|
Впереди, около паровоза, стреляли, - Самгин механически считал знакомые щелчки: два, один, три, два, один, один. При первом же выстреле Крэйтон зажег спичку, осветил Самгина и, тотчас погасив огонек, сказал вполголоса:
- Держите револьвер дулом вниз, у вас дрожат руки.
Самгин, опустив руку, зажал ее вместе с револьвером коленями.
- Бандиты? - догадался Крэйтон и, пробормотав:
"Вот - Америка!" - строго сказал: - Когда откроют дверь - стреляем вместе, - так?
- Да, да, - ответил Самгин, прислушиваясь к шуму в коридоре вагона и голосу, командовавшему за окном:
- Кондуктор, погаси фонарь! Кому я говорю, дура? Стрелять буду, - не болтай фонарем.
"Иноков... Это - Иноков. Второй раз!" - ошеломленно думал Самгин.
- Э, дура!
Хлопнул выстрел, звякнуло стекло, на щебень упало что-то металлическое, и раздался хриплый крик:
- Эй, вы, там! Башки из окон не высовывать, из вагонов не выходить!
Было странно слышать, что голос звучит как будто не сердито, а презрительно. В вагоне щелкали язычки замков, кто-то постучал в дверь купе.
- Не открывать! - строго сказал Крэйтон.
- Напали на поезд! - прокричал в коридоре истерический голосок. Самгину казалось, что всё еще стреляют. Он не был уверен в этом, но память его непрерывно воспроизводила выстрелы, похожие на щелчки замков.
Время тянулось необычно медленно, хотя движение в вагоне становилось шумнее, быстрее. За окном кто-то пробежал, скрипя щебнем, громко крикнув:
Самгин так крепко сжимал револьвер коленями, что у него заболела рука; он сунул оружие под ляжку себе и плотно прижал его к мякоти дивана.
- Странно, - сказал Крэйтон. - Они не торопятся, эти ваши бандиты.
Судорожно вздыхал и шипел пар под вагоном, - было несколько особенно длинных секунд, когда Самгин не слышал ни звука, кроме этого шипения, а потом, около вагона, заговорили несколько голосов, и один, особенно громко, сказал:
- Здесь, в этом!
- Не выпускать никого!
Вагон осторожно дернуло, брякнули сцепления, Крэйтон приподнял занавеску окна; деревья за окном шевелились, точно стирая тьму со стекла, мутно проплыло пятно просеки, точно дорога к свету.
- Что же - нас взяли в плен? - грубо спросил Крэйтон. - Мы - едем!
Да, поезд шел почти с обычной скоростью, а в коридоре топали шаги многих людей. Самгин поднял занавеску, а Крэйтон, спрятав руку с револьвером за спину, быстро открыл дверь купе, спрашивая:
- Что происходит?
Против двери стоял кондуктор со стеариновой свечою в руке, высокий и толстый человек с белыми усами, два солдата с винтовками и еще несколько человек, невидимых в темноте.
- Почтовый вагон ограбили, - сказал кондуктор, держа свечку на высоте своего лица и улыбаясь. - Вот отсюда затормозили поезд, вот видите - пломба сорвана с тормоза...
- Сколько ж их было? - густым басом спросил толстый человек.
- Говорят - четверо.
- Кто говорит?
- Товарищ.
- Какой - товарищ, чей?
- Наш, из бригады.
- Везде - товарищи!
Женский голос напряженно крикнул:
- Убитых нет!
- Вы скрываете! Они стреляли.
- Солдату из охраны руку прострелили, только и всего, - сказал кондуктор. Он все улыбался, его бритое солдатское лицо как будто таяло на огне свечи. - Я одного видел, - поезд остановился, я спрыгнул на путь, а он идет, в шляпе. Что такое? А он кричит: "Гаси фонарь, застрелю", и - бац в фонарь! Ну, тут я упал...
- Четверо? - проворчал Крэйтон над ухом Самгина. - Храбрые ребята.
А Самгин подумал:
"Какое презрение надобно иметь к людям, чтобы вчетвером нападать на целый поезд".
Он все время вспоминал Инокова, не думая о нем, а просто видя его рядом с Любашей, рядом с собою, в поле, когда развалилась казарма, рядом с Елизаветой Спивак.
"Писал стихи".
Он слышал, что кто-то шепчет:
- Обратите внимание: у господина в очках - револьвер.
Самгин, с невольной быстротой, бросил револьвер на диван, а шопот вызвал громкий ответ:
- Ну, что ж такое? Револьвер и у меня есть, да, наверное, и у многих. А вот что убитых нет, это подозрительно! Это, знаете...
- Да, странно...
- При наличии солдат...
- Солдат - не филин, он тоже ночью спит. А у них - бомба. Руки вверх, и - больше никаких. - уныло проговорил один из солдат.
- Все-таки надо было стрелять!
- Подняв руки вверх? Бросьте, господин. Мы по начальству отвечать будем, а вы нам - человек неизвестный.
- Он говорит верно, - сказал Крэйтон.
На Самгина эти голоса людей, невидимых во тьме, действовали, как тяжелое сновидение.
Он был недоволен собою, ему казалось, что он вел себя недостаточно мужественно и что Крэйтон заметил это.
"Иноков не мог бы причинить мне вреда", - упрекнул он себя. Но тут возник вопрос: "А что я мог бы сделать?"
И Самгин вошел в купе, решив не думать на эту тему, прислушиваясь к оживленной беседе в коридоре.
- В десять минут обработали!
- В семь.
- Вы считали?
- Солдат говорил дерзко, - это не подобает солдату. Я сам - военный.
- Кондуктор, - почему нет огня?
- Провода порваны, ваше благородие. Вошел Крэйтон, сел на диван и сказал, покачивая головою:
- Ваши соотечественники - фаталисты. Самгин промолчал, оправляя постель, - в коридоре бас высокого человека умиротворенно произнес:
- Что ж, господа: возблагодарим бога за то, что остались живы, здоровы...
- Скоро Уфа.
Зевнув, заговорил Крэйтон:
- Вы напрасно бросаете револьвер так. Автоматические револьверы требуют осторожности.
- Я бросил на мягкое, - сердито отозвался Самгин, лег и задумался о презрении некоторых людей ко всем остальным. Например - Иноков. Что ему право, мораль и все, чем живет большинство, что внушается человеку государством, культурой? "Классовое государство ремонтирует старый дом гнилым деревом", - вдруг вспомнил он слова Степана Кутузова. Это было неприятно вспомнить, так же как удачную фразу противника в гражданском процессе. В коридоре всё еще беседовали, бас внушительно доказывал:
- Вы же видите: Дума не в силах умиротворить страну. Нам нужна диктатура, надо, чтоб кто-нибудь из великих князей...
- Вы дайте нам маленьких, да умных!
- Господа! Все так переволновались, а мы мешаем спать.
- Очень умно сказано, - проворчал Крэйтон и закрыл купе.
- Вы не имете права сдерживать меня, - кричал он, не только не заботясь о правильности языка, но даже как бы нарочно подчеркивая искажения слов; в двери купе стоял, точно врубленный, молодой жандарм и говорил:
- Не приказано.
- Но я должен давать несколько телеграмм - понимаете?
- Никого не приказано выпускать, - и обратился к Самгину: - Объясните им: поезд остановлен за семафором, вокзал - дальше.
- Вы слышите? Не позволяют давать телеграмм! Я - бежал, скочил, может быть, ломал ногу, они меня схватали, тащили здесь - заткнули дверь этим!
Размахивая шляпой, он указал ею на жандарма; лицо у него было серое, на висках выступил пот, челюсть тряслась и глаза, налитые кровью, гневно блестели. Он сидел на постели в неудобной позе, вытянув одну ногу, упираясь другою в пол, и рычал:
- Вы должны знать, когда вы арестуете! Это - дикость! Я - жалуюсь! Я протестую моему послу Петербург!
- Успокойтесь! - посоветовал Самгин. - Сейчас выясним - в чем дело?
Поглаживая ногу, Крэйтон замолчал, и тогда в вагоне стало подозрительно тихо. Самгин выглянул из-под руки жандарма в коридор: двери всех купе были закрыты, лишь из одной высунулась воинственная, ершистая голова с седыми усами; неприязненно взглянув на Самгина, голова исчезла.
"Чертовщина какая-то", - подумал Самгин и спросил жандарма: в чем дело?
- Проверка документов, - вежливо и тихо ответил жандарм. - Поезд был остановлен автоматическим тормозом из этого вагона. Сосед ваш думали, что уже вокзал, спрыгнули, ушибли ногу и - сердятся.
- Ногу я сломил! - вновь зарычал Крэйтон. - Это я тоже буду протестовать. Она была немножко сломлен, раньше года, но - это ничего!
Жандарм посторонился, его место заняли чернобородый офицер и судейский чиновник, горбоносый, в пенснэ, с костлявым ироническим лицом. Офицер потребовал документы. Крэйтон выхватил бумажник из бокового кармана пиджака, крякнул, скрипнул зубами и бросил документ на колени Самгина. Самгин - передал офицеру вместе со своим, а тот, прочитав, подал через плечо свое судейскому. Все это делалось молча, только Крэйтон, отирая платком пот с лица, ворчливо бормотал горячо шипящие английские слова. Самгин, предчувствуя, что в этом молчании нарастают какие-то серьезные неприятности для него, вздохнул и закурил папиросу. Судейский чиновник, прочитав документы, поморщился, пошептал что-то на ухо офицеру и затем сказал:
- Разрешите заявить, господа, наши искренние извинения за причиняемое вам беспокойство...
Крэйтон, махнув на него шляпой, зарычал сквозь зубы:
- О, нет! Это меня не... удовлетворяет. Я - сломал ногу. Это будет материальный убиток, да! И я не уйду здесь. Я требую доктора... - Офицер подвинулся к нему и стал успокаивать, а судейский спросил Самгина, не заметил ли он в вагоне человека, который внешне отличался бы чем-нибудь от пассажира первого класса?
- Нет, - сказал Самгин.
- И ночью, перед тем, как поезд остановился между станциями, не слышали шума около вашей двери?
- Я - проснулся, когда поезд уже стоял, - ответил Самгин, а Крэйтон закричал:
Офицер очень любезно сказал ему, что сейчас поезд подойдет к вокзалу.
- И железнодорожный врач - к вашим услугам.
- О, благодарю! Но предпочел бы, чтоб в его услугах нуждались вы. Здесь есть наш консул? Вы не знаете? Но вы, надеюсь, знаете, что везде есть англичане. Я хочу, чтоб позвали англичанина. Я тут не уйду.
Судейский продолжал ставить перед Самгиным какие-то пустые вопросы, потом тихонько попросил его:
- Вы успокойте вашего соседа, а то он своей истерикой вызовет внимание публики, едва ли приятное для него и для вас.
Самгин хотел сказать, что не нуждается в заботах о нем, но - молча кивнул головой. Чиновник и офицер ушли в другое купе, и это несколько успокоило Крэйтона, он вытянулся, закрыл глаза и, должно быть, крепко сжал зубы, - на скулах вздулись желваки, неприятно изменив его лицо.
Через несколько минут поезд подошел к вокзалу, явился старенький доктор, разрезал ботинок Крэйтона, нашел сложный перелом кости и утешил его, сказав, что знает в городе двух англичан: инженера и скупщика шерсти. Крэйтон вынул блокнот, написал две записки и попросил немедленно доставить их соотечественникам. Пришли санитары, перенесли его в приемный покой на вокзале, и там он, брезгливо осматриваясь, с явным отвращением нюхая странно теплый, густой воздух, сказал Самгину:
- Приятное путешествие наше сломано, я очень грустно опечален этим. Вы едете домой, да? Вы расскажете все это Марина Петровна, пусть она будет смеяться. Это все-таки смешно!
И, вздохнув, философически заключил:
- Так очень многое кончается в жизни. Один человек в Ливерпуле обнял свою невесту и выколол булавкой глаз свой, - это его не очень огорчило. "Меня хорошо кормит один глаз", - сказал он, потому что был часовщик. Но невеста нашла, что одним глазом он может оценить только одну половинку ее, и не согласилась венчаться. - Он еще раз вздохнул и щелкнул языком: - По-русски это - прилично, но, кажется, неинтересно...
Самгин дождался, когда пришел маленький, тощий, быстроглазый человек во фланелевом костюме, и они с Крэйтоном заговорили, улыбаясь друг другу, как старые знакомые. Простясь, Самгин пошел в буфет, с удовольствием позавтракал, выпил кофе и отправился гулять, думая, что за последнее время все события в его жизни разрешаются быстро и легко.
Явилась даже смелая мысль: интересно бы встретить Инокова еще раз, но, конечно, в его свободное от профессиональных занятий время.
"Я дважды спас его от виселицы, - как оценивает он это?.. А Крэйтон - весьма типичен. Человек аристократической расы. Уверенность в своем превосходстве над всеми людьми".
Город был какой-то низенький, он точно сидел, а не стоял на земле. Со степи широкой волною налетал ветер, вздымая на улицах прозрачные облака черноватой, теплой пыли. Среди церковных глав Самгин отличил два минарета, и только после этого стал замечать на улицах людей с монгольскими лицами. Река Белая оказалась мутножелтой, а Уфа - голубоватее и прозрачней. На грязных берегах лежало очень много сплавного леса и почти столько же закопченных солнцем башкир в лохмотьях. В общем было как-то непоколебимо, навсегда скучно, и явилась мысль, что Иноковы, Кутузовы и другие люди этого типа рискуют свободой и жизнью - бесполезно, не победить им, не разрушить эту теплую, пыльную скуку. Уныние не столько тяготило, как успокаивало. Вспомнилось стихотворение Шелли "Озимандия".
Пустыня мертвая и небеса над ней.
Через два дня, вечером, у него сидела Марина, в платье цвета оксидированного серебра. Крэйтон предугадал верно: она смеялась, слушая рассказ о нападении на поезд, о злоключениях и бешенстве англичанина.
- Нет, как хочешь, а - все-таки - молодцы! Это - ловко!
"Сказать ей про Инокова?" - спросил себя Самгин.
- Ах, Лионель, чудак! - смеялась она почти до слез и вдруг сказала серьезно, не скрывая удовольствия: - Так ему и надо! Пускай попробует, чем пахнет русская жизнь. Он ведь, знаешь, приехал разнюхивать, где что продается. Сам он, конечно, молчит об этом. Но я-то уж чувствую!
- Теперь - купец у власти, а капиталов у него - не велик запас, так он и начнет иностранцев звать: "Покупайте Россию!"
- Шутишь ты, все шутишь, - сказал Самгин, чтоб сказать что-нибудь; она ответила:
- Вижу - скучно тебе, вот и шучу. Да, и - что мне делать? Сыта, здорова...
Она замолчала, взяв со стола книгу, небрежно перелистывая ее и нахмурясь, как бы решая что-то. Самгин подождал ее речей и начал рассказывать об Инокове, о двух последних встречах с ним, - рассказывал и думал: как отнесется она? Положив книгу на колено себе, она выслушала молча, поглядывая в окно, за плечо Самгина, а когда он кончил, сказала вполголоса:
- Интересный человек! Конечно, попадет на вешалку. Уж попадет... Тебе, наверное, дико будет услышать это, а я - пристрастна к таким людям.
- Ты знаешь, что я многого не понимаю в тебе, - сказал Самгин.
- Знаю, - согласилась она; очень просто прозвучало это ее слово.
- А хотелось бы понять, - добавил Самгин. - У меня к тебе сложилось отношение, которое... требует ясности... Смеясь, она спросила:
- Не посвататься ли хочешь? Но тотчас же сказала:
- Это я тоже шучу. Понимаю, что свататься ты не намерен. А рассказать себя я тебе - не могу, рассказывала, да ты - не веришь. - Она встала, протянув ему руку через стол и говоря несколько пониженным голосом:
- Вот что, через несколько дней в корабле моем радение о духе будет, - хочешь, я скажу Захарию, чтоб он показал тебе праздник этот? В щелочку, - добавила она и усмехнулась.
Ее предложение не удивило и не обрадовало Самгина, но смутило его как неожиданность, смысл которой - непонятен. Он видел, что глаза Марины улыбаются необычно, как будто она против воли своей сказала что-то непродуманное, рискованное и, недовольная собою, сердится.
- Я буду страшно благодарен, - торопливо сказал он, а Марина повторила:
- В щелочку, издали. Ну, - будь здоров! Проводив ее, Самгин быстро вбежал в комнату, остановился у окна и посмотрел, как легко и солидно эта женщина несет свое тело по солнечной стороне улицы; над головою ее - сиреневый зонтик, платье металлически блестит, и замечательно красиво касаются камня панели туфельки бронзового цвета.
"Идол. Златоглазый идол", - с чувством восхищения подумал он, но это чувство тотчас исчезло, и Самгин пожалел - о себе или о ней? Это было не ясно ему. По мере того как она удалялась, им овладевала смутная тревога. Он редко вспоминал о том, что Марина - член какой-то секты. Сейчас вспомнить и думать об этом было почему-то особенно неприятно.
"Вот, наконец, открываются двери тайны", - сказал он себе и присел на стул, барабаня пальцами по колену, покручивая бородку. Шутка не удалась ему.
Возникало опасение какой-то утраты. Он поспешно начал просматривать свое отношение к Марине. Все, что он знал о ней, совершенно не совпадало с его представлением о человеке религиозном, хотя он не мог бы сказать, что имеет вполне точное представление о таком человеке; во всяком случае это - человек, ограниченный мистикой, метафизикой.
"Слишком умна для того, чтобы веровать. Но ведь не может же быть какой-то секты без веры в бога или чорта!" - размышлял он.
То, что она говорила о разуме, определенно противоречило ее житейской практике. Ее слова о духе и вообще всё, что она, в разное время, говорила ему о своих взглядах на религию, церковь, - было непонятно, неинтересно и не удерживалось в его памяти. Помнил он только взрыв ее гнева против попов, но и это ничего не объясняло ему, он даже подумал: "Тут я, кажется, преувеличил что-то или чего-то не понял. Я никогда не спорил с нею на эту тему, не могу, не хочу спорить, но - почему я как будто боюсь поссориться с нею?"
однако именно эта опасность внушает тревогу.
"Но ведь, в сущности, вопрос решается очень просто: не пойду", - подумал он.
Но это не было решением. На другой день после праздника троицы - в духов день - Самгин так же сидел у окна, выглядывая из-за цветов на улицу. За окном тяжко двигался крестный ход: обыватели города, во главе с духовенством всех церквей, шли за город, в поле - провожать икону богородицы в далекий монастырь, где она пребывала и откуда ее приносили ежегодно в субботу на пасхальной неделе "гостить", по очереди, во всех церквах города, а из церквей, торопливо и не очень "благолепно", носили по всем домам каждого прихода, собирая с "жильцов" десятки тысяч священной дани в пользу монастыря.
Самгин смотрел на плотную, празднично одетую, массу обывателей, - она заполняла украшенную молодыми березками улицу так же плотно, густо, как в Москве, идя под красными флагами, за гробом Баумана, не видным под лентами и цветами. Так же, как тогда, сокрушительно шаркали десятки тысяч подошв по булыжнику мостовой. Сухой шорох ног стачивал камни, вздымая над обнаженными головами серенькое облако пыли, а в пыли тускловато блестело золото сотен хоругвей. Ветер встряхивал хоругви, шевелил волосы на головах людей, ветер гнал белые облака, на людей падали тени, как бы стирая пыль и пот с красных лысин. В небе басовито и непрерывно гудела медь колоколов, заглушая пение многочисленного хора певчих. Яростно, ослепительно сверкая, толпу возглавлял высоко поднятый над нею золотой квадрат иконы с двумя черными пятнами в нем, одно - побольше, другое - поменьше. Запрокинутая назад, гордо покачиваясь, икона стояла на длинных жердях, жерди лежали на плечах людей, крепко прилепленных один к другому, - Самгин видел, что они несут тяжелую ношу свою легко.
За иконой медленно двигались тяжеловесные, золотые и безногие фигуры попов, впереди их - седобородый, большой архиерей, на голове его - золотой пузырь, богато украшенный острыми лучиками самоцветных камней, в руке - длинный посох, тоже золотой. Казалось, что чем дальше уходит архиерей и десятки неуклюжих фигур в ризах, - тем более плотным становится этот живой поток золота, как бы увлекая за собою всю силу солнца, весь блеск его лучей. Течение толпы было мощно и все в общем своеобразно красиво, - Самгин чувствовал это.
Но он предпочел бы серый день, более сильный ветер, больше пыли, дождь, град - меньше яркости и гулкого звона меди, меньше - праздника. Не впервые видел он крестный ход и всегда относился к парадам духовенства так же равнодушно, как к парадам войск. А на этот раз он усиленно искал в бесконечно текущей толпе чего-нибудь смешного, глупого, пошлого. Вспомнил, что в романе
"Воскресение" Лев Толстой назвал ризу попа золотой рогожей, - за это пошленький литератор Ясинский сказал в своей рецензии, что Толстой - гимназист. Было досадно, что икону, заключенную в тяжелый ящик киота, люди несут так легко.
"Марина была бы не тяжелее, но красивей, величественнее..."
Утром, в газетном отчете о торжественной службе вчера в соборе, он прочитал слова протоиерея: "Радостью и ликованием проводим защитницу нашу", - вот это глупо: почему люди должны чувствовать радость, когда их покидает то, что - по их верованию - способно творить чудеса? Затем он вспомнил, как на похоронах Баумана толстая женщина спросила:
- "Кого хоронят?"
- "Революцию, тетка", - ответили ей.
Это несколько разогрело мысли Самгина, - он, уже с негодованием, подумал:
"Ради этого стада, ради сытости его Авраамы политики приносят в жертву Исааков, какие-то Самойловы фабрикуют революционеров из мальчишек..."
Тут он вспомнил:
"А может, мальчика-то не было?.."
Он уже не скрывал от себя, что негодование разогревает в себе искусственно и нужно это ему для того, чтобы то, что он увидит сегодня, не оказалось глупее того, что он уже видит.
"Мальчишество, - упрекнул он себя и усмехнулся, подумав: - Очевидно, она много значит для меня, если я так опасаюсь увидеть ее в глупом положении".
Толпа прошла, но на улице стало еще более шумно, - катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, - тогда из-под ворот дома вылезла черная собака и, раскрыв красную пасть, длительно зевнув, легла в тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная в плетеную бричку, - на козлах сидел Захарий в сером измятом пыльнике.
"Значит - далеко ехать", - сообразил Самгин, поспешно оделся и вышел к воротам.
Захарий, молча кивнув ему головой и подождав, когда он уселся, быстро погнал лошадь, подпрыгивая на козлах, точно деревянный. Город был пустой, и шум раздавался в нем, точно в бочке. Ехать пришлось недолго; за городом, на огородах, Захарий повернул на узкую дорожку среди заборов и плетней, к двухэтажному деревянному дому; окна нижнего этажа были частью заложены кирпичом, частью забиты досками, в окнах верхнего не осталось ни одного целого стекла, над воротами дугой изгибалась ржавая вывеска, но еще хорошо сохранились слова: "Завод искусственных минеральных вод".
стекла. Самгин вспомнил, как бабушка показала ему ее старый, полуразрушенный дом и вот такой же двор, засоренный битыми бутылками, - вспомнил и подумал:
"Возвращаюсь в детство".
Лошадь осторожно вошла в открытые двери большого сарая, - там, в сумраке, кто-то взял ее за повод, а Захарий, подбежав по прыгающим доскам пола к задней стенке сарая, открыл в ней дверь, тихо позвал:
- Пожалуйте!
Самгин, мигая, вышел в густой, задушенный кустарником сад; в густоте зарослей, под липами, вытянулся длинный одноэтажный дом, с тремя колоннами по фасаду, с мезонином в три окна, облепленный маленькими пристройками, - они подпирали его с боков, влезали на крышу. В этом доме кто-то жил, - на подоконниках мезонина стояли цветы. Зашли за угол, и оказалось, что дом стоит на пригорке и задний фасад его - в два этажа. Захарий открыл маленькую дверь и посоветовал:
- Осторожно.
В темноте под ногами заскрипели ступени лестницы, распахнулась еще дверь, и Самгина ослепил яркий луч солнца.
- Подождите минутку, я - сейчас! - тихо сказал Захарий и, притворив дверь, исчез.
Самгин снял шляпу, поправил очки, оглянулся: у окна, раскаленного солнцем, - широкий кожаный диван, пред ним, на полу, - старая, истоптанная шкура белого медведя, в углу - шкаф для платья с зеркалом во всю величину двери; у стены - два кожаных кресла и маленький, круглый стол, а на нем графин воды, стакан. В комнате душно, голые стены ее окрашены голубоватой краской, и все в ней как будто припудрено невидимой, но едкой пылью. Самгин сел в кресло, закурил, налил в стакан воды и не стал пить: вода была теплая, затхлая. Прислушался, - в доме было неестественно тихо, и в этой тишине, так же как во всем, что окружало его, он почувствовал нечто обидное. Бесшумно открылась дверь, вошел Захарий, - бросилось в глаза, что волос на голове у него вдвое больше, чем всегда было, и они - волнистее, точно он вымыл и подвил их.
- Пожалуйте, - шопотом пригласил он. - Только - папироску бросьте и там не курите, спичек не зажигайте! Кашлять и чихать тоже воздержитесь, прошу! А уж если терпенья не хватит - в платочек покашляйте.
Он взял Самгина за рукав, свел по лестнице на шесть ступенек вниз, осторожно втолкнул куда-то на мягкое и прошептал:
- Вот, садитесь, отсюда все будет видно. Только уж, пожалуйста, тихо! На стене тряпочка есть, найдете ее...
В темноте Самгин наткнулся на спинку какой-то мебели, нащупал шершавое сиденье, осторожно уселся. Здесь было прохладнее, чем наверху, но тоже стоял крепкий запах пыли.
"Посмотрим, как делают религию на заводе искусственных минеральных вод! Но - как же я увижу?" Подвинув ногу по мягкому на полу, он уперся ею в стену, а пошарив по стене рукою, нашел тряпочку, пошевелил ее, и пред глазами его обнаружилась продолговатая, шириною в палец, светлая полоска.
Придерживая очки, Самгин взглянул в щель и почувствовал, что он как бы падает в неограниченный сумрак, где взвешено плоское, правильно круглое пятно мутного света. Он не сразу понял, что свет отражается на поверхности воды, налитой в чан, - вода наполняла его в уровень с краями, свет лежал на ней широким кольцом; другое, более узкое, менее яркое кольцо лежало на полу, черном, как земля. В центре кольца на воде, - точно углубление в ней, - бесформенная тень, и тоже трудно было понять, откуда она?
"Какой-то фокус".
Напрягая зрение, он различил высоко под потолком лампу, заключенную в черный колпак, - ниже, под лампой, висело что-то неопределенное, похожее на птицу с развернутыми крыльями, и это ее тень лежала на воде.
"Не очень остроумно", - подумал Самгин, отдуваясь и закрыв глаза. Сидеть - неудобно, тишина - неприятна, и подумалось, что все эти наивные таинственности, может быть, устроены нарочно, только затем, чтоб поразить его.
Под полом, в том месте, где он сидел, что-то негромко щелкнуло, сумрак пошевелился, посветлел, и, раздвигая его, обнаруживая стены большой продолговатой комнаты, стали входить люди - босые, с зажженными свечами в руках, в белых, длинных до щиколоток рубахах, подпоясанных чем-то неразличимым. Входили они парами, мужчина и женщина, держась за руки, свечи держали только женщины; насчитав одиннадцать пар, Самгин перестал считать. В двух последних парах он узнал краснолицего свирепого дворника Марины и полуумного сторожа Васю, которого он видел в Отрадном. В длинной рубахе Вася казался огромным, и хотя мужчины в большинстве были рослые, - Вася на голову выше всех. Люди становились полукругом перед чаном, затылками к Самгину; но по тому, как торжественно вышагивал Вася, Самгин подумал, что он, вероятно, улыбается своей гордой, глупой улыбкой.
Огни свеч расширили комнату, - она очень велика и, наверное, когда-то служила складом, - окон в ней не было, не было и мебели, только в углу стояла кадка и на краю ее висел ковш. Там, впереди, возвышался небольшой, в квадратную сажень помост, покрытый темным ковром, - ковер был так широк, что концы его, спускаясь на пол, простирались еще на сажень. В средине помоста - задрапированный черным стул или кресло. "Ее трон", - сообразил Самгин, продолжая чувствовать, что его обманывают.
заметил, откуда появился и встал около помоста Захарий; как все, в рубахе до щиколоток, босой, он один из всех мужчин держал в руке толстую свечу; к другому углу помоста легко подбежала маленькая, - точно подросток, - коротковолосая, полуседая женщина, тоже с толстой свечой в руке.
"Сейчас появится она, все эффекты готовы", - решил Самгин.
Марина вышла не очень эффектно: сначала на стене, за стулом, мелькнула ее рука, отбрасывая черный занавес, потом явилась вся фигура, но - боком; прическа ее зацепилась за что-то, и она так резко дернула рукою материю, что сорвала ее, открыв угол двери. Затем, шагнув вперед, она поклонилась, сказав:
- Здравствуйте, сестры и братья по духу! Полсотни людей ответили нестройным гулом, голоса звучали глухо, как в подвале, так же глухо прозвучало и приветствие Марины; в ответном гуле Самгин различил многократно повторенные слова:
- Матушка, родимая, владычица духовная... Каждый из них, поклонясь Марине, кланялся всем братьям и снова - ей. Рубаха на ней, должно быть, шелковая, она - белее, светлей. Как Вася, она тоже показалась Самгину выше ростом. Захарий высоко поднял свечу и, опустив ее, погасил, - то же сделала маленькая женщина и все другие. Не разрывая полукруга, они бросали свечи за спины себе, в угол. Марина громко и сурово сказала:
- Так исчезнет свет ложный! Воспоем славу невидимому творцу всего видимого, великому духу!
В сумраке серый полукруг людей зашевелился, сомкнулся в круг. Запели нестройно, разноголосо и даже мрачно - на церковный мотив:
Пресветлому началу
Всякого рождения,
Единому сущему,
Ему же нет равных
И вовеки не будет.
Поклоняемся духовно!
Ни о чем не молим,
Ничего не просим, -
Просим только света духа
Темноте земной души...
Самгин видел фигуру Марины, напряженно пытался рассмотреть ее лицо, но оно было стерто сумраком. "Вероятно, это она сочинила", - подумал он. Круг людей медленно двигался справа налево, двигался всей массой и почти бесшумно, едва слышен был шорох подошв о дерево пола. Когда кончили петь, - заговорила Марина:
- Зажигайте огонь духовный!
У чана с водою встал Захарий, протянул над ним руки в широких рукавах и заговорил не своим, обычным, а неестественно высоким, вздрагивающим голосом:
Круг вращался быстрее, ноги шаркали слышней и заглушали голос Захария.
- Отречемся благ земных и очистимся, - кричал он. - Любовью друг ко другу воспламеним сердца!
Плотное, серое кольцо людей, вращаясь, как бы расталкивало, расширяло сумрак. Самгин яснее видел Марину, - она сидела, сложив руки на груди, высоко подняв голову. Самгину казалось, что он видит ее лицо - строгое, неподвижное.
"Привыкли глаза. Она действительно похожа на статую какого-то идола".
- Испепелится плоть - узы дьявола - и освободит дух наш из плена обольщений его, - выкрикивал Захарий, - его схватили, вовлекли в хоровод, а он все еще кричал, и ему уже вторил тонкий, истерический голос женщины:
- Ой - дух! Ой - свят...
- Рано! - оглушительно рявкнул густой бас. - Куда суешься? Пустельга!
На место Захария встал лысый бородатый человек и загудел:
- Тут есть сестры-братья, которые первый раз с нами радеют о духе. И один человек усумнился: правильно ли Христа отрицаемся! Может, с ним и другие есть. Так дозволь, кормщица наша мудрая, я скажу.
Марина не пошевелилась, а круг пошел медленнее, но лысый, взмахнув руками, сказал:
- Ходите, ходите по воле! Голос мой далече слышен! Он густо кашлянул и продолжал еще более сильно:
- Мы - бога во Христе отрицаемся, человека же - признаём! И был он, Христос, духовен человек, однако - соблазнил его Сатана, и нарек он себя сыном бога и царем правды. А для нас - несть бога, кроме духа! Мы - не мудрые, мы - простые. Мы так думаем, что истинно мудр тот, кого люди безумным признают, кто отметает все веры, кроме веры в духа. Только дух - сам от себя, а все иные боги - от разума, от ухищрений его, и под именем Христа разум же скрыт, - разум церкви и власти.
Нечто похожее Самгин слышал от Марины, и слова старика легко ложились в память, но говорил старик долго, с торжественной злобой, и слушать его было скучно.
"Вероятно - лавочник, мясник какой-нибудь", - определил Самгин, когда лысый оратор встал в цепь круга и трубным голосом крикнул:
- Шибче! Ой - дух, ой - свят!
- Ой свят, ой дух, - несогласно и не очень громко повторили десятки голосов, женские голоса звучали визгливо, раздражающе. Когда лысый втиснулся в цепь, он как бы покачнул, приподнял от пола людей и придал вращению круга такую быстроту, что отдельные фигуры стали неразличимы, образовалось бесформенное, безрукое тело, - на нем, на хребте его подскакивали, качались волосатые головы; слышнее, более гулким стал мягкий топот босых ног; исступленнее вскрикивали женщины, нестройные крики эти становились ритмичнее, покрывали шум стонами:
- Ой - дух, ай - дух!
- Ух, ух, - угрюмо звучали глухие вздохи мужчин. Самгин, мигая, смотрел через это огромное, буйствующее тело, через серый вихрь хоровода на фигуру Марины и ждал, когда и как вступит она.
Ему определенно не хотелось, чтоб она выступала. Так, в стороне от безумного вращения людей, которые неразрывно срослись в тяжелое кольцо и кружатся в бешеном смятении, в стороне от них, - она на своем месте. Ему казалось даже, что, вместе с нарастанием быстроты движения людей и силы возгласов, она растет над ними, как облако, как пятно света, - растет и поглощает сумрак. Это продолжалось утомительно долго. Самгин протер глаза платком, сняв очки, - без очков все внизу показалось еще более бесформенным, более взбешенным и бурным. Он почувствовал, что этот гулкий вихрь вовлекает его, что тело его делает непроизвольные движения, дрожат ноги, шевелятся плечи, он качается из стороны в сторону, и под ним поскрипывает пружина кресла.
В щель, в глаза его бил воздух - противно теплый, насыщенный запахом пота и пыли, шуршал куском обоев над головой Самгина. Глаза его прикованно остановились на светлом круге воды в чане, - вода покрылась рябью, кольцо света, отраженного ею, дрожало, а темное пятно в центре казалось неподвижным и уже не углубленным, а выпуклым. Самгин смотрел на это пятно, ждал чего-то и соображал:
"Вода взволнована движением воздуха, темное пятно - тень резервуара лампы".
Это было последнее, в чем он отдал себе отчет, - ему вдруг показалось, что темное пятно вспухло и образовало в центре чана вихорек. Это было видимо только краткий момент, две, три секунды, и это совпало с более сильным топотом ног, усилилась разноголосица криков, из тяжко охающих возгласов вырвался истерически ликующий, но и как бы испуганный вопль:
- И на-кати-ил, и нака-ти-ил... Кто-то зарычал, подобно медведю:
- Ух, ух!
Кольцеобразное, сероватое месиво вскипало все яростнее; люди совершенно утратили человекоподобные формы, даже головы были почти неразличимы на этом облачном кольце, и казалось, что вихревое движение то приподнимает его в воздух, к мутненькому свету, то прижимает к темной массе под ногами людей. Ноги их тоже невидимы в трепете длинных одеяний, а то, что под ними, как бы волнообразно взбухает и опускается, точно палуба судна. Все более живой и крупной становилась рябь воды в чане, ярче - пятно света на ней, - оно дробилось; Самгин снова видел вихорек в центре темного круга на воде, не пытаясь убедить себя в том, что воображает, а не видит. Он чувствовал себя физически связанным с безголовым, безруким существом там, внизу; чувствовал, что бешеный вихрь людской в сумрачном, ограниченном пространстве отравляет его тоскливым удушьем, но смотрел и не мог закрыть глаз.
- Шибче, братья-сестры, шибче! - завыл голос женщины, и еще более пронзительно другой женский голос дважды выкрикнул незнакомое слово:
- Дхарма! Дхарма!
В круге людей возникло смятение, он спутался, разорвался, несколько фигур отскочили от него, две или три упали па пол; к чану подскочила маленькая, коротковолосая женщина, - размахивая широкими рукавами рубахи, точно крыльями, она с невероятной быстротою понеслась вокруг чана, вскрикивая голосом чайки:
О, Аодахья!
О, непобедимый!
Захарий, хватая людей за руки, воссоединил круг, снова придал вращению бешеную скорость, - люди заохали, завыли тише; маленькая полуседая женщина подскакивала, всплескивая руками, изгибаясь, точно ныряя в воду, и, снова подпрыгивая, взвизгивала:
Дхарма! Дхарма!
О, Чудомани,
Солнечная птица,
Пламень вечный...
Люди судорожно извивались, точно стремясь разорвать цепь своих рук; казалось, что с каждой секундой они кружатся всё быстрее и нет предела этой быстроте; они снова исступленно кричали, создавая облачный вихрь, он расширялся и суживался, делая сумрак светлее и темней- отдельные фигуры, взвизгивая и рыча, запрокидывались назад, как бы стремясь упасть на пол вверх лицом, но вихревое вращение круга дергало, выпрямляло их, - тогда они снова включались в серое тело, и казалось, что оно, как смерч, вздымается вверх выше и выше. Храп, рев, вой, визг прокалывал и разрезал острый, тонкий крик:
Дхариа-и-и-я...
Круг все чаще разрывался, люди падали, тащились по полу, увлекаемые вращением серой массы, отрывались, отползали в сторону, в сумрак; круг сокращался, - некоторые, черпая горстями взволнованную воду в чане, брызгали ею в лицо друг другу и, сбитые с ног, падали. Упала и эта маленькая неестественно легкая старушка, - кто-то поднял ее на руки, вынес из круга и погрузил в темноту, точно в воду.
неподвижно и выше всех. Глаза его привыкли к сумраку, он даже различал лица тех людей, которые вырвались из круга, упали и сидят, прислонясь к чану с водою. Он видел, как Захарий выхватил, вытолкнул из круга Васю; этот большой человек широко размахнул руками, как бы встречая и желая обнять кого-то, его лицо улыбалось, сияло, когда он пошел по кругу, - очень красивое и гордое лицо. Плавно разводя руками, он заговорил, отрывисто и звучно, заглушая тяжелый шум и точно вспоминая слова забытые:
- Дух летит... Витает орел белокрылый. Огненный. Поет - слышите? Поет: испепелю! Да будет прахом... Кипит солнце. Орел небес. Радуйтесь! Низвергнет. Кто властитель ада? Человек.
Два голоса очень согласно запели:
Силою сил вооружимся,
Огненным духа кольцом окружимся,
Плавать кораблю над землею,
Небо ему парусом будет...
Круг пошел медленнее, шум стал тише, но люди падали на пол всё чаще, осталось на ногах десятка два; седой, высокий человек, пошатываясь, встал на колени, взмахнул лохматой головою и дико, яростно закричал:
- Богам богиня - вонми, послушай - пора! Гибнет род человеческий. И - погибнет! Ты же еси... Утешь - в тебе спасенье! Сойди...
Вскрикивая, он черпал горстями воду, плескал ее в сторону Марины, в лицо свое и на седую голову. Люди вставали с пола, поднимая друг друга за руки, под мышки, снова становились в круг, Захарий торопливо толкал их, устанавливал, кричал что-то и вдруг, закрыв лицо ладонями, бросился на пол, - в круг вошла Марина, и люди снова бешено, с визгом, воем, стонами, завертелись, запрыгали, как бы стремясь оторваться от пола.
Самгин видел, как Марина, остановясь у чана, распахнула рубаху на груди и, зачерпнув воды горстями, облила сначала одну, потом другую грудь.
Вскочил Захарий и, вместе с высоким, седым человеком, странно легко поднял ее, погрузил в чан, - вода выплеснулась через края и точно обожгла ноги людей, - они взвыли, закружились еще бешенее, снова падали. взвизгивая, тащились по полу, - Марина стояла в воде неподвижно, лицо у нее было тоже неподвижное, каменное. Самгину казалось, что он видит ее медные глаза, крепко сжатые губы, - вода доходила ей выше колен, руки она подняла над головою, и они не дрожали. Вот она заговорила, но в топоте и шуме голосов ее голос был не слышен, а круг снова разрывался, люди, отлетая в сторону, шлепались на пол с мягким звуком, точно подушки, и лежали неподвижно; некоторые, отскакивая, вертелись одиноко и парами, но все падали один за другим или, протянув руки вперед, точно слепцы, пошатываясь, отходили в сторону и там тоже бессильно валились с ног, точно подрубленные. Какая-то женщина с распущенными волосами прыгала вокруг чана, вскрикивая:
- Слава, слава!
Самгин почувствовал, что он теряет сознание, встал, упираясь руками в стену, шагнул, ударился обо что-то гулкое, как пустой шкаф. Белые облака колебались пред глазами, и глазам было больно, как будто горячая пыль набилась в них. Он зажег спичку, увидел дверь, погасил огонек и, вытолкнув себя за дверь, едва удержался на ногах, - все вокруг колебалось, шумело, и ноги были мягкие, точно у пьяного.
"Кошмар", - подумал он, опираясь рукою о стену, нащупывая ногою ступени лестницы. Пришлось снова зажечь спичку. Рискуя упасть, он сбежал с лестницы, очутился в той комнате, куда сначала привел его Захарий, подошел к столу и жадно выпил стакан противно теплой воды.
"Зачем она показала мне это? Неужели думает, что я тоже способен кружиться, прыгать?" Он понимал, что думает так же механически, как ощупывает себя человек, проснувшись после тяжелого сновидения.
Где-то внизу всё еще топали, кричали, в комнате было душно, за окном, на синем, горели и таяли красные облака. Самгин решил выйти в сад, спрятаться там, подышать воздухом вечера; спустился с лестницы, но дверь в сад оказалась запертой, он постоял пред нею и снова поднялся в комнату, - там пред зеркалом стояла Марина, держа в одной руке свечу, другою спуская с плеча рубашку. Он видел отраженным в зеркале красное ее лицо, широко раскрытые глаза, прикушенную губу, - Марина качалась, пошатывалась. Самгин шагнул к ней, - она взмахнула рукою, прикрывая грудь, мокрый шелк рубашки соскользнул к ее ногам, она бросила свечу на пол и простонала негромко:
- Ой, - что ты? Уйди...
Самгин шагнул еще, наступил на горящую свечу и увидал в зеркале рядом с белым стройным телом женщины человека в сереньком костюме, в очках, с острой бородкой, с выражением испуга на вытянутом, желтом лице - с открытым ртом.
- Уйди, - повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча", напряженно высокой груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят на эту фигурку, - руки ее поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула головою, бросилась на тахту и крикнула пьяным голосом, топая голыми ногами:
Тогда Самгин, пятясь, не сводя глаз с нее, с ее топающих ног, вышел за дверь, притворил ее, прижался к ней спиною и долго стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное тело женщины, напряженные, точно раненые, груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею - себя с растрепанной прической, с открытым ртом на сером потном лице.
Его привел в себя толчок в плечо и шопот:
- Батюшки, - кто это? Как это? Захарий, Захарий!.. В этой женщине по ее костлявому лицу скелета Самгин узнал горничную Марины, - она освещала его огнем лампы, рука ее дрожала, и в темных впадинах испуганно дрожали глаза. Вбежал Захарий, оттолкнул ее и, задыхаясь, сердито забормотал:
- Что же это вы... ходите? Нельзя! А я вас ищу, испугался! Обомлели?
Он схватил Самгина за руку, быстро свел его с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив на ворох валежника в саду, встал против, махая в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, - казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, - он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя:
"Танцор, плясун из трактира".
Было неприятно, что этот молчаливый, тихий человек говорит так много.
- Все сомлели во трудах радости о духе. Радение-то ведь радость...
- Я пойду, - сказал Самгин, вставая; подхватив его под руку, Захарий повел его в глубину сада, тихонько говоря:
- Да, уж идите! Лошадь нельзя, лошадь - для нее. Подвел к пролому в заборе и, махнув длинной рукой, сказал:
- Налево мимо огородов, до часовни, а уж там увидите. Самгин пошел, держась близко к заборам и плетням, ощущая сожаление, что у него нет палки, трости. Его пошатывало, все еще кружилась голова, мучила горькая сухость во рту и резкая боль в глазах.
Дома огородников стояли далеко друг от друга, немощеная улица - безлюдна, ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака, шумели деревья, на огородах лаяли и завывали собаки. На другом конце города, там, куда унесли икону, в пустое небо, к серебряному блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно, как тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.
"Ярмарка там", - напомнил себе Самгин, устало шагая, глядя на свою тень, - она скользила, дергалась по разбитой мягкой дороге, как бы стремясь зарыться в пыль, и легко превращалась в серую фигурку человека, подавленного изумлением и жалкого. Самгин чувствовал себя все хуже. Были в жизни его моменты, когда действительность унижала его, пыталась раздавить, он вспомнил ночь 9 Января на темных улицах Петербурга, первые дни Московского восстания, тот вечер, когда избили его и Любашу, - во всех этих случаях он подчинялся страху, который взрывал в нем естественное чувство самосохранения, а сегодня он подавлен тоже, конечно, чувством биологическим, но - не только им. Сегодня он тоже испуган, но - чем? Это было непонятно.
Ему казалось, что он весь запылился, выпачкан липкой паутиной; встряхиваясь, он ощупывал костюм, ловя на нем какие-то невидимые соринки, потом, вспомнив, что, по народному поверью, так "обирают" себя люди перед смертью, глубоко сунул руки в карманы брюк, - от этого стало неловко идти, точно он связал себя. И, со стороны глядя, смешон, должно быть, человек, который шагает одиноко по безлюдной окраине, - шагает, сунув руки в карманы, Наблюдая судороги своей тени, маленький, плоский, серый, - в очках.
"Это... этот кошмар продолжался более двух часов".
Механическая привычка думать и смутное желание опорочить, затушевать все, что он видел, подсказывали ему:
"Это можно понять как символическое искание смысла жизни. Суета сует. Метафизика дикарей. Возможно, что и просто - скука сытых людей".
Вспомнилась бешеная старушка с ее странными словами.
Но он знал, что заставляет себя думать об этих людях, для того чтоб не думать о Марине. Ее участие в этом безумии - совершенно непонятно.
Если б оно не завершилось нелепым купаньем в чане, если б она идольски неподвижно просидела два часа дикой пляски этих идиотов - было бы лучше. Да, было бы понятнее. Наверное - понятнее.
Он шагал уже по людной улице, навстречу двигались нарядные люди, покрикивали пьяные, ехали извозчики, наполняя воздух шумом и треском. Все это немножко отрезвляло.
Но когда, дома, он вымылся, переоделся и с папиросой в зубах сел к чайному столу, - на него как будто облако спустилось, охватив тяжелой, тревожной грустью и даже не позволяя одевать мысли в слова. Пред ним стояли двое: он сам и нагая, великолепная женщина. Умная женщина, это - бесспорно. Умная и властная.
утратил аппетит и непрерывно прислушивался к замедленному течению вязких воспоминаний, к бессвязной смене однообразных мыслей и чувств.
У него неожиданно возник - точно подкрался откуда-то из темного уголка мозга - вопрос: чего хотела Марина, крикнув ему: "Ох, да иди, что ли!" Хотела она, чтобы он ушел, или - чтоб остался с нею? Прямого ответа на этот вопрос он не искал, понимая, что, если Марина захочет, - она заставит быть ее любовником. Завтра же заставит. И тут он снова унизительно видел себя рядом с нею пред зеркалом.
Прошло более недели, раньше чем Захарий позвонил ему по телефону, приглашая в магазин. Самгин одел новый фланелевый костюм и пошел к Марине с тем сосредоточенным настроением, с каким направлялся в суд на сложно запутанный процесс. В магазине ему конфузливо и дружески улыбнулся Захарий, вызвав неприятное подозрение:
"Дурак этот, кажется, готов считать меня тоже сумасшедшим".
Марина встретила его, как всегда, спокойно и доброжелательно. Она что-то писала, сидя за столом, перед нею стоял стеклянный кувшин с жидкостью мутножелтого цвета и со льдом. В простом платье, белом, из батиста, она казалась не такой рослой и пышной.
Сначала говорили о делах, а затем она спросила, рассматривая ноготь мизинца:
- Ну, что скажешь о радении?
- Я - изумлен, - осторожно ответил Самгин.
- Захарий говорил мне, что на тебя подействовало тяжело?
- Чем же изумлен-то?
- Ведь это - безумие, - не сразу сказал он.
- Это - вера!
Теперь Марина, вскинув голову, смотрела на него пристально, строго, и в глазах ее Самгин подметил что-то незнакомое ему, холодное и упрекающее.
жизни...
- Мне это чуждо, - сказал Самгин, позаботясь о том, чтоб его слова не прозвучали виновато.
- А это - несчастье твое и подобных тебе, - спокойно откликнулась она, подстригая сломанный ноготь. Следя за движениями ее пальцев, Самгин негромко сказал:
- Я совершенно не понимаю, как ты можешь... Но она не дала ему кончить, снова глядя на него очень строго.
- Ты меня ни о чем не спрашивай, а что надобно тебе знать - я сама скажу. Не обижайся. Можешь думать, что я играю... от скуки, или еще что. Это - твое право.
- Я сожалею, что... видел тебя там... Он говорил не о том, что видел ее нагой, но Марина, должно быть, поняла его так.
- Это пустяки, - небрежно сказала она. - Но ты видел, чем издревле живут миллионы простых людей.
Она встала, встряхнув платье, пошла в угол, и оттуда Самгин услыхал ее вопрос:
- Серафиму-то Нехаеву узнал?
- Ну да! Бесновалась, седенькая, остроносая, вороной каркала: "Дхарма, Дхарма!" А наверное, толком и не знает, что такое Дхарма, Аодахья.
- Вот как... странно, - сказал Самгин, а она, подходя к столу, продолжала пренебрежительно:
- Как везде, у нас тоже есть случайные и лишние люди. Она - от закавказских прыгунов и не нашего толка. Взбалмошная. Об йогах книжку пишет, с восточными розенкрейцерами знакома будто бы. Богатая. Муж - американец, пароходы у него. Да, - вот тебе и Фимочка! Умирала, умирала и вдруг - разбогатела...
Самгин, слушая, удовлетворенно думал:
И, почувствовав что-то очень похожее на благодарность ей, Самгин улыбнулся, а она, вылавливая ложкой кусок льда в кувшине, спросила, искоса глядя на него:
- Чему смеешься?
Он промолчал, не решаясь повторить, что не верит ей и - рад, что не верит.
- Неизлечимый ты умник, Клим Иванович, друг мой! - задумчиво сказала она, хлебнув питья из стакана. - От таких, как ты, - болен мир!
- Неизлечимый, - повторила она, опустив руку вдоль тела. - Тоскуешь по вере, а - поверить боишься.
Самгину показалось, что она хочет сесть на колени его, - он пошевелился в кресле, сел покрепче, но в магазине брякнул звонок. Марина вышла из комнаты и через минуту воротилась с письмами в руке; одно из них, довольно толстое, взвесила на ладони и, небрежно бросив на диван, сказала:
- Крэйтон все упражняется в правописании на русском языке. Сломал ногу, а ударило в голову. Сватается ко мне.
- Он - что? Сватается? - спросил Самгин удивленно и, тотчас же сообразив, что удивление - неуместно, сказал-
- Да, - сказала Марина, бесшумно шагая по ковру. - Сватаются. Не один он. Они - свататься, а я - прятаться, - скучновато сказала она, остановясь, и спросила вполголоса:
- Видел меня нагую-то?
Самгин не успел ответить, - выгнув грудь, проведя руками по бедрам, она проговорила тихо, но сурово:
- Какой мужчина нужен, чтоб я от него детей понесла? То-то!
- Супругу моему я за то, по смерть мою, благодарна буду, что и любил он меня, и нежил, холил, а красоту мою - берег.
Самгину показалось, что глаза у нее влажные, - он низко наклонил голову, успев подумать:
"Говорит, как деревенская баба..." И вслед за этим почувствовал, что ему необходимо уйти, сейчас же, - последними словами она точно вытеснила, выжала из него все мысли и всякие желания. Через минуту он торопливо прощался, объяснив свою поспешность тем, что - забыл:
у него есть неотложное дело.
"Что-то извращенное, темное... Я должен держаться дальше от нее..."
Через несколько дней он совершенно определенно знал: он отталкивается от нее, потому что она все сильнее притягивает его, и ему нужно отойти от нее, может быть, даже уехать из города.
И в середине лета он уехал за границу.
|