Ну, с меня довольно! Имею сорок минут для того, чтоб позавтракать, - хочешь?

- С удовольствием.

- Да, вот как, - говорила она, выходя на улицу. - Сын мелкого трактирщика, был социалистом, как и его приятель Мильеран, а в шестом году, осенью, распорядился стрелять по забастовщикам.

В небольшом ресторане, наискось от парламента, она, заказав завтрак, продолжала:

- Гибкие люди. Ходят по идеям, как по лестницам. Возможно, что Бриан будет президентом.

Она вздохнула, подумала, наливая водку в рюмки.

- Замечательно живучий, ловкий народ. Когда-нибудь побьют они неуклюжих, толстых немцев. Давай выпьем за Францию.

Выпили, и она молча принялась насыщаться, а кончив завтракать и уходя, сказала:

- Вечером на Монмартр, в какой-нибудь веселый кабачок, - идет?

- Отлично.

Но вечером, когда Самгин постучал в дверь Марины, - дверь распахнул пред ним коренастый, широкоплечий, оборотился спиной к нему и сказал сиповатым тенором:

- Входи, входи, - предложила Марина, улыбаясь. - Это - Григорий Михайлович Попов.

- Да, - подтвердил Попов, небрежно сунув Самгину длинную руку, охватил его ладонь длинными, горячими пальцами и, не пожав, - оттолкнул; этим он сразу определил отношение Самгина к нему. Марина представила Попову Клима Ивановича.

- Ага, - равнодушно сказал Попов, топая и шаркая ногами так, как будто он надевал галоши.

- Продолжай, - предложила Марина. Она была уже одета к выходу - в шляпке, в перчатке по локоть на левой руке, а в правой кожаный портфель, свернутый в трубку; стоя пред нею, Попов лепил пальцами в воздухе различные фигуры, точно беседуя с глухонемой.

- "Если, говорит, в столице, где размещен корпус гвардии, существует департамент полиции и еще многое такое, - оказалось возможным шестинедельное существование революционного совета рабочих депутатов, если возможны в Москве баррикады, во флоте - восстания и по всей стране -iдьявольский кавардак, так все это надобно понимать как репетицию революции..."

- Вот какой догадливый, - сказала Марина, взглянув на часы.

- Я ему говорю: "Ваши деньги, наши знания", а он - свое: "Гарантируйте, что революции не будет!"

- Ну да, понятно! Торговать деньгами легче, спокойней, чем строить заводы, фабрики, возиться с рабочими, - проговорила Марина, вставая и хлопая портфелем по своему колену, - Нет, Гриша, тут банкира мало, нужен крупный чиновник или какой-нибудь придворный... Ну, мне - пора, если я не смогу вернуться через час, - я позвоню вам... и вы свободны...

Попов проводил ее до двери, вернулся, неловко втиснул себя в кресло, вынул кожаный кисет, трубку и, набивая ее табаком, не глядя на Самгина, спросил небрежно:

- Мы не встречались?

- Нет, - решительно ответил Самгин.

- Мм... Значит - ошибся. У меня плохая память на лица, а человека с вашей фамилией я знавал, вместе шли в ссылку. Какой-то этнограф.

"Брат", - хотел сказать Самгин, но воздержался и сказал: - Фамилия эта не часто встречается.

Пытаясь закурить трубку и ломая спички одну за другой, Попов возразил:

- На Оке есть пароходство Качкова и Самгина, и был горнопромышленник Софрон Самгин.

Лицо его скрылось в густом облаке дыма. Лицо было неприятное: широколобое, туго обтянутое смуглой кожей и неподвижно, точно каменное. На щеках - синие пятна сбритой бороды, плотные, черные усы коротко подстрижены, губы-толстые, цвета сырого мяса, нос большой, измятый, брови - кустиками, над ними густая щетка черных с проседью волос. Движения, жесты у него тяжелые, неловкие, все вокруг него трясется, скрипит. Одет в темносинюю куртку необычного покроя, вроде охотничьей. Неприятен и сиповатый тенорок, в нем чувствуется сердитое напряжение, готовность закричать, сказать что-то грубое, злое, а особенно неприятны маленькие, выпуклые - как вишни, темные глаза.

"Нахал и, кажется, глуп", - определил Самгин и встал, желая уйти к себе, но снова сел, сообразив, что, может быть, этот человек скажет что-нибудь интересное о Марине.

- Замечательная бестия, Софрон этот. Встретил я его в Барнауле и предложил ему мои геологические услуги. "Я, говорит, ученым - не доверяю, я сам их делаю. Делом моим управляет бывший половой в трактире, в Томске. Лет тридцать тому назад было это: сижу я в ресторане, задумался о чем-то, а лакей, остроглазый такой, молоденький, пристает: "Что прикажете подать?" - "Птичьего молока стакан!" - "Простите, говорит, птичье молоко всё вышло!" Почтительно сказал, не усмехнулся. Ну, я ему и говорю: "Ты, парень, лакействовать брось, а иди-ко служить ко мне". Через одиннадцать лет я его управляющим сделал. Домовладелец, гласный городской думы, капиталец имеет, тысчонок сотню, наверняка. Таких у меня еще трое есть. Верные слуги. А с ученым дела делать - нельзя, они цены рубля не знают. Поговорить с ними - интересно, иной раз даже и полезно".

Попов начал говорить лениво, а кончил возбужденно всхрапывая и таким тоном, как будто он сам и есть замечательная бестия.

- О птичьем молоке - это старый анекдот, - заметил Самгин.

Самгин слушал равнодушно, ожидая момента, когда удобно будет спросить о Марине. О ней думалось непрерывно, все настойчивее и беспокойней. Что она делает в Париже? Куда поехала? Кто для нее этот человек?

"Это - что же - ревность?" - спросил он себя, усмехаясь, и, не ответив, вдруг почувствовал, что ему хотелось бы услышать о Марине что-то очень хорошее, необыкновенное.

- В болотном нашем отечестве мы, интеллигенты, поставлены в трудную позицию, нам приходится внушать промышленной буржуазии азбучные истины о ценности науки, - говорил Попов, - А мы начали не с того конца. Вы - эсдек?

Самгин молча наклонил голову.

- Я тоже отдал дань времени, - продолжал Попов, выковыривая пепел из трубки в пепельницу. - Пять месяцев тюрьмы, три года ссылки. Не жалуюсь, ссылка - хороший добавок годам учения.

Он сунул трубку в карман, встал, потянулся, что-то затрещало на нем, озабоченно пощупал под мышками у себя, сдвинул к переносью черные кустики бровей и сердито заговорил:

- Напутал Ленин, испортил игру, скомпрометировал социал-демократию в России. Это - не политика, а - эпатаж, вот что! Надо брать пример с немцев, у них рост социализма идет нормально, путем отбора лучших из рабочего класса и включения их в правящий класс, - говорил Попов и, шагнув, задел ногой ножку кресла, потом толкнул его коленом и, наконец, взяв за спинку, отставил в сторону. - Плохо мы знаем нашу страну, отсюда и забеги в фантастику. Сумбурная страна! Население - сплошь нигилисты, символисты, максималисты, вообще - фантазеры. А нужна культурно грамотная буржуазия и технически высоко квалифицированная интеллигенция, - иначе - скушают нас немцы, да-с! Да еще англичане японцев науськают, а сами влезут к нам в Среднюю Азию, на Кавказ...

Самгин не стерпел и спросил, куда поехала Марина.

- Не знаю, - сказал Попов. - Кто-то звонил ей, похоже - консул.

- Вы ее давно знаете?

- От времен студенческих. А - что? Самгину показалось, что рачьи глаза Попова изменили цвет, он покачнулся вперед и спросил:

- Жениться на ней собираетесь?

- Разве нет других мотивов, - начал Самгин, но Попов перебил его, продолжая со свистом:

- В девицах знавал, в одном кружке мудростям обучались, теперь вот снова встретились, года полтора назад. Интересная дама. Наверное - была бы еще интересней, но ее сбил с толку один... фантазер. Первая любовь и прочее...

Он замолчал, снова вынул трубку из кармана. Его тон вызвал у Самгина чувство обиды за Марину и обострил его неприязнь к инженеру, но он все-таки начал придумывать еще какой-то вопрос о Марине.

- В общем она - выдуманная фигура, - вдруг сказал Попов, поглаживая, лаская трубку длинными пальцами. - Как большинство интеллигентов. Не умеем думать по исторически данной прямой и всё налево скользим. А если направо повернем, так уж до сочинения книг о религиозном значении социализма и даже вплоть до соединения с церковью... Я считаю, что прав Плеханов: социал-демократы могут-до определенного пункта - ехать в одном вагоне с либералами. Ленин прокламирует пугачевщину.

Набивая трубку табаком, он усмехнулся, так что пятнистое лицо его неестественно увеличилось, а глаза спрятались под бровями.

- О том, как люди выдумывают себя, я расскажу вам любопытнейший факт. Компания студентов вспоминала, при каких условиях каждый из них познал женщину. Один - хвастается, другой - сожалеет, третий - врет, а четвертый заявил: "Я - с родной сестрой". И сплел историйку, которая удивила всех нелепостью своей. Парнишка из богатой купеческой семьи, очень скромный, неглупый, отличный музыкант, сестру его я тоже знал, - милейшая девица, строгого нрава, училась на курсах Герье, серьезно работала по истории ренессанса во Франции. Я говорю ему: "Ты соврал!" - "Соврал", - признался он. "Зачем?" - "Стыдно стало пред товарищами, я, видишь ли, еще девственник!" Каков?

- Забавно, - откликнулся Самгин. Попов встал и свирепо засипел:

- Вы - что же - смысла анекдота этого не чувствуете? Забавно!..

Попов стоял спиной к двери, в маленькой прихожей было темно, и Самгин увидал голову Марины за плечом Попова только тогда, когда она сказала:

- Что же у вас дверь открыта?

- Ото, как ты быстро, - удивился Попов. Она молча прошла в спальню, позвенела там ключами, щелкнул замок, позвала:

- Григорий! Помоги-ко...

Он ушел, слышно было, как щелкают ремни, скрипит кожа чемодана, и слышен был быстрый говор, пониженный почти до шопота. Потом Марина решительно произнесла:

- Так и скажи.

Вышла она впереди Попова, не сняв шляпку и говоря:

Попов грубовато заявил, что он провожать не любит, к тому же хочет есть и - просит извинить его. Сунув руку Самгину, но не взглянув на него, он ушел. Самгин встал, спрашивая:

- Можно проводить тебя?

- Нет, не надо.

- Тогда-до свиданья!

- А ты тут выспрашивал Попова - кто я такая, да?

- Я спросил его только, давно ли вы знакомы... Марина стерла платком усмешку с губ и вздохнула.

- Это был, конечно, вопрос, за которым последовали бы другие. Почему бы не поставить их предо мной? На всякий случай я предупреждаю тебя: Григорий Попов еще не подлец только потому, что он ленив и глуп...

- Послушай, - прервал ее Самгин и заговорил тихо, поспешно и очень заботливо выбирая слова:-Ты женщина исключительно интересная, необыкновенная, - ты знаешь это. Я еще не встречал человека, который возбуждал бы у меня такое напряженное желание понять его... Не сердись, но...

о примате духа. О революции рассуждает не без скепсиса, однако - добродушно, - это уж совсем чертовщина!

Она подала ему руку.

- Мне пора на вокзал. В следующую встречу здесь, на свободе, мы поговорим... Если захочется. До свиданья, иди!

- Уж не кажется ли тебе, что ты влюбился в меня? И, стряхнув его руку со своей, поспешно проговорила:

Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем, стоя посредине своей комнаты, закурил, решив идти на бульвары. Но, не сходя с места, глядя в мутносерую пустоту за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского "Грядущий хам".

Утром, выпив кофе, он стоял у окна, точно на краю глубокой ямы, созерцая быстрое движение теней облаков и мутных пятен солнца по стенам домов, по мостовой площади. Там, внизу, как бы подчиняясь игре света и тени, суетливо бегали коротенькие люди, сверху они казались почти кубическими, приплюснутыми к земле, плотно покрытой грязным камнем.

Клим Самгин чувствовал себя так, точно сбросил с плеч привычное бремя и теперь требовалось, чтоб он изменил все движения своего тела. Покручивая бородку, он думал о вреде торопливых объяснений. Определенно хотелось, чтоб представление о Марине возникло снова в тех ярких красках, с тою интригующей силой, каким оно было в России.

"Что беспокоит меня? - размышлял он. - Боязнь пустоты на том месте, где чувство и воображение создали оригинальный образ?"

с большой бочонок, легко пошел на Самгина, размахивая длинной правой рукой, точно собираясь ударить.

- Бердников, Захарий Петров, - сказал он высоким, почти женским голосом. Пухлая, очень теплая рука. сильно сжав руку Самгина, дернула ее книзу, затем Бердников, приподняв полы сюртука, основательно уселся в кресло, вынул платок и крепко вытер большое, рыхлое лицо свое как бы нарочно для того, чтоб оно стало виднее.

- Простите, что вторгаюсь, - проговорил он и, надув щеки, выпустил в грудь Самгина сильную струю воздуха.

На бугристом его черепе гладко приклеены жиденькие пряди светлорыжих волос, лицо - точно у скопца - совсем голое, только на месте бровей скупо рассеяны желтые щетинки, под ними выпуклые рачьи глаза, голубовато-холодные, с неуловимым выражением, но как будто веселенькие. Из-под глаз на пухлые щеки, цвета пшеничного теста, опускаются синеватые мешки морщин, в подушечки сдобных щек воткнут небольшой хрящеватый и острый нос, чужой на этом обширном лице. Рот большой, лягушечий, верхняя губа плотно прижата к зубам, а нижняя чрезмерно толста, припухла, точно мухой укушена, и брезгливо отвисла.

"Комический актер", - определил Самгин, найдя в лице и фигуре толстяка нечто симпатичное.

Напомнил он об этом так строго, что Самгин, не ответив, подумал:

"Кажется, нахал".

- Вот и сегодня я-к ней, - продолжал гость, вздохнув. - А ее не оказалось. Ну, тогда я - к вам.

- Чем могу служить? - спросил Самгин. Бердников закрыл правый глаз, помотал головою, осматривая комнату, шумно вздохнул, на столе пошевелилась газета.

"Интересное животное", - продолжал определять Самгин.


Часть 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
10 11 12 13 14 15
16 17 18 19 20 21
Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
10 11 12 13 14 15
16 17 18 19 20 21
22 23 24
1 2 3 4 5 6 7 8 9
10 11 12 13 14 15
1 2 3 4 5 6 7 8 9
10 11 12 13 14 15
16 17 18 19 20 21
Примечания
Раздел сайта: