|
Его вывихнутые глаза стали как будто спокойнее, не так стремились спрятаться, как раньше. На опухшем лице резко выступил узор красных жилок, - признак нездоровой печени.
- Потолстел, - сказал он, осматривая Самгина. - Ну, а что же ты думаешь, а?
- О чем? - спросил Самгин.
- Например - о попах? Почему мужики натолкали в парламент столько попов? Хорошие хозяева? Прикинулись эсерами? Или - еще что?
Говоря, он точно обжигался словами, то выдувая, то всасывая их.
"Начинаются фокусы", - отметил Самгин, а Лютов торопливо говорил:
- Мужик попа не любит, не верит ему, поп - тот же мироед, и - вдруг?
- Мне кажется, что попов не так уж много в Думе. А вообще я плохо понимаю - что тебя волнует? - спросил Самгин.
Лютов, прищурясь, посмотрел на него, щелкнул пальцами.
- Не верю, - понимаешь! Над попом стоит епископ, над епископом - синод, затем является патриарх, эдакий, знаешь, Исидор, униат. Церковь наша организуется по-римски, по-католически, возьмет мужика за горло, как в Испании, в Италии, - а?
- Странная фантазия, - сказал Самгин, пожимая плечами.
- Фантазия? - вопросительно повторил Лютов и - согласился: - Ну - ладно, допустим! Ну, а если так: поп - чистейшая русская кровь, в этом смысле духовенство чище дворянства - верно? Ты не представляешь, что поп может выдумать что-то очень русское, неожиданное?
- Инквизицию, что ли? - с досадой спросил Самгин. Лютов серьезно сказал:
- Инквизиция - это само собой, но кроме того нечто сугубо мрачное - от лица всероссийского мужика?
- От мужика ты... мы ничего не услышим, кроме: отдайте мне землю, - ответил Самгин, неохотно и ворчливо.
- Так, - сказал он. - Очень просто. А я, брат, все чего-то необыкновенного жду...
"Не устал еще от необыкновенного?" - хотел спросить Самгин, но вошел белобрысый официант и с ним - другой, подросток, - внесли закуски на подносах; Лютов спросил:
- Что, Вася, не признают хозяева союз ваш?
- Не желают, - ответил Вася, усмехаясь.
- Что же думаете делать?
Официант скрутил салфетку жгутом, ударил ею по ладони и сказал, вздохнув:
- Не знаю. Забастовка - не поможет, наголодались все, устали. Питерские рабочие препятствуют вывозу товаров из фабричных складов, а нам - что? Посуду перебить? Пожалуйте кушать, - добавил он и вышел.
Самгин снова определил поведение Лютова как демократизм показной.
Официант не понравился ему, - говорил он пренебрежительно, светленькие усики его щетинились неприятно, а короткая верхняя губа, приподнимаясь, обнажала мелкие, острые зубы.
- Неглупый парень, - сказал Лютов, кивнув головой вслед Василию и наливая водку в рюмки. - "Коммунистический манифест" вызубрил и вообще - читает! Ты, конечно, знаешь, в каких сотнях тысяч разошлась сия брошюрка? Это - отрыгнется! Выпьем...
Самгин спросил, чокаясь:
- Ты рад, что - отрыгнется?
- Ловко спрошено! - вскричал Лютов с восхищением. - Безразлично, как о чужом деле! Все еще играешь равнодушного, баррикадных дел мастер? Со мной не следовало бы играть в конспирацию.
Самгин проглотил большую рюмку холодной померанцевой водки и, закусывая семгой, недоверчиво покосился на Лютова, - тот подвязывал салфетку на шею и говорил, обжигаясь словами:
- Я - купец, но у меня не гривенники на месте глаз. Я, брат, в своем классе - белая ворона, и я тебе прямо скажу: не чувствуя внутренней связи со своей средой, я иногда жалею... даже болею этим... Вот оно что! Бывает, что думаешь: лучше быть повешенным, чем взвешенным в пустоте. Но - причаститься своей среде - не могу, может быть, потому, что сил нет, недостаточно зоологичен. Вот на-днях Четвериков говорил, что в рабочих союзах прячутся террористы, анархисты и всякие чудовища и что хозяева должны принять все меры к роспуску союзов. Разумеется, он - хозяин и дело обязывает его бороться против рабочих, но - видел бы ты, какая отвратительная рожа была у него, когда он говорил это! И вообще, брат, они так настроены, что если возьмут власть в свои руки...
Лицо Владимира Лютова побурело, глаза, пытаясь остановиться, дрожали, он слепо тыкал вилкой в тарелку, ловя скользкий гриб и возбуждая у Самгина тяжелое чувство неловкости. Никогда еще Самгин не слышал, не чувствовал, чтоб этот человек говорил так серьезно, без фокусов, без неприятных вывертов. Самгин молча налил еще водки, а Лютов, сорвав салфетку с шеи, продолжал:
- Тебе мое... самочувствие едва ли понятно, ты забронирован идеей, конспиративной работой, живешь, так сказать, на высоте, в башне, неприступен. А я давно уже привык думать о себе как о человеке - ни к чему. Революция окончательно убедила меня в этом. Алина, Макаров и тысячи таких же - тоже всё люди ни к чему и никуда, - странное племя: неплохое, но - ненужное. Беспочвенные люди. Есть даже и революционеры, такие, например, как Иноков, - ты его знаешь. Он может разрушить дом, церковь, но не способен построить и курятника. А разрушать имеет право только тот, кто знает, как надобно строить, и умеет построить.
Самгин чувствовал, что эти неожиданные речи возмущают его, - он выпил еще рюмку и сказал:
- Так говорили, во главе с Некрасовым, кающиеся дворяне в семидесятых годах. Именно Некрасов подсказал им эти жалобы, и они были, в сущности, изложением его стихов прозой.
- Нельзя делать историю только потому, что ничего иного не умеешь делать.
- Именно, - согласился Лютов, а Самгин понял, что сказано им не то, что он повторил слова Степана Кутузова. Но все-таки продолжал:
- У нас многие занимаются деланием от скуки, от нечего делать.
- Мысль Толстого, - заметил Лютов, согласно кивнув головой, катая шарик хлеба.
Самгин замолчал, ожидая, когда уйдет официант, потом, с чувством озлобления на Лютова и на себя, заговорил, несвойственно своей манере, ворчливо, с трудом:
- Вообще интеллигенция не делает революций, даже когда она психически деклассирована. Интеллигент - He революционер, а реформатор в науке, искусстве, религии. И в политике, конечно. Бессмысленно и бесполезно насиловать себя, искусственно настраивать на героический лад...
- Не понимаю, - сказал Лютов, глядя в тарелку супа. Самгин тоже не совсем ясно понимал - с какой целью он говорит? Но говорил:
- Ты смотришь на революцию как на твой личный вопрос, - вопрос интеллигента...
- Я? - удивился Лютов. - Откуда ты вывел это?
- Из всего сказанного тобой.
- Мне кажется, что ты не меня, а себя убеждаешь в чем-то, - негромко и задумчиво сказал Лютов и спросил:
- Ты - большевик или...?
- Ах, оставь, - сердито откликнулся Самгин. Минуту, две оба молчали, неподвижно сидя друг против друга. Самгин курил, глядя в окно, там блестело шелковое небо, луна освещала беломраморные крыши, - очень знакомая картина.
"Он - прав, - думал Самгин, - убеждал я действительно себя".
- Реакция, - пробормотал Лютов. - Ленин, кажется, единственный человек, которого она не смущает...
Он съежился, посерел, стал еще менее похож на себя и вдруг - заиграл, превратился в человека, давно и хорошо знакомого; прихлебывая вино маленькими глотками, бойко заговорил:
- Слышал я, что мухи обладают замечательно острым зрением, а вот стекла от воздуха не могут отличить!
- Что ты зимой о мухах вспомнил? - спросил Самгин, подозрительно взглянув на него.
- Не знаю. А есть мы, оказывается, не хотим. Ну, тогда выпьем!
- Не склеилась у нас беседа, Самгин! А я чего-то ждал. Я, брат, все жду чего-то. Вот, например, попы, - я ведь серьезно жду, что попы что-то скажут. Может быть, они скажут: "Да будет - хуже, но - не так!" Племя - талантливое! Сколько замечательных людей выдвинуло оно в науку, литературу, - Белинские, Чернышевские, Сеченовы...
Но оживление Лютова погасло, он замолчал, согнулся и снова начал катать по тарелке хлебный шарик. Самгин спросил: где Стрешнева?
- Дуняша? Где-то на Волге, поет. Тоже вот Дуняша... не в форме, как говорят о борцах. Ей один нефтяник предложил квартиру, триста рублей в месяц - отвергла! Да, - не в себе женщина. Не нравится ей все. "Шалое, говорит, занятие - петь". В оперетку приглашали - не пошла.
И, глядя в окно, он вздохнул.
- Боюсь - влопается она в какую-нибудь висельную историю. Познакомилась с этим, Иноковым, когда он лежал у нас больной, раненый. Мужчина - ничего, интересный, немножко - топор. Потом тут оказался еще один, - помнишь парня, который геройствовал, когда Туробоева хоронили? Рыбаков...
- Судаков, - поправил Самгин.
- Хорошая у тебя память... Гм... Ну вот, они - приятели ей. Деньжонками она снабжает их, а они ее воспитывают. Анархисты оба.
Лютов вынул часы и, держа их под столом, щелкнул крышкой; Самгин тоже посмотрел на свои часы, тут же думая, что было бы вежливей спросить о времени Лютова.
Простился Лютов очень просто, даже, кажется, грустно, без игры затейливыми словечками.
"Поблек, - думал Самгин, выходя из гостиницы в голубоватый холод площади. - Типичный русский бездельник. О попах - нарочно, для меня выдумал. Маскирует чудачеством свою внутреннюю пустоту. Марина сказала бы: человек бесплодного ума".
От сытости и водки приятно кружилась голова, вкусно морозный воздух требовал глубоких вдыханий и, наполняя легкие острой свежестью, вызывал бодрое чувство. В памяти гудел мотив глупой песенки:
Царь, подобно Муцию...
"Дуняша-то! Отвергла. Почему?"
Самгин взял извозчика и поехал в оперетку. Там кассир сказал ему, что все билеты проданы, но есть две свободные ложи и можно получить место.
С высоты второго яруса зал маленького театра показался плоскодонной ямой, а затем стал похож на опрокинутую горизонтально витрину магазина фруктов: в пене стружек рядами лежат апельсины, яблоки, лимоны. Самгин вспомнил, как Туробоев у Омона оправдывал анархиста Равашоля, и спросил сам себя:
"Мог бы я бросить бомбу? Ни в каком случае. И Лютов не способен. Я подозревал в нем что-то... своеобразное. Ничего нет... Кажется - я даже чего-то опасался в этом... выродке". И, почувствовав, что он может громко засмеяться, Самгин признался: "Я - выпил немножко сверх меры".
Над оркестром судорожно изгибался, размахивая коротенькими руками и фалдами фрака, черненький, большеголовый, лысый дирижер, у рампы отчаянно плясали два царя и тощий кривоногий жрец Калхас, похожий на Победоносцева.
"Оффенбах был действительно остроумен, превратив предисловие к "Илиаде" в комедию. Следовало бы обработать в серию легких комедий все наиболее крупные события истории культуры, чтоб люди перестали относиться к своему прошлому подобострастно - как к его превосходительству..."
Думалось очень легко и бойко, но голова кружилась сильнее, должно быть, потому, что теплый воздух был густо напитан духами. Публика бурно рукоплескала, цари и жрец, оскалив зубы, благодарно кланялись в темноту зала плотному телу толпы, она тяжело шевелилась и рычала:
Это было не весело, не смешно, и Самгин поморщился, вспомнив чей-то стих:
Пучина, где гибнет все то, что живет.
"Откуда это?"
Подумав, он вспомнил: из книги немецкого демократа Иоганна Шерра. Именно этот профессор советовал смотреть на всемирную историю как на комедию, но в то же время соглашался с Гёте в том, что:
Быть человеком - значит быть бойцом.
"Чтобы придать комедии оттенки драмы, да? Пьянею", - сообразил Самгин, потирая лоб ладонью. Очень хотелось придумать что-нибудь оригинальное и улыбнуться себе самому, но мешали артисты на сцене. У рампы стояла плечистая, полнотелая дочь царя Приама, дрыгая обнаженной до бедра ногой; приплясывал удивительно легкий, точно пустой, Калхас; они пели:
Смотрите
На Витте,
На графа из Портсмута,
Чей спорт любимый - смута...
"Это - глупо", - решил Самгин, дважды хлопнув ладонями.
- Браво! - кричали из пучины.
- Пардон, - сказал кто-то, садясь рядом с Климом, и тотчас же подавленно вскричал: - Бог мой - вы? Как я рад!
Это - Брагин, одетый, точно к венцу, - во фраке, в белом галстуке; маленькая головка гладко причесана, прядь волос, опускаясь сверху виска к переносью, искусно - более, чем раньше, - прикрывает шишку на лбу, волосы смазаны чем-то крепко пахучим, лицо сияет радостью. Он правильно назвал встречу неожиданной и в минуту успел рассказать Самгину, что является одним из "сосьетеров" этого предприятия.
- Вы заметили, что мы вводим в старый текст кое-что от современности? Это очень нравится публике. Я тоже начинаю немного сочинять, куплеты Калхаса - мои. - Говорил он стоя, прижимал перчатку к сердцу и почтительно кланялся кому-то в одну из лож. - Вообще - мы стремимся дать публике веселый отдых, но - не отвлекая ее от злобы дня. Вот - высмеиваем Витте и других, это, я думаю, полезнее, чем бомбы, - тихонько сказал он.
- Да, - согласился Самгин, - пусть все... улыбаются! Пусть человек улыбается сам себе.
- Замечательно сказано! - с восхищением прошептал Брагин. - Именно - сам себе!
- Пусть улыбнется! - строго повторил Самгин.
- Я и Думу тоже - куплетами! Вы были в Думе?
- Это - митинг и ничего государственного! Вы увидите - ее снова закроют.
- Не надо, - пусть говорят, - сказал Самгин.
- Да, разумеется, - лучше под крышей, чем на улицах! Но - газеты! Они все выносят на улицу.
- А она - умная! Она смеется, - сказал Самгин и остатком неомраченного сознания понял, что он, скандально пьянея, говорит глупости. Откинувшись на спинку стула, он закрыл глаза, сжал зубы и минуту, две слушал грохот барабана, гул контрабаса, веселые вопли скрипок. А когда он поднял веки - Брагина уже не было, пред ним стоял официант, предлагая холодную содовую воду, спрашивая дружеским тоном:
- Капельку нашатырного спиртику не прикажете?
Антракт Самгин просидел в глубине ложи, а когда погасили огонь - тихонько вышел и поехал в гостиницу за вещами. Опьянение прошло, на место его явилась скучная жалость к себе.
"В сущности, случай ничтожный, и все дело в том, что я много выпил", - утешал он себя, но не утешил.
На другой день, вечером, он сердито рассказывал Марине:
- Москва вызвала у меня впечатление пошлости и злобы. Одни торопливо и пошло веселятся, другие - собираются мстить за пережитые тревоги...
- Собираются! - воскликнула Марина. - Уже - начали, вон как Столыпин-то спешит вешать.
Она была очень довольна выигранным процессом и говорила весело. Самгин нашел, что говорить о работе Столыпина веселым тоном - по меньшей мере неприлично, и спросил насмешливо:
- А по-твоему, вешать надобно не спеша? Улыбаясь, облизнув губы, Марина посмотрела в темный угол.
- Максималистов-то? Я бы на его месте тоже вешала. Вон как они в Фонарном-то переулке денежки цапнули. Да и лично Столыпин задет ими, - дочку ранили, дачу взорвали.
- Ужасно... просто относишься ты ко всем этим трагедиям, - сказал Самгин и отметил, что говорит с удивлением, а хотел сказать с негодованием.
- Я ведь не министр и особенно углубляться в эти семейные дела у меня охоты нет, - сказала Марина.
Самгин вспомнил, что она уже второй раз называет террор "семейным делом"; так же сказала она по поводу покушения Тамары Принц на генерала Каульбарса в Одессе. Самгин дал ей газету, где напечатана была заметка о покушении.
- Да, - знаю, - сказала Марина. - Лидии подробно известно это. - Встряхнув газету, как будто на ней осела пыль, она выговорила медленно, с недоумением:
- Детскость какая! Пришла к генералу дочь генерала и - заплакала, дурочка: ах, я должна застрелить вас, а - не могу, вы - друг моего отца! Татьяна-то Леонтьева, которая вместо министра Дурново какого-то немца-коммивояжера подстрелила, тоже, кажется, генеральская дочь? Это уж какие-то семейные дела...
Ее устойчиво спокойное отношение к действительности возмущало Самгина, но он молчал, понимая, что возмущается не только от ума, а и от зависти. События проходили над нею, точно облака и, касаясь ее, как тени облаков, не омрачали настроения; спокойно сообщив: "Лидия рассказывает, будто Государственный Совет хотели взорвать. Не удалось", - она задумчиво спросила:
Самгин усмехнулся, подумав, что, если б она была террористкой, ей бы, наверное, удалось взорвать и Государственный совет.
"Ей все - чуждо, - думал он. - Точно иностранка. Или человек, непоколебимо уверенный, что "все к лучшему в этом наилучшем из миров". Откуда у нее этот... оптимизм... животного?"
В "наилучшем из миров" бесплодно мучается некто Клим Самгин. Хотя он уже не с такою остротой, как раньше, чувствовал бесплодность своих исканий, волнений и тревог, но временами все-таки казалось, что действительность становится все более враждебной ему и отталкивает, выжимает его куда-то в сторону, вычеркивая из жизни. Его особенно поразил неожиданный и резкий выпад против интеллигенции со стороны Томилина. В местной либеральной газете был напечатан подробный отчет о лекции, которую прочитал Томилин на родине Самгина. Лекция была озаглавлена "Интеллект и рок", - в ней доказывалось, что интеллект и является выразителем воли рока, а сам "рок не что иное, как маска Сатаны - Прометея"; "Прометей - это тот, кто первый внушил человеку в раю неведения страсть к познанию, и с той поры девственная, жаждущая веры душа богоподобного человека сгорает в Прометеевом огне; материализм - это серый пепел ее". Томилин "беспощадно, едко высмеивал тонко организованную личность, кристалл, якобы способный отразить спектры всех огней жизни и совершенно лишенный силы огня веры в простейшую и единую мудрость мира, заключенную в таинственном слове - бог".
Отчет заключался надеждой его автора, что "наш уважаемый сотрудник, смелый и оригинальный мыслитель, посетит наш город и прочтет эту глубоко волнующую лекцию. Нам весьма полезно подняться на высоту изначальных идей, чтоб спокойно взглянуть оттуда на трагические ошибки наши".
Столь крутой поворот знакомых мыслей Томилина возмущал Самгина не только тем, что так неожиданно крут, но еще и тем, что Томилин в резкой форме выразил некоторые, еще не совсем ясные, мысли, на которых Самгин хотел построить свою книгу о разуме. Не первый раз случалось, что осторожные мысли Самгина предупреждались и высказывались раньше, чем он решался сделать это. Он почувствовал себя обворованным рыжим философом.
"Марине, вероятно, понравится философия Томилина", - подумал он и вечером, сидя в комнате за магазином, спросил: читала она отчет о лекции?
- Жулик, - сказала она, кушая мармелад. - Это я не о философе, а о том, кто писал отчет. Помнишь: на Дуняшином концерте щеголь ораторствовал, сынок уездного предводителя дворянства? Это - он. Перекрасился октябристом. Газету они покупают, кажется, уже и купили. У либералов денег нет. Теперь столыпинскую философию проповедовать будут: "Сначала - успокоение, потом - реформы".
Ленивенькие ее слова задели Самгина; говоря о таких вопросах, можно было бы не жевать мармелад. Он не сдержался и спросил:
- Тебя, видимо, не беспокоят "трагические ошибки"? Вытирая пальцы чайной салфеткой, она сказала:
- Не люблю беспокоиться. Недостаточно интеллигентна для того, чтоб охать и ахать. И, должно быть, недостаточно - баба.
Самгин предусмотрительно замолчал, понимая, что она могла бы сказать:
"Ведь и ты не очень беспокоишься, ежедневно читая, как министр давит людей "пеньковыми галстуками".
Против таких слов ему нечего было бы возразить. Он читал о казнях, не возмущаясь, казни стали так же привычны, как ничтожные события городской хроники или как, в свое время, привычны были еврейские погромы: сильно возмутил первый, а затем уже не хватало сил возмущаться. Неотвязно следя за собою, он спрашивал себя: почему казни не возмущают его? Чувство биологического отвращения к убийству бездействовало. Он оправдал это тем, что несколько раз был свидетелем многих убийств, и вспоминал утешительную пословицу: "В драке волос не жалеют". Не жалеют и голов.
Марина, прихлебывая чай, спокойно рассказывала:
- Головастик этот, Томилин, читал и здесь года два тому назад, слушала я его. Тогда он немножко не так рассуждал, но уже можно было предвидеть, что докатится и до этого. Теперь ему надобно будет православие возвеличить. Религиозные наши мыслители из интеллигентов неизбежно упираются лбами в двери казенной церкви, - простой, сыромятный народ самостоятельнее, оригинальнее. - И, прищурясь, усмехаясь, она сказала: - Грамотность - тоже не всякому на пользу.
Самгин курил, слушал и, как всегда, взвешивал свое отношение к женщине, которая возбуждала в нем противоречивые чувства недоверия и уважения к ней, неясные ему подозрения и смутные надежды открыть, понять что-то, какую-то неведомую мудрость. Думая о мудрости, он скептически усмехался, но все-таки думал. И все более остро чувствовал зависть к самоуверенности Марины.
"Откуда она смотрит на жизнь?" - спрашивал он. Изредка она говорила с ним по вопросам религии, - говорила так же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это тем, что нельзя же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к религии казался ему не выше и не глубже интересов к литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи о религии начинались "между прочим", внезапно: говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг:
- А знаешь, мне кажется, что между обрядом обрезания и скопчеством есть связь; вероятно, обряд этот заменил кастрацию, так же как "козлом отпущения" заменили живую жертву богу.
- Никогда не думал об этом и не понимаю: почему это интересно? - сказал Самгин, а она, усмехаясь, вздохнула с явным и обидным сожалением:
В другой раз она долго и туманно говорила об Изиде, Сете, Озирисе. Самгин подумал, что ее, кажется, особенно интересуют сексуальные моменты в религии и что это, вероятно, физиологическое желание здоровой женщины поболтать на острую тему. В общем он находил, что размышления Марины о религии не украшают ее, а нарушают цельность ее образа.
Гораздо более интересовали его ее мысли о литературе.
- Насколько реализм был революционен - он уже сыграл свою роль, - говорила она. - Это была роль словесных стружек: вспыхнул костер и - погас! Буревестники и прочие птички больше не нужны. Видать, что писатели понимают: наступили годы медленного накопления и развития новых культурных сил. Традиция - писать об униженных и оскорбленных - отжила, оскорбленные-то показали себя не очень симпатично, даже - страшновато! И - кто знает? Вдруг они снова встряхнут жизнь? Положение писателя - трудное: нужно сочинять новых героев, попроще, поделовитее, а это - не очень ловко в те дни, когда старые герои еще не все отправлены на каторгу, перевешаны. Самгин слушал и соображал: цинизм это или ирония? В другой раз она говорила, постукивая пальцами по книжке журнала:
- Арцыбашев во-время указал выход неиспользованной энергии молодежи. Очень прямодушный писатель! Санин его, разумеется, будет кумиром.
Это была явная ирония, но дальше она заговорила своим обычным тоном:
- Пророками - и надолго! - будут двое: Леонид Андреев и Сологуб, а за ними пойдут и другие, вот увидишь! Андреев - писатель, небывалый у нас по смелости, а что он грубоват - это не беда! От этого он только понятнее для всех. Ты, Клим Иванович, напрасно морщишься, - Андреев очень самобытен и силен. Разумеется, попроще Достоевского в мыслях, но, может быть, это потому, что он - цельнее. Читать его всегда очень любопытно, хотя заранее знаешь, что он скажет еще одно - нет! - Усмехаясь, она подмигнула:
- Все-таки согласись, что изобразить Иуду единственно подлинным среди двенадцати революционеров, искренно влюбленным в Христа, - это шуточка острая! И, пожалуй, есть в ней что-то от правды: предатель-то действительно становится героем. Ходит слушок, что у эсеров действует крупный провокатор.
Тон ее речи тревожил внимание Самгина более глубоко, чем ее мысли.
Теперь она говорила вопросительно, явно вызывая на возражения. Он, покуривая, откликался осторожно, междометиями и вопросами; ему казалось, что на этот раз Марина решила исповедовать его, выспросить, выпытать до конца, но он знал, что конец - точка, в которой все мысли связаны крепким узлом убеждения. Именно эту точку она, кажется, ищет в нем. Но чувство недоверия к ней давно уже погасило его желание откровенно говорить с нею о себе, да и попытки его рассказать себя он признал неудачными.
Он сознавал, что Марина занимает первое место в его жизни, что интерес к ней растет, становится настойчивей, глубже, а она - все менее понятна. Непонятно было и ее отношение к литературе. Почему она так высоко ценит Андреева? Этот литератор неприятно раздражал Самгина назойливой однотонностью языка, откровенным намерением гипнотизировать читателя одноцветными словами;
казалось, что его рассказы написаны слишком густочерными чернилами и таким крупным почерком, как будто он писал для людей ослабленного зрения. Не понравился Самгину истерический и подозрительный пессимизм "Тьмы"; предложение героя "Тьмы" выпить за то, чтоб "все огни погасли", было возмутительно, и еще более возмутил Самгина крик: "Стыдно быть хорошим!" В общем же этот рассказ можно было понять как сатиру на литературный гуманизм. Иногда Самгину казалось, что Леонид Андреев досказывает до конца некоторые его мысли, огрубляя, упрощая их, и что этот писатель грубит иронически, мстительно. Самгин особенно расстроился, прочитав "Мысль", - в этом рассказе он усмотрел уже неприкрыто враждебное отношение автора к разуму и с огорчением подумал, что вот и Андреев, так же как Томилин, опередил его. Но - не только опередил, а еще зажег странное чувство, сродное испугу. С этим чувством, скрывая его, Самгин спросил Марину: что думает она о рассказе "Мысль"?
- Да - что же? - сказала она, усмехаясь, покусывая яркие губы. - Как всегда - он работает топором, но ведь я тебе говорила, Что на мой взгляд - это не грех. Ему бы архиереем быть, - замечательные сочинения писал бы против Сатаны!
- Ты все шутишь, - хмуро упрекнул ее Самгин. Она удивилась, приподняла брови.
- Я вполне серьезно думаю так! Он - проповедник, как большинство наших литераторов, но он - законченное многих, потому что не от ума, а по натуре проповедник. И - революционер, чувствует, что мир надобно разрушить, начиная с его основ, традиций, догматов, норм.
Она тихонько засмеялась, глядя в лицо Самгина, прищурясь, потом сказала, покачивая головой:
- Не веришь ты мне! И забыл, что все-таки я - ученица Степана Кутузова и - миру этому не слуга.
- Это уж совершенно непонятно, - сердито проговорил Самгин, пожимая плечами.
- Ну, что же я сделаю, если ты не понимаешь? - отозвалась она, тоже как будто немножко сердясь. - А мне думается, что все очень просто: господа интеллигенты почувствовали, что некоторые излюбленные традиции уже неудобны, тягостны и что нельзя жить, отрицая государство, а государство нестойко без церкви, а церковь невозможна без бога, а разум и вера несоединимы. Ну, и получается иной раз, в поспешных хлопотах реставрации, маленькая, противоречивая чепуха.
Она взяла с дивана книгу, открыла ее:
- Нет еще.
- Ну, вот, погляди, как строго реалистически говорит символист.
- "Люди любят, чтоб их любили, - с удовольствием начала она читать. - Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Им не верится, когда перед ними стоит верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: "Это он о себе". Нет, милые мои современники, это я о вас писал мой роман о мелком бесе и жуткой его недотыкомке. О вас".
Хлопнув книгой по колену, она сказала:
- Над этим стоит подумать! Тут не в том смысл, что бесы Сологуба значительно уродливее и мельче бесов Достоевского, а - как ты думаешь: в чем? Ах, да, ты не читал! Возьми, интересно.
Самгин взял книгу и, не глядя на Марину, перелистывая страницы, пробормотал:
- И все-таки остается неясным, что ты хотела сказать.
Марина не ответила. Он взглянул на нее, - она сидела, закинув руки за шею; солнце, освещая голову ее, золотило нити волос, розовое ухо, румяную щеку; глаза Марины прикрыты ресницами, губы плотно сжаты. Самгин невольно загляделся на ее лицо, фигуру. И еще раз подумал с недоумением, почти со злобой: "Чем же все-таки она живет?"
Он все более определенно чувствовал в жизни Марины нечто таинственное или, по меньшей мере, странное. Странное отмечалось не только в противоречии ее политических и религиозных мнений с ее деловой жизнью, - это противоречие не смущало Самгина, утверждая его скептическое отношение к "системам фраз". Но и в делах ее были какие-то темные места.
Зимою Самгин выиграл в судебной палате процесс против родственников купца Коптева - "менялы" и ростовщика; человек этот помер, отказав Марине по духовному завещанию тридцать пять тысяч рублей, а дом и остальное имущество - кухарке своей и ее параличному сыну. Коптев был вдов, бездетен, но нашлись дальние родственники и возбудили дело о признании наследователя ненормальным, утверждая, что у Коптева не было оснований дарить деньги женщине, которую он видел, по их сведениям, два раза, и обвиняя кухарку в "сокрытии имущества". Марина сказала, что Коптев был близким приятелем ее супруга и что истцы лгут, говоря, будто завещатель встречался с нею только дважды.
- Глупость какая! - пренебрежительно сказала она. - Что же они - следили за его встречами с женщинами?
В этих словах Самгину послышалась нотка цинизма. Духовное завещание было безукоризненно с точки зрения закона, подписали его солидные свидетели, а иск - вздорный, но все-таки у Самгина осталось от этого процесса впечатление чего-то необычного. Недавно Марина вручила ему дарственную на ее имя запись: девица Анна Обоимова дарила ей дом в соседнем губернском городе. Передавая документ, она сказала тем ленивым тоном, который особенно нравился Самгину:
- Кажется, в доме этом помещено какое-то училище или прогимназия, - ты узнай, не купит ли город его, дешево возьму!
- Что это - всё дарят, завещают тебе? - шутливо спросил он. Она небрежно ответила:
- Значит - любят. - Подумав, она сказала: - Нет, о продаже не заботься, я Захара пошлю.
Девица Анна Обоимова оказалась маленькой, толстенькой, с желтым лицом и, видимо, очарованной чем-то: в ее бесцветных глазах неистребимо застыла мягкая, радостная улыбочка, дряблые губы однообразно растягивались и сжимались бантиком, - говорила она обо всем вполголоса, как о тайном и приятном; умильная улыбка не исчезла с лица ее и тогда, когда девица сообщила Самгину:
- А брат и воспитанник мой, Саша, пошел, знаете, добровольцем на войну, да по дороге выпал из вагона, убился.
Ей было, вероятно, лет пятьдесят; затянутая в шерстяное платье мышиного цвета, гладко причесанная, в мягких ботинках, она двигалась осторожно, бесшумно и вызывала у Самгина вполне определенное впечатление - слабоумная.
Около нее ходил и ворковал, точно голубь, тощий лысоватый человек в бархатном пиджаке, тоже ласковый, тихий, с приятным лицом, с детскими глазами и темной аккуратной бородкой.
- Донат Ястребов, художник, бывший преподаватель рисования, а теперь - бездельник, рантье, но не стыжусь! - весело сказал племянник; он казался немногим моложе тетки, в руке его была толстая и, видимо, тяжелая палка с резиновой нашлепкой на конце, но ходил он легко. Таких людей Самгин еще не встречал, с ними было неловко, и не верилось, что они таковы, какими кажутся. Они очень интересовались здоровьем Марины, спрашивали о ней таинственно и влюбленно и смотрели на Самгина глазами людей, которые понимают, что он тоже все знает и понимает. Жили они на Малой Дворянской, очень пустынной улице, в особняке, спрятанном за густым палисадником, - большая комната, где они приняли Самгина, была набита мебелью, точно лавка старьевщика.
Пришел Захарий - озабоченный, потный. Ястребов подбежал к нему, спрашивая торопливо:
- Ну, что, что?
- Взятку надобно дать, - устало сказал Захарий.
- Взяточку, - слышите, Аннушка? Взяточку просят, - с радостью воскликнул Ястребов. - Значит, дело в шляпе! - И, щелкнув пальцами, он засмеялся сконфуженно, немножко пискливо. Захарий взял его под руку и увел куда-то за дверь, а девица Обоимова, с неизменной улыбкой покачав головой, сказала Самгину:
- Все такие жадные, что даже стыдно иметь что-нибудь...
Самгин зашел к ней, чтоб передать письмо и посылку Марины. Приняв письмо, девица поцеловала его и все время, пока Самгин сидел, она держала письмо на груди, прижав его ладонью против сердца.
"Что значат эти подарки со стороны каких-то слабоумных людей?" - размышлял Самгин.
Он был не очень уверен в своей профессиональной ловкости и проницательности, а после визита к девице Обоимовой у него явилось опасение, что Марина может скомпрометировать его, запутав в какое-нибудь темное дело. Он стал замечать, что, относясь к нему все более дружески, Марина вместе с тем постепенно ставит его в позицию служащего, редко советуясь с ним о делах. В конце концов он решил серьезно поговорить с нею обо всем, что смущало его.
К этой неприятной для него задаче он приступил у нее на дому, в ее маленькой уютной комнате. Осенний вечер сумрачно смотрел в окна с улицы и в дверь с террасы;
в саду, под красноватым небом, неподвижно стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками. На столе, как всегда, кипел самовар, - Марина, в капоте в кружевах, готовя чай, говорила, тоже как всегда, - спокойно, усмешливо:
- Если б столыпинскую реформочку ввели в шестьдесят первом году, ну, тогда, конечно, мы были бы далеко от того места, где стоим, а теперь - что будет? Зажиточному хозяину руки развязаны, он отойдет из общины в сторонку и оттуда даже с большим удобством начнет деревню сосать, а она - беднеть, хулиганить. Значит, милый друг, надобно фабричный котел расширять в расчете на миллионы дешевых рук. Вот чему революция-то учит! Я переписываюсь с одним англичанином, - в Канаде живет, сын приятеля супруга моего, - он очень хорошо видит, что надобно делать у нас...
- Дальнозорок, - сказал Самгин.
Подвинув ему стакан чаю, Марина вкусно засмеялась:
- Лидия - смешная! Проклинала Столыпина, а теперь - благословляет. Говорит: "Перестроимся по-английски; в центре - культурное хозяйство крупного помещика, а кругом - кольцо фермеров". Замечательно! В Англии - не была, рассуждает по романам, по картинкам.
Самгин уже привык верить ее чутью действительности, всегда внимательно прислушивался к ее суждениям о политике, но в этот час политика мешала ему.
- Прости, я перебиваю тебя, - сказал он.
- Что за церемонии?
- Что такое эта старушка Обоимова? Марина подняла брови, глаза ее смеялись.
- Нет, - серьезно! - сказал Самгин. - Она и этот ее...
- Ястребов?
- Показались мне слабоумными...
- Ну, это - слишком! - возразила Марина, прикрыв глаза. - Она - сентиментальная старая дева, очень несчастная, влюблена в меня, а он - ничтожество, лентяй. И враль - выдумал, что он художник, учитель и богат, а был таксатором, уволен за взятки, судился. Картинки он малюет, это верно.
Она вдруг замолчала и, вскинув голову, глядя в упор в лицо Самгина, сказала, блеснув глазами:
- Впрочем, я чувствую, что ты смущен, и, кажется, понимаю, чем смущен.
Ресницы ее дрожали, и казалось, что зрачки искрятся, голос ее стал ниже, внушительней; помешивая ложкой чай, она усмехнулась небрежно и неприятно, говоря:
- Ну, что ж? Очевидно - пришел час разоблачить тайны и загадки.
Помолчав, глядя через голову Самгина, она спросила:
- Ты "Размышления Якова Тобольского", иначе - Уральца, не читал? Помнишь, - рукопись, которую в Самаре купил. Не читал? Ну - конечно. Возьми, прочитан! Сам-то Уралец размышляет плохо, но он изложил учение Татариновой, - была такая монтанка, основательница секты купидонов...
- Не понимаю, какое отношение к моему вопросу, - сердито начал Самгин, но Марина сказала:
- Вот и поймешь.
- Что?
- Что я - тоже монтанка.
Самгин долго, тщательно выбирал папироску и, раскуривая ее, определял, - как назвать чувство, которое он испытывает? А Марина продолжала все так же небрежно и неохотно:
- Монтане - это не совсем правильно, Монтан тут ни при чем; люди моих воззрений называют себя - духовными...
"Сектантка? - соображал Самгин. - Это похоже на правду. Чего-то в этом роде я и должен был ждать от нее". Но он понял, что испытывает чувство досады, разочарования и что ждал от Марины вовсе не этого. Ему понадобилось некоторое усилие для того, чтоб спросить:
- Значит, ты... член сектантской организации?
- Я - кормщица корабля.
- Попы, но невежеству своему, зовут кормщиков - христами, кормщиц - богородицами. А организация, - как ты сказал, - есть церковь, и немалая, живет почти в четырех десятках губерний, в рассеянии, - покамест, до времени...
Пододвигая Самгину вазу с вареньем, а другою рукой придерживая ворот капота, она широко улыбнулась:
- Ой, как ты смешно мигаешь! И лицо вытянулось. Удивлен? Но - что же ты, милый друг, думал обо мне?
Правая рука ее была обнажена по локоть, левая - почти до плеча. Капот как будто сползал с нее. Самгин, глядя на дымок папиросы, сказал, не скрывая сожаления:
- Согласись, что это - неожиданно для меня. И вообще - крайне странно!
- Ну, разумеется! - откликнулась она. - Проще было бы, если б оказалось, что я содержу тайный дом свиданий...
- Понятней для меня ты не стала, - пробормотал Самгин с досадой, но и с печалью. - Такая умная, красивая. Подавляюще красивая...
Говоря, он не смотрел на нее, но знал, что ее глаза блестят иронически.
- Даже - подавляю? - спросила она. - Вот как?.. - И внушительно произнесла:
- Нет, - ответил Самгин, оглядываясь, - все вокруг как будто изменилось, потемнело, сдвинулось теснее, а Марина - выросла. Она спрашивала его, точно ученика, что он читал по истории мистических сект, по истории церкви? Его отрицательные ответы смешили ее.
- Может быть, читал хоть роман Мельникова "На горах"?
- "В лесах" - читал.
- Ну, это - хорошо, что "На горах" не читают; там автор писал о том, чего не видел, и наплел чепухи. Все-таки - прочитай.
- Знать надобно все, тогда, может быть, что-нибудь узнаешь, - сказала она, смеясь.
Этот смех, вообще - неуместный, задевал в Самгине его чувство собственного достоинства, возбуждал желание спорить с нею, даже резко спорить, но воле к сопротивлению мешали грустные мысли:
"Она очень свободно открывает себя предо мною. Я - ничего не мог сказать ей о себе, потому что ничего не утверждаю. Она - что-то утверждает. Утверждает - нелепость. Возможно, что она обманывает себя сознательно, для того чтоб не видеть бессмыслицы. Ради самозащиты против мелкого беса..."
У нее распустилась прическа, прядь волос упала на плечо и грудь, - Марина говорила вполголоса:
от него - все зло мира и смерть. Так учили они...
"Это, конечно, мистическая чепуха, - думал Самгин, разглядывая Марину исподлобья, сквозь стекла очков. - Не может быть, чтоб она верила в это".
- И радость - радения о Духе - была убита умом...
- Радение? - спросил Самгин. - Это - кажется, нечто вроде афинских ночей или черной мессы?
- Грязная выдумка попов, - спокойно ответила Марина, но тотчас же заговорила полупрезрительно, резко:
ими...
Нахмурясь, Самгин сказал:
- Не помню... сомневаюсь, чтоб я жаловался! Но если и так, то ведь и ты не можешь сказать, что живешь своими мыслями...
- Почему - не могу? - спросила она, усмехаясь. - Какие у тебя основания утверждать, что - не могу? Разве ты знаешь, что прочитано, что выдумано мною? А кроме того: прочитать - еще не значит поверить и принять...
Она как-то воинственно встряхнулась, забросила волосы за плечо и сказала весьма решительно:
умеешь молчать и о себе и о других. Но - не проговорись как-нибудь случайно Валентину, Лидии.
Несколько секунд она молчала, закрыв глаза, - Самгин успел пробормотать:
- Предупреждение совершенно излишне...
- Годится, на всякий случай, - сухо откликнулась она. - Теперь - о делах Коптева, Обоимовой. Предупреждаю: дела такие будут повторяться. Каждый член нашей общины должен, посмертно или при жизни, - это в его воле, - сдавать свое имущество общине. Брат Обоимовой был член нашей общины, она - из другой, но недавно ее корабль соединился с моим. Вот и всё... Самгин, подумав, сказал:
- Мне остается поблагодарить тебя за доверие. - И неожиданно для себя прибавил: - У меня действительно были какие-то... мутные мысли!
- Да, исчезли, - подтвердил он и, так как она молчала, прихлебывая чай, сказал недоуменно: - Ты не обидишься, если я скажу... повторю, что все-таки трудно понять, как ты, умница такая...
Марина не дала ему договорить, - поставив чашку на блюдце, она сжала пальцы рук в кулак, лицо ее густо покраснело, и, потрясая кулаком, она проговорила глуховатым голосом:
- Я ненавижу поповское православие, мой ум направлен на слияние всех наших общин - и сродных им - в одну. Я - христианство не люблю, - вот что! Если б люди твоей... касты, что ли, могли понять, что такое христианство, понять его воздействие на силу воли...
Самгин, не вслушиваясь в ее слова, смотрел на ее лицо, - оно не стало менее красивым, но явилось в нем нечто незнакомое и почти жуткое: ослепительно сверкали глаза, дрожали губы, выбрасывая приглушенные слова, и тряслись, побелев, кисти рук. Это продолжалось несколько секунд. Марина, разняв руки, уже улыбалась, хотя губы еще дрожали.
Самгин сочувственно улыбнулся, не находя, что сказать, и через несколько минут, прощаясь с нею, ощутил желание поцеловать ей руку, чего никогда не делал. Он не мог себе представить, что эта женщина, равнодушная к действительности, способна ненавидеть что-то.
"Вот как? - оглушенно думал он, идя домой, осторожно спускаясь по темной, скупо освещенной улице от фонаря к фонарю. - Но если она ненавидит, значит - верит, а не забавляется словами, не обманывает себя надуманно. Замечал я в ней что-нибудь искусственное?" - спросил он себя и ответил отрицательно.
Все, что он слышал, было совершенно незначительно в сравнении с тем, что он видел. Цену слов он знал и не мог ценить ее слова выше других, но в памяти его глубоко отчеканилось ее жутковатое лицо и горячий, страстный блеск золотистых глаз.
"Да, она объяснила себя, но - не стала понятней, нет! Она объяснила свое поведение, но не противоречие между ее умом и... верованиями".
доволен ли он работой Миши, подарила ему отличный книжный шкаф, снова спросила: не мешает ли ему Безбедов?
Нет, Безбедов не мешал, он почему-то приуныл, стад молчаливее, реже попадал на глаза и не так часто гонял голубей. Блинов снова загнал две пары его птиц, а недавно, темной ночью, кто-то забрался из сада на крышу с целью выкрасть голубей и сломал замок голубятни. Это привело Безбедова в состояние мрачной ярости; утром он бегал по двору в ночном белье, несмотря на холод, неистово ругал дворника, прогнал горничную, а затем пришел к Самгину пить кофе и, желтый от злобы, заявил:
- Подожгу флигель, - к чорту все!
- Предупредите меня об этом за день, чтоб я успел выехать из квартиры, - серьезно и не глядя на него сказал Самгин, - голубятник помолчал и так же серьезно. прохрипел:
- Ладно.
- Р-россия, чорт ее возьми! - хрипел он, задыхаясь. - Везде - воры и чиновники! Служащие. Кому служат? Сатане, что ли? Сатана - тоже чиновник.
Самгин пил кофе, читая газету, не следил за глупостями неприятного гостя, но тот вдруг заговорил тише ч как будто разумнее:
- Этот парижский пижон, Турчанинов, правильно сказал: "Для человека необходима отвлекающая точка". Бог, что ли, музыка, игра в карты...
Посмотрев на него через газету, Самгин сказал:
- А голубям - башки свернуть. Зажарить. Нет, - в самом деле, - угрюмо продолжал Безбедов. - До самоубийства дойти можно. Вы идете лесом или - все равно - полем, ночь, темнота, на земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом - чертовщина: революции, экспроприации, виселицы, и... вообще - деваться некуда! Нужно, чтоб пред вами что-то светилось. Пусть даже и не светится, а просто: существует. Да - чорт с ней - пусть и не существует, а выдумано, вот - чертей выдумали, а верят, что они есть.
Он шумно встал и ушел. Болтовня его не оставила следа в памяти Самгина.
А Миша постепенно вызывал чувство неприязни к нему. Молчаливый, скромный юноша не давал явных поводов для неприязни, он быстро и аккуратно убирал комнаты, стирал пыль не хуже опытной и чистоплотной горничной, переписывал бумаги почти без ошибок, бегал в суд, в магазины, на почту, на вопросы отвечал с предельной точностью. В свободные минуты сидел в прихожей на стуле у окна, сгибаясь над книгой.
- Что читаешь? - спрашивал Самгин.
- Отвечая, не следует вставать предо мною: ты - не солдат, я - не офицер.
- Хорошо, - сказал Миша и больше не вставал, лишив этим Самгина единственной возможности делать ему выговоры, а выговоры делать хотелось, и - нередко. Неосновательность своего желания Самгин понимал, но это не уменьшало настойчивости желания. Он спрашивал себя:
"Что неприятно мне в этом мальчишке?" И нашел, что неприятен прямой, пристальный взгляд красивых, но пустовато светлых глаз Миши, взгляд - как бы спрашивающий о чем-то, хотя и почтительно, однако - требовательно. Все чаще бывало так, что, когда Миша, сидя в углу приемной, переписывал бумаги, Самгину казалось, что светлые прозрачные глаза следят за ним.
- Затвори дверь ко мне в кабинет, - приказывал он.
словами.
"Не стоит обращать на это внимания", - уговаривал он себя. От этих и вообще от всех мелких мыслей его успешно отвлекали размышления о Марине. Он пытался определить: проще или сложнее стало его отношение к этой женщине? То, что ему казалось в ней здравым смыслом, - ее деловитость, независимая и даже влиятельная позиция в городе, ее начитанность, - все это заставляло его забывать, что Марина - сектантка, какая-то "кормщица", "богородица". Он решил, что это, вероятно, игра воли к власти, выражение желания кем-то командовать, может быть, какое-то извращение сладострастия, - игра красивого тела.
"Идол", - напоминал он себе.
Но этому противоречил взрыв гнева, которым она так поразила его.
"Она тверда и неподвижна, точно камень среди ручья; тревоги жизни обтекают ее, не колебля, но - что же она ненавидит? Христианство, сказала она".
"Я слишком много думаю о ней и, кажется, преувеличиваю, раздуваю ее", - останавливал он себя, но уже безуспешно.
На-днях она сказала ему:
- Утихомирится житьишко, - поеду за границу, посмотрю - что такое? В Англию поеду.
Было очень трудно представить, что ее нет в городе. В час предвечерний он сидел за столом, собираясь писать апелляционную жалобу по делу очень сложному, и, рисуя пером на листе бумаги мощные контуры женского тела, подумал:
Начал он рисовать фигуру Марины маленькой, но постепенно, незаметно все увеличивал, расширял ее и, когда испортил весь лист, - увидал пред собой ряд женских тел, как бы вставленных одно в другое и заключенных в чудовищную фигуру с уродливыми формами.
"Да, будь я писателем, я изобразил бы ее как тип женщины из новой буржуазии".
Перевернув испорченный лист, он снова нарисовал Марину, какой воображал ее, дал в руку кадуцей Меркурия, приписал крылышки на ногах и вдруг вспомнил слова Безбедова об "отвлекающей точке". Бросив перо, он снял очки, прошелся по комнате, закурил папироску, лег на диван. Да, Марина отвлекает на себя его тревожные мысли, она - самое существенное в жизни его, и если раньше он куда-то шел, то теперь остановился пред нею или рядом с ней. Он предпочел бы не делать этого открытия, но, сделав, признал, что - верно: он стал относиться спокойнее к жизни и проще, более терпимо к себе. Несомненно - это ее влияние. Самгин вздохнул, поправил подушку под головой. У стены, на стуле, стояло небольшое, овальное зеркало в потускневшей золотой раме - подарок Марины, очень простая и красивая вещь;
Миша еще не успел повесить зеркало в спальной. Сквозь предвечерний сумрак Самгин видел в зеркале крышу флигеля с полками, у трубы, для голубей, за крышей - голые ветви деревьев.
"Чем ей мешает христианство? - продолжал Самгин обдумывать Марину. - Нтет, это она сказала не от ума, - а разгневалась, должно быть, на меня... В будущем году я тоже съезжу за границу..."
Дым в зеркале стал гуще, перекрасился в сероватый, и было непонятно - почему? Папироса едва курилась. Дым краснел, а затем под одной из полок вспыхнул острый, красный огонь, - это могло быть отражением лучей солнца.
Но Самгин уже знал: начинается пожар, - ленты огней с фокусной быстротою охватили полку и побежали по коньку крыши, увеличиваясь числом, вырастая; желтые, алые, остроголовые, они, пронзая крышу, убегали всё дальше по хребту ее я весело кланялись в обе стороны. Самгин видел, что лицо в зеркале нахмурилось, рука поднялась к телефону над головой, но, не поймав трубку, опустилась на грудь.
"Пожар, - строго внушил он себе. - Этот негодяй - поджег".
"Первый раз вижу, как возникает пожар, - объяснил он. - Нужно позвонить".
Но - не пошевелился. Приятно было сознавать, что он должен позвонить пожарной команде, выбежать на двор, на улицу, закричать, - должен, но может и не делать этого.
"Могу, - сказал он себе и улыбнулся отражению в зеркале. - Дела и книги успею выбросить в окно".
Но все-таки он позвонил; из пожарной части ему сказали кратко и сердито:
Зеркало, густо покраснев, точно таяло, - почти половина хребта крыши украсилась огнями, красные клочья отрывались от них, исчезая в воздухе.
|