|
Клим Иванович Самгин понимал, что столь заботливое отношение к нему внушено Таисье Дроновым, и находил ее заботы естественными.
"И любит гнезда вить", - вспомнил он слова Ивана о Таисье.
Она нашла ему прислугу, коренастую, рябую, остроглазую бабу, очень ловкую, чистоплотную, но несколько излишне и запоздало веселую: волосы на висках ее были седые.
Осенью Клим Иванович простудился: поднялась температура, болела голова, надоедал кашель, истязала тихонькая скука, и от скуки он спросил:
- Сколько вам лет, Агафья?
- Лета мои будто небольшие: тридцать четыре, - охотно ответила она.
- Рано завели седые волосы. Она усмехнулась и, облизав губы кончиком языка,не сказала ничего, но, видимо, ждала еще каких-то вопросов.
- Вы давно знаете Дронову?
- Давненько, лет семь-восемь, еще когда Таисья Романовна с живописцем жила. В одном доме жили. Они - на чердаке, а я с отцом в подвале.
Она стояла, опираясь плечом на косяк двери, сложив руки на груди, измеряя хозяина широко открытыми глазами.
Самгин лежал на диване, ему очень хотелось подробно расспросить Агафью о Таисье, но он подумал, что это надобно делать осторожно, и стал расспрашивать Агафью о ее жизни. Она сказала, что ее отец держал пивную, и, вспомнив, что ей нужно что-то делать в кухне, - быстро ушла, а Самгин почувствовал в ее бегстве нечто подозрительное.
При первой же встрече он поблагодарил Таисью:
- Славную прислугу нашли вы для меня.
- Ганька - очень хорошая, - подтвердила Таисья. И на вопрос - кто она? - Таисья очень оживленно рассказала: отец Агафьи был матросом военного флота, боцманом в "добровольном", затем открыл пивную и начал заниматься контрабандой. Торговал сигарами. Он вел себя так, что матросы считали его эсером. Кто-то донес на него, жандармы сделали обыск, нашли сигары, и оказалось, что у него большие тысячи в банке лежат. Арестовали старика.
Самгин отметил, что она рассказывает все веселее и с тем удовольствием, которое всегда звучит в рассказах людей о пороках и глупости знакомых.
зубастый, глаза-точно у кота, ручищи длинные, обезьяньи, и такой огромный живот, что руки некуда девать. Он все держал их за спиной. Наглый, грубый... Агафья с отцом не жила, он выдал ее замуж за старшего дворника, почти старика, но иногда муж заставлял ее торговать пивом в пивнухе тестя. Жила она очень несчастно, а я - голодно, и она немножко подкармливала меня с мужем моим, она-добрая! Она бегала к нам, на чердак. У нас бывало очень весело, молодые художники, студенты, Женя Юрин. Иногда мы с ней всю ночь до утра рассуждали: почему так скверно все? Но уже кое-что понимали.
- Когда Ганьку с ее стариком тоже арестовали за контрабанду, Женя попросил меня назваться (двоюродной) [сестрой] ее, ходить на свидание с ней и передавать записки политическим женщинам. Мы это наладили очень удачно, ни разу не попались. Через несколько месяцев ее выпустили, а отец помер в тюрьме. Дворника осудили. После тюрьмы Ганька вступила в кружок самообразования, сошлась там с матросом, жила с ним года два, что ли, был ребенок, мальчугашка. Мужа ее расстреляли в конце пятого года... До военной службы он был акробатом в цирке, такой гибкий, легкий, горячий. Очень грамотный. Веселый, точно скворец, танцор. После его смерти Ганька захворала, ее лечили в больнице Святого Николая, это - сумасшедший дом.
Самгин слушал рассказ молча и внутренне протестуя: никуда не уйдешь от этих историй! А когда Таисья кончила, он, вынудив себя улыбнуться, сказал:
- Значит, мне будет служить... в некотором роде политическая деятельница и притом - сумасшедшая?
Нахмурясь, сдвинув брови в одну линию, Таисья возразила:
- Напрасно усмехаетесь. Никакая она не деятельница, а просто - революционерка, как все честные люди бедного сословия. Класса, - прибавила она. - И - не сумасшедшая, а... очень просто, если бы у вас убили любимого человека, так ведь вас это тоже ударило бы.
И, так как Самгин молчал, она сказала, точно утешая его:
- Зато около вас - человек, который не будет следить за вами, не побежит доносить в полицию.
- Это, конечно, весьма ценно. Попробую заняться контрабандой или печатать деньги, - пошутил Клим Иванович Самгин. Таисья, приподняв брови, взглянула на него.
- Рассердить меня хотите? Трудное дело.
- Нет, - поспешно сказал Самгин, - нет, я не хочу этого. Я шутил потому, что вы рассказывали о печальных фактах... без печали. Арест, тюрьма, человека расстреляли.
Она вопросительно посмотрела на него, ожидая еще каких-то слов, но не дождалась и объяснила:
- Что же печалиться? Отца Ганьки арестовали и осудили за воровство, она о делах отца и мужа ничего не знала, ей тюрьма оказалась на пользу. Второго мужа ее расстреляли не за грабеж, а за участие в революционной работе.
И, помахивая платком в лицо свое, она добавила:
- Я не одну такую историю знаю и очень люблю вспоминать о них. Они уж - из другой жизни.
Самгин догадался, что подразумевает она под другой жизнью.
- Вы верите, что революция не кончилась? - спросил Самгин; она погрозила ему пальцем, говоря:
- Дурочкой считаете меня, да? Я ведь знаю: вы - не меньшевик. Это Иван качается, мечтает о союзе мелкой буржуазии с рабочим классом. Но если завтра снова эсеры начнут террор, так Иван будет воображать себя террористом.
Она усмехнулась.
- Я вам говорила, что он все хочет прыгнуть выше своей головы. Он - вообще... Что ему книга последняя скажет, то на душе его сверху и ляжет.
Открытие тем более неприятное, что оно раздражило интерес к этой женщине, как будто призванной заместить в его жизни Марину.
Как всегда, вечером собрались пестрые люди и, как всегда, начали словесный бой. Орехова восторженно заговорила о "Бытовом явлении" Короленко, а Хотяинцев, спрятав глаза за серыми стеклами очков, вставил:
- Три года молчал...
Орехова вскипела, замахала руками:
- Вы не имеете права сомневаться в искренности Короленко! Права не имеете.
- Да я - не сомневаюсь, только поздновато он почувствовал, что не может молчать. Впрочем, и Лев Толстой долго не мог, - гудел [он], те щадя свой бас.
- И вовсе неправда, что Короленко подражал Толстому, - никогда не подражал!
- Я не говорю, что подражал.
- Не говорите, но намекаете! Ах, какой вы озлобленный! Короленко защищал людей не меньше, чем ваш Толстой, такой... божественный путаник. И автор непростительной "Крейцеровой сонаты".
Спорили долго, пока не пришел сияющий Ногайцев и не объявил:
- Господа! Имею копию потрясающе интересного документа: письмо московского градоначальника Рейнбота генералу Богдановичу.
Замолчали, и тогда он прочитал:
- "В Москве у нас тихо, спокойно, К выборам в Думу ровно никакого интереса. Даже предвыборных собраний кадеты не устраивают. Попробовали устроить одно, - председатель позволил себе оскорбительные выражения по адресу чина полиции, за что тот собрание закрыл, а я оратора, для примера, посадил на три месяца. Революционеры собирались недавно на съезд, на котором тоже признали, что в Москве дела стоят очень плохо, но, к сожалению, считают, что в Петербурге - хорошо, а в Черниговской, Харьковской и Киевской губерниях - очень хорошо, а в остальных посредственно. Главным образом мне приходится теперь бороться с простым политическим хулиганством - так все измельчало в революционном лагере. Университет учится, сходки совершенно непопулярны: на первой было около 2500 (из 9 тысяч), на второй-700, третьего дня-150, а вчера, на трех назначенных,-около 100 человек".
- Наверно - хвастает, - заметил тощенький, остроносый студент Говорков, но вдруг вскочил и радостно закричал:-Подождите-ка! Да я же это письмо знаю. Оно к 907 году относится. Ну, конечно же. Оно еще в прошлом году ходило, читалось...
Начали спорить по поводу письма, дым папирос и слов тотчас стал гуще. На столе кипел самовар, струя серого вара вырывалась из-под его крышки горячей пылью. Чай разливала курсистка Роза Греймаы, смуглая, с огромными глазами в глубоких глазницах и ярким, точно накрашенным ртом.
Говорков, закинув вальцами черные пряди волос на затылок, подняв вверх надменное желтое лицо, предложил:
- Обратимся к фактам!
Обратились и - нашли, что Говорков - прав, а Хотяинцев утешительно сообщил, что для. суждения о спокойствии страны существуют более солидные факты: ассигновка на содержание тюрем увеличена до двадцати девяти миллионов, кредиты на секретные расходы правительства тоже увеличены.
- Как видите, о спокойствии нашем заботятся не только Рейнботы в прошлом, но и Столыпин в настоящем. Назначение махрового реакционера Кассо в министры народного просвещения...
- Где вы достаете все эти-те-те - ваши апокрифы и - фф-устрашающие бумажки, кого вы - пугаете и зачем?
- Я, Федор Васильевич, никаких апокрифов... И - никого...
- Н-нет, у вас тенденция заметна, вы именно испугать хотите меня.
- Я? Боже мой! Смешно слышать. Орехова, раскаленная докрасна, размахивая белым платком, яростно внушала Келлеру и Хотяинцеву:
- Вы прочитайте Томаша Масарика, его "Философские и социологические основы марксизма".
- Милюкова "Очерки" читал и - ничего, жив! Даже Ле-Бона читал, - гудел Келлер.
- Марксизм - это не социализм, - настаивала Орехова и качалась, точно пол колебался под ее ногами.
- Нет, - упрямо, но не спеша твердил Федор Васильевич, мягко улыбаясь, поглаживая усы холеными пальцами, ногти их сияли, точно перламутр. - Нет, вы стремитесь компрометировать жизнь, вы ее опыливаете-те-те чепухой. А жизнь, батенька, надобно любить, именно - любить, как строгого, но мудрого учителя, да, да! В конце концов она все делает по-хорошему.
- Н-ничего подобного, - крикнула ему Орехова, - он прищурил в ее сторону ласковые, но несколько водянистые глаза и вполголоса сказал:
- Ax, эта добрая женщина... Какие глупые слова:
"ничего подобного!" Все подобно чему-нибудь.
И, снова повысив голос, продолжал проповедовать:
- Вы, батенька, слишком легко подчиняетесь фактам, в ущерб идее. А - надо знать: принятие или непринятие той или иной идеи оправдывается чисто теоретическими соображениями, а отнюдь не степенью пригодности или непригодности этой идеи для обоснования практической деятельности.
Орехова уже снова втиснулась в спор Келлера и Хотяинцева, убеждая их:
- Маркс - не свободен от влияния расовой мысли, от мысли народа, осужденного на страдание. Он - пессимист и мститель, Маркс. Но я не отрицаю: его право на месть европейскому человечеству слишком обосновано, слишком.
- Верная мысль.
- Совершенно согласен, - одобрил красавец мужчина. Приятный баритон его звучал все самоуверенней, в пустоватых глазах светилась легкая улыбочка, и казалось, что пышные усы растут, становятся еще пышней.
"Лицо счастливца", - отметил Клим Иванович Самгин.
В двери, точно кариатида, поддерживая шум или не пуская его в соседнюю комнату, где тоже покрикивали, стояла Тося с папиросой в зубах и, нахмурясь, отмахивая рукою дым от лица, вслушивалась в неторопливую, самоуверенную речь красивого мужчины.
"Что же объединяет их?"
Явился Дронов, с кульками и пакетами под мышкой, в руках; стоя спиной к гостям, складывая покупки в углубление буфета, он сердито объявил:
- Лев Толстой скрылся из дома. Ищут - нигде нет.
Это было встречено с большим интересом, всех примирило, а Орехова даже прослезилась:
- Домучили!
Стали расспрашивать Дронова о подробностях, но он лаконически ответил:
- Все, что знаю, - сказал...
Дронов сел рядом с Самгиным, попросил:
- Ты мне вина, Роза! Белого. И глубоко вздохнул.
- Кто этот красавец?
- Шемякин, чорт его... После расскажу. И, глядя, как Грейман силится вытащить пробку из горлышка бутылки, он забормотал:
- Был на закрытом докладе Озерова. Думцы. Редактора. Папаша Суворин и прочие, иже во святых. Промышленники, по производствам, связанным с сельским хозяйством, - настроены празднично. А пшеница в экспорт идет по 91 копейке, в восьмом году продавали по рубль двадцать. - Он вытащил из кармана записную книжку и прочитал:- "В металлургии капитал банков 386 миллионов из общей суммы 439, в каменноугольной - 149 из 199". Как это понимать надо?
- Я - не экономист, - откликнулся Самгин и подумал, что сейчас Иван напоминает Тагильского, каким тот бывал у Прейса.
Дронов спрятал книжку, выпил вина, прислушался к путанице слов.
- Величайший из великих, - истерически кричал Ногайцев. - Величайший! Не уступлю, Федор Васильевич, нет!
- Докажите... Дайте мне понять, какую идею-силу воплощал он в себе, какие изменения в жизни вызвала эта идея? Вы с учением Гюйо знакомы, да?
- Да-а! Толстой... Не трогает он меня. Чужой дядя. Плохо? Молчишь...
- Так - кто же этот Шемякин?
- Побочный сын какого-то знатного лица, чорт его... Служил в таможенном ведомстве, лет пять тому назад получил огромное наследство. Меценат. За Тоськой ухаживает. Может быть, денег даст на газету. В театре познакомился с Тоськой, думал, она - из гулящих. Ногайцев тоже в таможне служил, давно знает его. Ногайцев и привел его сюда, жулик. Кстати: ты ему, Ногайцеву, о газете-ни слова!
- Гюйо? - гудел Говорков. - Кто же теперь читает Гюйо?
- О, господи! - с отчаянием восклицал Ногайцев. - Как же это? Всем известно: толстовство было...
- Толстого им надолго хватит, - сказал Дронов.
- Шумные люди, - заметил Самгин, чтобы не молчать.
Дронов, держа стакан в руке, как палку, прихлебывая вино, поправил Самгина:
- Пустые - хотел ты сказать. Да, но вот эти люди - Орехова, Ногайцев-делают погоду. Именно потому, что - пустые, они с необыкновенной быстротой вмещают в себя все новое: идеи, программы, слухи, анекдоты, сплетни. Убеждены, что "сеют разумное, доброе, вечное". Если потребуется, они завтра будут оспаривать радости и печали, которые утверждают сегодня...
- Совсем как вы, - неожиданно, вполголоса сказала Роза Грейман.
- Нет, Розочка, не совсем так, - серьезно возразил Дронов.
- Так, - твердо и уже громко сказала она. - Вы тоже из тех, кто ищет, как приспособить себя к тому, что нужно радикально изменить. Вы все здесь суетливые мелкие буржуа и всю жизнь будете такими вот мелкими. Я - не умею сказать точно, но вы говорите только о городе, когда нужно говорить уже о мире.
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен, как у человека с больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла руку, поправляя во" лосы над ухом.
Орехова крикливо спросила:
- Что значит-о мире?
- Вы - не знаете?
И Роза начала перечислять:
- О революции турок, о разгоне меджилиса в Персии, об уничтожении финляндской конституции, об аннексии Боснии, Герцеговины Австрией, Кореи - Японией, о том, что немцы отвергли предложение Англии о сокращении морского флота, а социал-демократы не реагировали на это. Вот это-мир!
- И - что же прикажете мне делать с ним? - шутливо спросил Ногайцев.
Не ответив ему, Грейман продолжала:
- И в Китае - движение. Вы говорите о Толстом. Что вы сказали о нем? У него - нехорошая жена, неудачные дети, и в нем много противоречивого между художником и мыслителем. Вот и все. А Толстой - человек мира, его читают все народы, - жизнь бесчеловечна, позорна, лжива, говорит он. Он еще не зарыт в землю, но вы уже торопитесь насыпать сора на его могилу. Это - возмутительно. Поймите: Толстой убеждает изменить мир, а вы? Вы стараетесь изолировать себя от жизни, ищете места над нею, в стороне от нее, да, да. Именно к этому сводится ваша критика.
Самгин еще в начале речи Грейман встал и отошел к двери в гостиную, откуда удобно было наблюдать за Таисьей и Шемякиным, - красавец, пошевеливая усами, был. похож на кота, готового прыгнуть. Таисья стояла боком к нему, слушая, что говорит ей Дронов. Увидав по лицам людей, что готовится взрыв нового спора, он решил, что на этот раз с него достаточно, незаметно вышел в прихожую, оделся, пошел домой.
среди черных окон поблескивали желтые пятна огней.
"Демократия, - соображал Клим Иванович Самгин, проходя мимо фантастически толстых фигур дворников у ворот каменных домов. - Заслуживают ли эти люди, чтоб я встал во главе их?" Речь Розы Грейман, Поярков, поведение Таисьи - все это само собою слагалось в нечто единое и нежелаемое. Вспомнились слова кадета, которые Самгин мимоходом поймал в вестибюле Государственной думы: "Признаки новой мобилизации сил, враждебных здравому смыслу".
"Да, - соображал Самгин. - Возможно, что где-то действует Кутузов. Если не арестован в Москве в числе "семерки" ЦК. Еврейка эта, видимо, злое существо. Большевичка. Что такое Шемякин? Таисья, конечно, уйдет к нему. Если он позовет ее. Нет, будет полезнее, если я займусь литературой. Газета не уйдет. Когда я приобрету имя в литературе, - можно будет подумать и о газете. Без Дронова. Да, да, без него..."
Это было одно из многих его решений, с ним он и заснул.
Но поутру, лежа в постели, раскуривая первую папиросу, он подумал, что Дронов - полезное животное. Вот, например, он умеет доставать где-то замечательно вкусный табак. На новоселье подарил отличный пейзаж Крымова, и, вероятно, он же посоветовал Таисье подарить этюд Жуковского - сосны, голубые тени на снегу. Пышное лето, такая же пышная зима.
Сквозь занавесь окна светило солнце, в комнате свежо, за окном, должно быть, сверкает первый зимний день, ночью, должно быть, выпал снег. Вставать не хотелось. В соседней комнате мягко топала Агафья. Клим Иванович Самгин крикнул:
- Дайте кофе сюда. "Да, Дронов - полезен. Как Санчо Панса. Хотя я и не дон-Кихот. Он - неглуп, Иван".
Дронов заочно знакомил его с присяжным поверенным Антоном Сергеевичем Прозоровым:
- Светило не из крупных и - угасающее. Изъеден многими болезнями, и скоро они его доедят до конца. Обжора и бабник. Живет с последней из десятка. Взял ее с эстрады, внушил, что она должна играть в драме, а в драме она оказалась совершенно бездарной и теперь мстит ему за то, что он испортил ей карьеру: не помешай он ей - она была бы знаменита, как Иветт Гильбер. Ежегодно возит его в Париж, - без Парижа она не может жить. Дела у него - запутаны, и предупреждаю - репутация неважная: гонорары - берет, но дважды пропустил сроки апелляции, и в одном случае пришлось уплатить клиенту сумму его иска: совет, рассмотрев жалобу клиента, признал иск бесспорным.
Прозоров оказался мужчиной длинным, тонконогим, со вздутым животом, живот, выпирая из жилета и брюк, показывал белую полосу рубахи. Голова у него была не по росту большая, и в профиль он напоминал гвоздь, изогнутый посредине. На полуголом желтом черепе рассеяны седоватые остатки бывших кудрей ржавого цвета. Щеки украшала борода, ее прямые, редкие волосы на подбородке оканчивались острым клином. Измятое лицо, серые мешки оттягивали веки, обнажали выцветшие мокрые глаза. На переносье длинного, красноватого носа дрожало пенснэ, но Прозоров смотрел через него.
- Что же? Очень хорошо. Я - рад помочь коллеге. Иван Матвеич подробно рассказал мне... Я отберу дела, которые требуют... То есть несколько залежались... Пожалуйста.
Он смотрел на Самгина растерянно, даже как будто испуганно, выдувал воздух носом, вздыхал, вытирал глаза платком.
- Познакомил бы вас с женой, но она поехала в Новгород, там - какая-то церковь замечательная. Она у меня искусством увлекается, теперь искусство в моде... молодежь развлекаться хочет, устала от демонстраций, конституции, революции.
Он пугливо зашевелился в кресле, наморщил нос, сбросив с него пенснэ, и поспешно добавил:
- Я, конечно не отрицаю... Но "делу время, а потехе - час". Вот наступил час потехи. Это - нормально.
Было в нем, в костюме и в словах, что-то неряшливое, неуверенное, а вокруг его, в кабинете, неуютно, тесно, стоял запах бумажной пыли.
- Письмоводитель у меня - Миронов, юноша неглупый, милейший, хотя - бездельник. Вот-с.
Он устало вздохнул и посмотрел на Самгина так, что тот понял:
"Уйди. Надоел ты мне".
Когда Самгин пришел знакомиться с делами, его встретил франтовато одетый молодой человек, с длинными волосами и любезной улыбочкой на смуглом лице. Прищурив черные глаза, он сообщил, что патрон нездоров, не выйдет, затем, указав на две стопы бумаг в синих обложках с надписью "Дело", сказал:
- Нет.
Юноша шаркнул ногой по полу, исчез, а Самгин, развернув "Дело о взыскании крестьянами Уховыми Иваном и Пелагеей с пот. почет, гражданина Левашова убытков за увечье", углубился в изучение дела. Оказалось, что гражданин, проезжая на паре собственных лошадей, переломил крестьянину ногу, помял ребра и причинил сотрясение мозга, вследствие чего крестьянин Алексей Ухов, ломовой извозчик, - помер. Отец и жена умершего желают получить с гражданина 5000 рублей. Дело рассматривалось в окружном суде, в иске отказано, подана апелляция. Из полицейского протокола Самгин увидал, что иск - безнадежен. На обороте дела он прочитал подсчет гонорара, полученного Прозоровым: 140 р.
"Дело о нарушении контракта фабрикантом Келлер..."
За спиною Самгина открылась дверь и повеяло крепкими духами. Затем около него явилась женщина среднего роста, в пестром облаке шелка, кружев, в меховой накидке на плечах, в тяжелой чалме волос, окрашенных в рыжий цвет, румяная, с задорно вздернутым носом, синеватыми глазами, с веселой искрой в них. Ее накрашенный рот улыбался, обнажая мелкие мышиные зубы, вообще она была ослепительно ярка.
- Елена Викентьевна, - сказала она, протянув коротенькую пухлую ручку, и пригласила Самгина завтракать.
Завтракали очень разнообразно и вкусно. Пили водку пополам с "пикон", пили вино, и Клим Иванович Самгин с удовольствием узнал немало интереснейших новостей из жизни высших сфер.
Первая из них: посланник Соединенных Штатов Америки в Париже заявил русскому послу Нелидову, что, так как жена графа Ностиц до замужества показывалась в Лондоне, в аквариуме какого-то мюзик-холла, голая, с рыбьим хвостом, - дипломатический корпус Парижа не может признать эту даму достойной быть принятой в его круге.
- Вы понимаете, какой скандал? Ностиц. Он, кажется, помощник посла. Вообще - персона важная. Нет - вы подумайте [о] нашем престиже за границей. Послы - женятся на дамах с рыбьими хвостами...
Она засмеялась звонко, "рассыпчатым" смехом, очень приятным, а затем сообщила, что у молодой царицы развивается истерия и - нарывы на ногах.
- Все это - последствия ее ненормальных отношений с Вырубовой. Не понимаю лесбианок, - сказала она, передернув плечами. - И там еще - этот беглый монах, Распутин. Хотя он, кажется, даже не монах, а простой деревенский мельник.
Она со вкусом, но и с оттенком пренебрежения произносила слова "придворные сферы", "наша аристократия", и можно было подумать, что она "вращалась" в этих сферах и среди аристократии. Подчеркнуто презрительно она говорила о министрах:
- Все какие-то выскочки с мещанскими фамилиями - Щегловитов, Кассо... Вы не видали этого Кассо? У него изумительно безобразные уши, огромные, точно галоши. А Хвостов, нижегородский губернатор, которого тоже хотят сделать министром, так толст, что у него автомобиль на особенных рессорах.
Сидели в большой полутемной комнате, против ее трех окон возвышалась серая стена, тоже изрезанная окнами. По грязным стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией поднималась на крышу, ясно было, что это окна кухонь. В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный, толстый нос, другое - открытую ладонь. Другой угол занят был тяжелым, черным буфетом с инкрустацией перламутром, буфет похож на соединение пяти гробов.
В комнате было душновато, крепкие духи женщины не могли одолеть запаха пыли, нагретой центральным отоплением.
Завтрак продолжался часа два. Клим Иванович Самгин вкусно покушал, немножко выпил, настроился благодушно и, слушая звонкий голосок, частый смех женщины, любезно улыбался, думал:
"Глупа, но - забавная".
А она с восторгом говорила ему о могучей красоте фресок церкви Спаса Нередицы в Новгороде.
Отпуская его, она сказала:
- По субботам у меня бывают артисты, литераторы, музицируем, спорим, - заходите!
бездельничал, мечтал о репортаже в "Петербургской газете". Да и сам Прозоров, все более раскисая, потирал лоб, дергал себя за бороду и явно терял память. Письмоводителя рассчитали. Дронов поставил на его место угрюмого паренька, в черной суконной косоворотке, скуластого, с оскаленными зубами, и уже внешний вид его действовал Самгину на нервы.
Умер Лев Толстой. Агафья была первым человеком, который сказал это Самгину утром, подавая ему газеты:
- Лев-то Николаич скончался. Она сказала это вполголоса и пошла прочь, но, остановясь в двери, добавила:
- Слышите, как у всех в доме двери хлопают? Будто испугались люди-то.
- Вы читали Толстого? - спросил он.
- "Поликушку" читала, "Сказку о трех братьях", "Много ли человеку земли надо" - читала. У нас, на черной лестнице, вчера читали.
Как всегда, она подождала: не спросит ли барин еще о чем-нибудь. Барин - не спросил.
Он не слышал, что где-то в доме хлопают двери чаще или сильнее, чем всегда, и не чувствовал, что смерть Толстого его огорчила. В этот день утром он выступал в суде по делу о взыскании семи тысяч трехсот рублей, и ему показалось, что иск был признан правильным только потому, что его противник защищался слабо, а судьи слушали дело невнимательно, решили торопливо.
В комнате присяжных поверенных озабоченно беседовали о форме участия в похоронах, посылать ли делегацию в Ясную Поляну или ограничиться посылкой венка. Кто-то солидно напомнил, что теперь не пятый год, что существует Щегловитов...
Довольный тем, что выиграл дело, Клим Иванович Самгин позвонил Прозорову, к телефону подошла Елена и, выслушав его сообщение, спросила:
- А вы знаете, что в университете беспокойно, студенты шумят, требуют отмены смертной казни...
"Дура, - мысленно обругал ее Самгин, тотчас повесив трубку. - Ведь знает, что разговоры по телефону слушает полиция". Но все-таки сообщил новость толстенькому румянощекому человеку во фраке, а тот, прищурив глаз, посмотрел в потолок, сказал:
- Что ж? Предлог - хороший. "Смертию смерть поправ". Только бы на улицу не вылезали...
Явились еще двое фрачников с портфелями, и один из них, черноволосый, высоколобый, с провалившимися внутрь черепа глазами и желчным лицом, сердито говорил:
- Я утверждаю: сознание необходимости социальной дисциплины, чувство солидарности классов возможны только при наличии правильно и единодушно понятой национальной идеи. Я всегда говорил это... И до той поры, пока этого не будет, наша молодежь...
- Позволь, позволь! Конституционные иллюзии года три-четыре держали молодежь в состоянии покоя...
- Но вот оказалось достаточно умереть Толстому, чтоб она снова полезла на стену. Румяный адвокат весело спросил:
- А где же это вы, Роман Осипович, наблюдали солидарность классов?
- Во Франции, друг мой, в Англии. В Германии, где организованный рабочий класс принимает деятельное участие в государственной работе. Все это - страны, в которых доминирует национальная идея...
- Это у вас - струвизм! Эрос в политике и прочее. Это романтика...
друг друга, выскакивали из дверей домов, магазинов, из-за углов улиц, и как будто все они искали, куда бы спрятаться от дождя, ветра. Мысли тоже суетились поспешно, бессвязно. Думалось о том, что адвокаты столицы относятся к нему холодно, с любезностью очень обидной. В сером, мокром сумраке вырастала фигура хмурого старика с растрепанной бородой.
"Уговаривал не противиться злу насилием, а в конце дней бежал от насилия жены, семьи. Снова начинаются волнения студентов".
Нанял извозчика, спрятался под кожу верха пролетки, закрыл глаза. Только что успел раздеться - вбежал Дронов, отирая платком мокрое лицо.
- Толстой-то, а? - заговорил он.- Студенты зашевелились, и будто бы на заводах сходки. Вот - штука! Чорт возьми...
Он почмокал губами и продолжал?
- Еду мимо, вижу-ты подъехал. Вот что: как думаешь - если выпустить сборник о Толстом, а? У меня есть кое-какие знакомства в литературе. Может - и ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть десятков лет работал человек, приобрел всемирную славу, а - покоя душе не мог заработать. Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием, закричал: "Не могу молчать", - что это значит, а? Хотел молчать, но - не мог? Но - почему не мог?
- Сборник - это хорошая мысль, - сказал Самгин и, не желая углубляться в истоки моральной философии Толстого, деловито заговорило плане сборника.
Дронов минут пять слушал молча, потирая лоб и ежовые иглы на голове, потом вскочил:
- Еду в Думу. Хочешь?
- Нет.
Выдернув яз кармана какую-то газетку, он сунул ее Самгину:
- "Рабочая газета" Ленина, недавно - на-днях - вышла.
Исчез, но тотчас же, в пальто, в шапке, снова явился, пробормотал:
- Есть слушок: собираемся Персию аннексировать. Австрия - Боснию, Герцеговину схватила, а мы - Персию. Если англичане не накостыляют нам шею - поеду к персам ковры покупать. Дело-тихое, спокойное. Торговля персидскими коврами Ивана Дронова. Я хожу по ковру, ты ходишь пока врешь, они ходят пока врут, вообще все мы ходим пока врем. Газетку - сохрани.
Пробормотал и окончательно исчез, оставив Самгина в состоянии раздражения.
"Шут. Хитрый шут. Лживая натура".
Он уже не впервые замечал, что Иван, уходя, старается, как актер под занавес, сказать слова особенно раздражающие память и какие-то двусмысленные.
Грея спину около калорифера, Самгин развернул потрепанную, зачитанную газету. Она - не угашала его раздражения. Глядя на простые, резкие слова ее передовой статьи, он презрительно протестовал:
"Кого они хотят вести за собой в стране, где даже Лев Толстой оказался одиноким и бессильным..."
Вечером он пошел к Прозорову, старик вышел к нему в халате, с забинтованной шеей, двигался он хватаясь дрожащей рукой за спинки кресел, и сипел, как фагот, точно пьяный.
Говоря медленно, тягуче, он поглаживал левую сторону шеи и как будто подталкивал челюсть вверх, взгляд мутных глаз его искал чего-то вокруг Самгина, как будто не видя его.
- Теперь давайте, двигайте дело графини этой. "Завтра напишем апелляцию... Это мы тоже выиграем. Ну, я, знаете, должен лежать, а вы к жене пожалуйте, она вас просила. Там у нее один... эдакий... Из этих, из модных... Искусство, философия и всякое прочее. Э-хе-хе...
Он махнул левой рукой, правую протянул Самгину и, схватив его руку, удержал ее:
- Толстой-то, а? В мое время... в годы юности, молодости моей, - Чернышевский, Добролюбов, Некрасов - впереди его были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать о народе, а не о себе. Он-о себе начал. С него и пошло это... вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности-отвращение от целого... Ну - до свидания... Ухо чего-то болит... Прошу...
Он указал рукой на дверь в гостиную. Самгин приподнял тяжелую портьеру, открыл дверь, в гостиной никого не было, в углу горела маленькая лампа под голубым абажуром. Самгин брезгливо стер платком со своей руки ощущение теплого, клейкого пота.
Дверь в столовую была приоткрыта, там, за столом, сидели трое мужчин и Елена. В жизни Клима Ивановича Самгина неожиданные встречи были часты и уже не удивляли его, но каждая из них вызывала все более тягостное впечатление ограниченности жизни, ее узости и бедности.
В толстом рыжеволосом человеке, с надутым, синеватого цвета бритым лицом утопленника, с толстыми губами, он узнал своего учителя Степана Андреевича Томилина, против него, счастливо улыбаясь, сидел приват-доцент Пыльников.
- И замалчивают крик отчаяния, крик физиолога дю-Буа-Реймона, которым он закончил свою речь "О пределах наших знаний" - сиречь "Игнорабимус" - не узнаем! - строго, веско и как будто сквозь зубы говорил Томилин, держа у бритого подбородка ложку с вареньем.
- Сов-вершенно верно, - с радостью подтвердил Пыльников, и вслед за его словами торопливо раздался тонкий детский голосок:
- Так, интересы профессии одних, привычка к легкомыслию других ограничивают свободу мысли.
- Именно - это! - снова подтвердил Пыльников. - То есть сначала это, затем уже политика власти - самодержавной власти, разумеется...
- О! - вскричала Елена, встречая Самгина.- Вот прекрасно! Знакомьтесь: Аркадий Козьмич Пыльников, Юрий Николаевич Твердохлебов.
- Мы знакомы, - сказал Самгин, подходя к Томилину, - не вставая, облизывая губы, Степан Томилин поднял на Самгина рыжие зрачки, медленно и важно поднял руку и недоверчиво спросил:
- Знакомы? Где же я имел честь?..
Обиженный его важностью, Самгин сухо напомнил ему.
- Ага! Да, да, я вспоминаю. Был репетитором вашим, и еще там были мальчики. Один из них, кажется, потонул или что-то такое...
Он отвернул лицо от Самгина и снова взял варенья. Клим Иванович сел против Твердохлебова, это был маленький, размеров подростка, человечек- с личиком подвижным, как у мартышки, смуглое личико обросло темной бородкой, брови удивленно приподняты, темные глазки блестят тревожно. "Какой-то игрушечный, не настоящий", - определил Самгин, присматриваясь к Томилину неприязненно. Жесткие волосы учителя, должно быть, поредели, они лежали гладко, как чепчик, под глазами вздуты синеватые пузыри, бритые щеки тоже пузырились, он часто гладил щеки и нос пухлыми пальцами левой руки, а правая непрерывно подкосила к толстым губам варенье, бисквиты, конфекты. Вазочки с вареньем и бисквитами, коробки конфект были тесно сдвинуты в его сторону. Весь он стал какой-то пузырчатый, вздутый живот его, точно живот Бердникова, упирался в край стола, и когда учителю нужно было взять что-нибудь, он приподнимался на стуле, живот мешал рукам, укорачивал. Но, несмотря на то, что он так ненормально, нездорово растолстел, Самгин, присматриваясь к нему, не мог узнать в нем того полусонного, медлительного человека, каким Томилин жил в его памяти. Говорил он так уверенно и властно, что его уже нельзя было назвать "личностью неизвестного назначения", как называл его Варавка. И зрачки его глаз уже не казались наклеенными на белках, но как бы углубились в их молочное вещество, раскрашенное розоватыми жилками, - углубились, плавали в нем и светились как-то зловеще.
"Страшное и противное лицо", - определил Самгин, слушая.
- В докладе моем "О соблазнах мнимого знания" я указал, что фантастические, невообразимые числа математиков - ирреальны, не способны дать физически ясного представления о вселенной, о нашей, земной, природе, и о жизни плоти человечий, что математика есть метафизика двадцатого столетия и эта наука влечется к схоластике средневековья, когда диавол чувствовался физически и считали количество чертей на конце иглы. Вопрос о достоверности знания, утверждаю я, должен быть поставлен вновь и строго философски. Надо проверить: не есть ли знание ловушка диавола, поставленная нам в наших поисках богопознания.
- Учил, когда учился, и перестал учить, когда понял, что учил ошибочно, - ответил Томилин, развертывая конфекту и не взглянув на ученика, а Самгин почувствовал, что ему хочется говорить дерзости.
"Вот-хам!"
И, стараясь придать голосу своему ядовитость, произнес:
- Тогда разрешите поставить вопрос об ответственности учительства.
- Правильно. Вот и ставьте его пред Христом и Пирроном, пред блаженным Августином и Вольтером...
- Вот-удар! - вскричал Пыльников, обращаясь к Твердохлебову, а [Твердохлебов] тотчас же набросился на Самгина, крича:
- И вспомните о причине изгнания праотцев из рая! И о горьких плодах: мира сего. Розанова - читали? Томилин, разжевывая конфекту, докторально указал:
- Розанов - брехун, чувственник и еретик, здесь неуместен. Место ему уготовано в аду. - И, зло вспыхнувшими глазами покосясь в сторону Самгина, небрежно пробормотал:
- Есть две ответственности: пред богом и пред диаволом. Смешивать их в одну-преступно. Умолчу о том, что и неумно.
Он облизал губы, потом вытер их платком и обратился к Елене.
- Возвращаясь к Толстому - добавлю: он учил думать, если можно назвать учением его мысли вслух о себе самом. Но он никогда не учил жить, не учил этому даже и в так называемых произведениях художественных, в словесной игре, именуемой искусством.. Высшее искусство - это искусство жить в, благолепии единства плоти и духа. Не отрывай чувства от ума, иначе жизнь твоя превратится в цепь неосмысленных случайностей и - погибнешь!
"Цепь неосмысленных случайностей" - это он взял у Льва Шестова", - отметил Самгин.
Клим Иванович не помнил себя раздраженным и озлобленным до такой степени, как был озлоблен в эти минуты. Раздражало и даже возбуждало брезгливость поглощение Томилиным сладостей, он почти непрерывно и как бы автоматически подавал их пухлыми пальцами в толстогубый рот, должно быть, эта равнодушная жвачка и заставляла вероучителя цедить слова сквозь зубы. Проповедь его звучала равнодушно, и в этом равнодушии, ясно для Самгина, звучало пренебрежительное отношение к нему. Смысл проповеди бывшего учителя не интересовал, не задевал Самгина. Климу Ивановичу уже знакомо было нечто подобное, вопрос о достоверности знания, сдвиг мысли в сторону религии, метафизики-все это очень в моде. Но было что-то обидное в том, что Томилин оказался так резко не похожим на того, каким был в молодости. Обрывая краткие замечания и вставки Пыльникова, Твердохлебова, бывший репетитор не замечал Самгина, и похоже было, что он делает это нарочно.
"Он мстит мне? За что? - подумал Самгин, вспомнил, как этот рыжий сластоежка стоял на коленях пред его матерью, и решил: - Не может быть. Варавка любил издеваться над ним..."
- "Человек рождается на страдание, как искра, чтоб устремиться вверх", - с восторгом вскричал маленький Твердохлебов, и его личико сморщилось, стало еще меньше. Обнажая шоколадную конфекту, соскабливая с нее ногтем бумажку, Томилин погасил восторг этого человечка холодными словами:
- Не все в книге Иова мы должны понимать так прямолинейно, как написано, ибо эта книга иной расы и крови, - расы, непростительно согрешившей пред господом и еще милостиво наказанной...
Он встал и оказался похожим на бочку, облеченную в нечто темносерое, суконное, среднее между сюртуком и поддевкой. Выкатив глаза, он взглянул на стенные часы, крякнул, погладил ладонью щеку.
- Мне - пора. Надо немного подготовиться, в девять читаю в одном доме о судьбе, как ее понимает народ, и о предопределении, как о нем учит церковь.
Поцеловал руку хозяйки, остальным кивнул головой и пошел, тяжело шаркая ногами; хозяйка последовала за ним.
- Весьма умный человек, - согласился Пыльников.
- А-какая эрудиция! Возвратилась хозяйка.
- Оригинален? - спросила она и сама ответила: - Очень.
А Пыльников сказал Самгину:
- У Елены Викентьевны удивительный дар находить и собирать вокруг себя людей исключительно интересных...
- Счастлив, что нахожусь в их среде, - озлобленно и не скрывая иронии произнес Самгин. Елена усмехнулась, глядя на него.
- Ого, вы кусаетесь?
- Нет, право же, он недюжинный, - примирительно заговорила она. - Я познакомилась с ним года два тому назад, в Нижнем, он там не привился. Город меркантильный и ежегодно полтора месяца сходит с ума: всё купцы, купцы, эдакие огромные, ярмарка, женщины, потрясающие кутежи. Он там сильно пил, нажил какую-то болезнь. Я научила его как можно больше кушать сладостей, это совершенно излечивает от пьянства. А то он, знаете, в ресторанах философствовал за угощение...
Самгин слушал ее с удовольствием, ее слова освежали и успокаивали его, а выслушав дальнейшее, он даже тихонько засмеялся.
- Можете себе представить: подходит к вам эдакий страшный и предлагает: не желаете ли, бытие божие докажу? И за полбутылки водки утверждал и отвергал, доказывал. Очень забавно. Его будто бы даже били, отправляли в полицию... Но, вот видите, оказалось, что он... что-то значит! Философ, да?
- Весьма оригинальный, - грустно сказал Пыльников, а Клим Иванович Самгин с удовольствием посмотрел на лица Пыльникова и Твердохлебова, они как будто несколько поблекли. Пыльников надул губы и слушал разочарованно, а маленький человечек, передернув плечами, пробормотал:
- Испытание! Я - про алкоголизм. Не согрешишь - не покаешься, не покаешься - "е спасешься.
- Мой муж - старый народник, - оживленно продолжала Елена,-Он любит все это: самородков, самоучек... Самоубийц, кажется, не любит. Самодержавие тоже не любит, это уж такая старинная будничная привычка, как чай пить. Я его понимаю: люди, отшлифованные гимназией, университетом, довольно однообразны, думают по книгам, а вот такие... храбрецы вламываются во все за свой страх. Варвары... Я- за варваров, с ними не скучно!
- Елена Викентьевна! - взвыл Твердохлебов, подскочив на стуле. -Это говорите вы, вы, в гостиной которой собирается цвет...
- Едена Викентьевна шутит, - объяснил Пыльников, но слова его звучали вопросительно.
- Вот какой догадливый, - сказала женщина, обращаясь к Самгину; он встал, протянул ей руку.
- Ой, нет! Не отпущу, у меня к вам есть дело... Те двое помяли, что они-лишние, поцеловали ее пухлую ручку с кольцами на розовых пальчиках и ушли. Елена несколько секунд пристально, с улыбкой в глазах рассматривала Самгина, затем скорчила рожицу в комически печальную гримасу и, вздохнув, спросила:
- Будем говорить о Толстом?
- Это - необязательно, - сказал Самгин.
дело, выигранное вами?
- Я постараюсь.
- Пожалуйста, постарайтесь! Вот и все. Но это не значит, что вы должны уходить.
Она предложила перейти в гостиную. Ходила она легко и плавно, пружинистым танцующим шагом, одета она в платье оранжевого цвета, широкое, точно плащ. На ходу она смешно размахивала руками, оправляя платье, а казалось, что она отталкивает что-то.
"Приятная, - сказал себе Самгин и подумал: - она прячется в широкие платья, вероятно, потому, что у нее плохая фигура". Он был очень благодарен ей за то, что она рассказала о Томилине, и смотрел на нее ласково, насколько это было доступно ему.
Гостиная освещалась лампой, заключенной в фонарь ажурной персидской меди, и все в комнате было покрыто мелким узором теней. По стенам на маленьких полочках тускло блестели медные кувшины, чаши, вазы, и это обилие меди заставило Самгина подумать:
"Оригинальничает".
Елена полулежала на тахте, под большой картиной, картина изображала желтые бугры песка, караван верблюдов, две тощие пальмы в лохмотьях листьев, изорванных ветром.
- Муж заболевает, должно быть, серьезно,-говорила Елена.
Печали в словах ее Самгин не слышал. Он спросил: кто это - Твердохлебов?
- Так... бездельник, - сказала она полулежа на тахте, подняв руки и оправляя пышные волосы. Самгин отметил, что грудь у нее высокая. - Живет восторгами. Сын очень богатого отца, который что-то продает за границу. Дядя у него - член Думы. Они оба с Пыльниковым восторгами живут. Пыльников недавно привез из провинции жену, косую на правый глаз, и двадцать пять тысяч приданого. Вы бываете в Думе?
- Был, один раз, собираюсь на-днях.
- Идемте вместе. Там - забавно. Сидят и сочиняют законы очень знакомые люди, которых я видала пьяными у цыган, в кабинетах ресторанов.
Прищурясь, она спросила:
- Ведь вам Дронов, наверное, сказал, что я была эстрадной певицей? Ну, вот. В качестве таковой я имела весьма широкие знакомства среди лучших людей России, - сказала она, весело подмигнув. - И, разумеется, для того, чтоб хорошо одеться, приходилось совершенно раздеваться. Вас это шокирует?
- Ничуть, - поспешно сказал Самгин, а она, грозя пальцем, предупредила его:
- Но - не вздумайте сочувствовать, жалеть и тому подобное. И - не питайте амурных надежд, я уже достаточно устала от любви. И вообще от всякого свинства. Будем добрыми друзьями - хорошо?
- Очень хорошо. И очень благодарю вас за предложение, - говорил Самгин, думая: "Муж умирает, ей нужен заместитель, который продолжал бы дело мужа - работать на нее".
- Ну, вот. Я встречаюсь с вами четвертый раз, но... Одним словом: вы-нравитесь мне. Серьезный. Ничему не учите. Не любите учить? За это многие грехи простятся вам. От учителей я тоже устала. Мне-тридцать, можете думать, что два-три года я убавила, но мне по правде круглые тридцать и двадцать пять лет меня учили.
Самгин, любезно улыбаясь, слушал ее задорную болтовню и видел, что, когда эта женщина толкает пальцами, легкие слова ее тоже как будто металлически щелкают, точно маленькие ножницы, а веселая искра синих глаз вспыхивает ярче.
Но он почти каждый день посещал Прозорова, когда старик чувствовал себя бодрее, работал с ним, а после этого оставался пить чай или обедать. За столом Прозоров немножко нудно, а все же интересно рассказывал о жизни интеллигентов семидесятых - восьмидесятых годов, он знавал почти всех крупных людей того времени и говорил о них, грустно покачивая головою, как о людях, которые мужественно принесли себя в жертву Ваалу истории.
- Надсон пел: "Верь, погибнет Ваал", но вот - не погиб. Насилие Европы все быстрее разрушает крестьянскую нашую страну, н-да! Вы, наверное, марксист, как все теперь... Даже этот нахал... Столыпин...
- Налить еще чаю? - спрашивала Елена, она сидела обычно с книжкой в руке, не вмешиваясь в лирические речи мужа, быстро перелистывая страницы, двигая бровями. Читала она французские романы, сборники "Шиповника", "Фиорды", восхищалась скандинавской литературой. Клим Иванович Самгин не заметил, как у него с нею образовались отношения легкой дружбы, которая, не налагая никаких неприятных обязательств, не угрожала принять характер отношений более интимных и ответственных.
У Елены он отдыхал от впечатлений, которые угнетали его в квартире Дронова, куда, точно мутные ручьи дождя в яму, стекались слухи, мысли, факты, столь же неприятно разнообразные, как люди, которые приносили их. Количество людей непрерывно увеличивалось, они суетились, точно на вокзале, и очень трудно было понять, куда и зачем они едут?
Дронов вертелся, кипел, потел, он продолжал ожесточенно искать денег на издание газеты, а Тося, усмехаясь, говорила:
- Ищет сто тысяч, как иголку в стоге сена!
Но Иван был оптимистически уверен, что найдет иголку, и его оптимизм укреплял темные подозрения Самгина:
"На какие средства он живет?"
Гостеприимное жилище Ивана Самгин называл про себя "нелегальным рестораном", "бесплатным трактиром" и чувствовал, что ему не место в этом жилище. Он [видел], что все люди Ивана Дронова имеют какую-то черту, общую черту с Иваном, так же, как Иван, они встревожены чем-то и сеют тревогу. Видел, что эти люди гораздо более широко, чем он, Самгин, осведомлены о ходе событий текущей жизни, и оскорбленно убеждался, что они не слушают и даже не замечают его. Самгин привык быстро составлять для себя измерения, характеристики, оценки людей по их склонностям, насколько склонности выражались в словах, людей этих он разделил на организаторов и дезорганизаторов. Первую группу возглавлял сладкоречивый Ногайцев, возбуждаясь почти до слез, сложив пальцы правой руки щепотью, он потрясал ею пред своим лицом и убеждал:
- А также повешенных революционеров и обезземеленных крестьян, - густым басом, спокойно вставил Говорков.
- Правильно! - поддержал его только что изгнанный из университета Борис Депсамес, кудрявый брюнет, широкоплечий, стройный, в поношенной студенческой тужурке, металлические пуговицы на ней он заменил черными и серыми.
- Вы, Говорков, член партия, которая навсегда скомпрометировала себя моральной слепотой,-огрызнулся Ногайцев и, продолжая потрясать щепотью пальцев пред своим носом, точно нюхая их, снова лирически запел:
- Мы, народные социалисты, чистейшие демократы, не мыслим рост культуры без участия деревни. Мы - не слепы и приветствуем развитие металлургии, ибо деревне нужны сельскохозяйственные машины. Лично я приветствую разрешение правительства ввозить чугун из-за границы по тарифу пониженному, дабы преодолеть чугунный голод...
- А может быть, чугун пойдет "Русскому обществу для изготовления снарядов" и другим фабрикам этого типа? У нас не хватает не только чугуна и железа, но также цемента, кирпича, и нам нужно очень много продать хлеба, чтоб купить все это.
Он сладострастно, с усмешечкой в глазах погружался в цифры, сдвигая миллионы рублей с десятками миллионов пудов.
- И не рано ли вы говорите об успокоении, имея налицо тысячи поджогов хуторов и прочих выступлений безземельного крестьянства против отрубников?
Вспоминая свое пристрастие к цифрам, Тагильский перечислял не спеша и солидно: 1 декабря в университете на сходку собралось около двух тысяч студентов, полицеймейстер Гессе ввел в университет двести пятьдесят полицейских, в Зерентуе и Вологде - тюремные бунты.
- Желают, чтоб социалисты сожрали друг друга,- сердито крикнул Хотяинцев.
|