• Наши партнеры
    Все виды зеркал с подсветкой от Мир Стекла.
  • Жизнь Клима Самгина
    Часть 2, страница 5


    Часть 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
    10 11 12 13 14 15
    16 17 18 19 20 21
    Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
    10 11 12 13 14 15
    16 17 18 19 20 21
    22 23 24
    Часть 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
    10 11 12 13 14 15
    Часть 4: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
    10 11 12 13 14 15
    16 17 18 19 20 21
    Примечания

    И продолжал, остановив возражения взглядом из-под нахмуренных бровей:

    - Моя мысль проста: все имена злому даны силою ненависти Адама к Еве, а источник ненависти - сознание, что подчиниться женщине - неизбежно.

    - Это ваша мысль, - крикнула Варвара Самгину, а он, присматриваясь к товарищу, искал в нем признаков ненормальности.

    Он видел, что Макаров уже не тот человек, который ночью на террасе дачи как бы упрашивал, умолял послушать его домыслы. Он держался спокойно, говорил уверенно. Курил меньше, но, как всегда, дожигал спички до конца. Лицо его стало жестким, менее подвижным, и взгляд углубленных глаз приобрел выражение строгое, учительное. Маракуев, покраснев от возбуждения, подпрыгивая на стуле, спорил жестоко, грозил противнику пальцем, вскрикивал:

    - Домостроевщина! Татарщина! Церковность! И советовал противнику читать книгу "Русские женщины" давно забытого, бесталанного писателя Шашкова.

    Клим с удовольствием видел, что Маракуев проигрывает в глазах Варвары, которая пеняла уже, что Макаров не порицает женщину, и смотрела на него сочувственно, а друга своего нетерпеливо уговаривала:

    - Ах, не кричи так громко! Ты не понимаешь... Дожидаясь, когда Маракуев выкричится, Макаров встряхивал головою, точно отгоняя мух, и затем продолжал говорить свое увещевающим тоном: он принес оттиск статьи неизвестного Самгину философа Н. Ф. Федорова и прочитал написанные странно тяжелым языком несколько фраз, которые говорили, что вся жестокость капиталистического строя является следствием чрезмерного и болезненного напряжения полового инстинкта, результатом буйства плоти, ничем не сдерживаемой, не облагороженной. И, размахивая оттиском статьи, как стрелочник флагом, сигналом опасности, он говорил:

    - Да, - тут многое от церкви, по вопросу об отношении полов все вообще мужчины мыслят более или менее церковно. Автор - умный враг и - прав, когда он говорит о "не тяжелом, но губительном господстве женщины". Я думаю, у нас он первый так решительно и верно указал, что женщина бессознательно чувствует свое господство, свое центральное место в мире. Но сказать, что именно она является первопричиной и возбудителем культуры, он, конечно, не мог.

    Варвара смотрела на феминиста уже благодарным, но и как бы измеряющим, взвешивающим взглядом. Это, раздражая Самгина, усиливало его желание открыть в Макарове черту ненормальности.

    "Вероятно - онанист", - подумал он, найдя ненормальным подчинение Макарова одной идее, его совершенную глухоту ко всему остальному и сжигание спичек до конца. Он слышал, что Макаров много работает в клиниках и что ему покровительствует известный гинеколог.

    - Живешь у Лютова?

    - Да, конечно.

    - Пьете?

    - Я стал воздерживаться, надоело, - ответил Макаров. - Да и Лютов после смерти отца меньше пьет. Из университета ушел, занялся своим делом, пухом и пером, разъезжает по России.

    Лютова Клим встретил ночью на улице, столкнулся с ним на углу какого-то темненького переулка.

    - Извините.

    в мохнатую шапку, острая бородка делала его похожим на один из портретов Некрасова; Клим сказал ему это.

    - Лестно, другие за сумасшедшего принимают. К Тестову идем? Извозчик!

    И через четверть часа он, развалясь на диване, в кабинете трактира, соединив разбегающиеся глаза на лице Самгина, болтал, взвизгивая, усмехаясь, прихлебывая дорогое вино.

    - Так вот - провел недель пять на лоне природы. "Лес да поляны, безлюдье кругом" и так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет - Туробоев. Ружье под мышкой, как и у меня. Спрашивает: "Кажется, знакомы?" - "Ух, говорю, еще как знакомы!" Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но - запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и знаю, что существует "Уложение о наказаниях уголовных". И знал, что с Алиной у него - не вышло. Ну, думаю, чорт с тобой!

    Закрыв глаза, он помолчал несколько секунд, вскочил и налил вина в стакан Клима.

    - Впрочем - ничего я не думал, а просто обрадовался человеку. Лес, знаешь. Стоят обугленные сосны, буйно цветет иван-чай. Птички ликуют, чорт их побери. Самцы самочек опевают. Мы с ним, Туробоевым, тоже самцы, а петь нам - некому. Жил я у помещика-земца, антисемит, но, впрочем, - либерал и надоел он мне пуще овода. Жене его под сорок, Мопассанов читает и мучается какими-то спазмами в животе.

    Он крепко потер пальцами неугомонные глаза свои, выпил вино и снова повалился на диван.

    - Я и перебрался к Туробоеву. Люблю таких. "Яко смоковница бесплодная, одиноко стояща, и тени от нее несть" - переврал? Умиляет меня его сознание обреченности своей, готовность погибнуть. Не верит "ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай", не может верить! Поучительно. И - обезоруживает. А кругом - мужики шевелятся, - продолжал он, тихонько смеясь. - Две деревни переселяться собрались, какие-то сектанты, вроде духоборов, крепкоголовые. Третья деревня чуть не вся под судом за поджог удельного леса, за убийство лесника.

    Самгин спросил его: где Алина?

    - Там, в Париже, - ответил Лютов, указав пальцем почему-то в потолок. - Мне Лидия писала, - с ними еще одна подруга... забыл фамилию. Да, - мужичок шевелится, - продолжал он, потирая бугристый лоб. - Как думаешь: скоро взорвется мужик?

    - Революция неизбежна, - сказал Самгин, думая о Лидии, которая находит время писать этому плохому актеру, а ему - не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих хотя и очень обдуманных письмах нечто, чего Лидия не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и говорил, как будто обжигаясь:

    - Ты, Самгин, держишь себя в кулаке, ты - молчальник, и ты не пехота, не кавалерия, а - инженерное войско, даже, может быть, генеральный штаб, чорт!

    Клим взглянул на него, недоверчиво нахмурясь, но убедился, что Лютов изъясняется с той искренностью, о которой сказано: "Что у трезвого на уме, у пьяного - на языке". Он стал слушать внимательнее.

    - А я - жертва. И Туробоев. Он - жертва остракизма истории, я - алкоголизма. Это нас и сближает. И это - не смешно, брат, нет!

    Вскочив с дивана, он забегал по кабинету, топая так, что звенели стаканы и бутылки на столе.

    - Час тому назад я был в собрании людей, которые тоже шевелятся, обнаруживают эдакое, знаешь, тараканье беспокойство пред пожаром. Там была носатая дамища с фигурой извозчика и при этом - тайная советница, генеральша, да! Была дочь богатого винодела, кажется, что ли. И много других, всё отличные люди, то есть действующие от лица масс. Им - денег надобно, на журнал. Марксистский.

    Истерически хохотнув, Лютов подскочил к столу, чокнул стаканом о стакан Клима и возгласил:

    - За здоровье простейших русских баб! Знаешь, эдаких: "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет".

    Залпом выпив вино, он бросил стакан на поднос:

    - Откровенно говоря - я боюсь их. У них огромнейшие груди, и молоком своим они выкармливают идиотическое племя. Да, да, брат! Есть такая степень талантливости, которая делает людей идиотами, невыносимо, ужасающе талантливыми. Именно такова наша Русь.

    Он сел рядом с Климом, обнял его за шею.

    "Вот как он видит меня", - подумал Самгин с удивлением, которое было неприятно только потому, что Лютов крепко сжал его шею. Освободясь от его руки, он сказал:

    - У нас много страданий, искусственно раздутых.

    - Это - про меня? - крикнул Лютов, откачнувшись от него и вскакивая. - Врешь! Я - впрочем - ладно! Покачивая встрепанной головою, он шумно вздохнул:

    - Я, брат, не люблю тебя, нет! Интересный ты, а - не сим-па-ти-чен. И даже, может быть, ты больше выродок, чем я.

    И, яростно размахивая руками, он спросил, почему-то шопотом:

    - С какой крыши смотришь ты на людей? Почему - с крыши?

    Самгину пришлось потратить добрые полчаса, чтоб успокоить его, а когда Лютов размяк и снова заговорил истеро-лирическим тоном, Клим дружески простился, ушел и на улице снова подумал:

    "Так вот каким он видит меня!"

    Теперь ничто не мешало ему повторить это с удовольствием.

    "Возможно, что так же смотрят на меня многие, только я не замечаю этого. Не симпатичен? В симпатиях я не нуждаюсь".

    Да, приятно было узнать мнение Лютова, человека, в сущности, не глупого, хотя все-таки несколько обидно, что он отказал в симпатии. Самгин даже почувствовал, что мнение это выпрямляет его, усиливая в нем ощущение своей значительности, оригинальности.

    Это было недели за две до того, как он, гонимый скукой, пришел к Варваре и удивленно остановился в дверях столовой, - у стола пред самоваром сидела с книгой в руках Сомова, толстенькая и Серая, точно самка снегиря.

    - Вот он! - вскричала она, взмахнув коротенькими руками, подбежала, подпрыгнув, обняла Клима за шею, поцеловала, завертела, выкрикивая радостно глупенькие слова. Искренность ее шумной радости очень смутила Самгина, он не мог ответить на нее ничем, кроме удивления, и пробормотал:

    - Постой! Откуда? Почему ты здесь? С незнакомой бойкостью Сомова отвечала, усаживая его к столу, как хозяйка:

    - Из Парижа. Это Лида направила меня сюда. Я тут буду жить, уже договорилась с хозяйкой. Она - что такое? Лидия очень расхваливала ее.

    Закрыв глаза, вскинув голову, она пропела:

    - Ох, Клим, голубчик, как это удивительно - Париж! И похлопала рукою по его колену.

    - Ей-богу, - жизнь начинаешь понимать, только увидав Париж. - Но, тотчас же прикусив губу, вопросительно взглянула в очки Самгина:

    - Марксист?

    - Да.

    самовару. Впрочем, у одного эмигранта в Швейцарии есть самовар...

    Самгин все-таки прервал ее рассыпчатую речь и сказал, что Иноков влюблен в женщину, старше его лет на десять, влюблен безнадежно и пишет плохие стихи.

    - Плохие? - недоверчиво спросила она и, опустив глаза, играя косою, задумалась.

    - Что? "Старая любовь не ржавеет"?

    Грея руки о стакан чая, она сказала, вздохнув:

    - Ему надо бы хорошо писать, он - может. Сомова уселась на стуле покрепче и снова начала беспорядочно спрашивать, рассказывать. В первые минуты Самгину показалось, что она стала милее и что поездка за Гранину сделала ее еще более русской; ее светлые голубые глаза, румяные щеки, толстая коса льняного цвета и гладко причесанная голова напоминали ему крестьянских девушек. Но скоро Самгин отметил, что она приобрела неприятную бойкость, жесты ее коротеньких рук смешны и одета она смешно в какую-то уродливо пышную кофточку, кофточка придавала ей, коротенькой и круглой, сходство с курицей. Да и говорила она комически кудахтающим голосом.

    - Да, голубчик, я влюбчива, берегись, - сказала она, подвинувшись к нему вместе со стулом, и торопливо, порывисто, как раздевается очень уставший человек, начала рассказывать: - У меня уже был несчастный роман, - усмехнулась она, мигая, глаза ее как будто потемнели. - Была я в Крыму чтицей у одной дамы, ох, как это тяжело! Она - больная, несчастная... конечно, это ее оправдывает. И вот приезжает к ней сын, некрасивый такой, худущий, с остреньким носиком, но - удивительный! Замечательные глаза, и совершенно ничего не понимает.

    Погрозив Климу пальцем, она вполголоса предупредила:

    - Только ты, пожалуйста, не рассказывай никому об этом!

    - О глазах? - шутливо спросил он.

    - Обо всем, - серьезно сказала Сомова, перебросив косу за плечо. - Чаще всего он говорил: "Представьте, я не знал этого". Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно жил в шкафе, за стеклом. Удивительно, такой бестолковый ребенок. Ну - влюбилась я в него. А он - астроном, геолог, - целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер. В общем - милый такой, олух царя небесного. И - похож на Инокова.

    Грубоватое словечко прозвучало смешно; Самгин подумал, что она прибавила это слово по созвучию, потому что она говорила: геолох. Она вообще говорила неправильно, отсекая или смягчая гласные в концах слов.

    "Ребено", - произносила она.

    - И все считает, считает: три миллиона лет, семь миллионов километров, - всегда множество нулей. Мне, знаешь, хочется целовать милые глаза его, а он - о Канте и Лапласе, о граните, об амебах. Ну, вижу, что я для него тоже нуль, да еще и несуществующий какой-то нуль. А я уж так влюбилась, что хоть в море прыгать.

    Сомова усмехнулась, но сейчас же закусила губу, и на глазах ее блеснули слезы.

    - Вот - дура! Почти готова плакать, - сказала она всхлипнув. - Знаешь, я все-таки добилась, что и он влюбился, и было это так хорошо, такой он стал... необыкновенно удивленный. Как бы проснулся, вылез из мезозойской эры, выпутался из созвездий, ручонки у него длинные, слабые, обнимает, смеется... родился второй раз и - в другой мир.

    Плакала она смешно, слезы текли по щекам сквозь улыбку, как "грибной дождь сквозь солнце".

    - Это он сам сказал: родился вторично и в другой мир, - говорила она, смахивая концом косы слезы со щек. В том, что эта толстенькая девушка обливалась слезами, Клим не видел ничего печального, это даже как будто украшало ее.

    - И вдруг - вообрази! - ночью является ко мне мамаша, всех презирающая, вошла так, знаешь, торжественно, устрашающе несчастно и как воскресшая дочь Иаира. "Сейчас, - говорит, - сын сказал, что намерен жениться на вас, так вот я умоляю: откажите ему, потому что он в будущем великий ученый, жениться ему не надо, и я готова на колени встать пред вами". И ведь хотела встать... она, которая меня... как горничную... Ах, господи!..

    Громко всхлипнув, Сомова заткнула рот платком и несколько секунд кусала его, надувая щеки, отчего слезы потекли по ним быстрее.

    - Так это было тяжко, так несчастно... Ну, - хорошо, говорю, хорошо, уходите! А утром - сама ушла. Он спал еще, оставила ему записку. Как в благонравном английском романе. Очень глупо и трогательно.

    - Старалась, влюбляла...

    Самгин наклонил голову, чтобы скрыть улыбку. Слушая рассказ девицы, он думал, что и по фигуре и по характеру она была бы на своем месте в водевиле, а не в драме. Но тот факт, что на долю ее все-таки выпало участие в драме, несколько тронул его; он ведь был уверен, что тоже пережил драму. Однако он не сумел выразить чувство, взволновавшее его, а два последние слова ее погасили это чувство. Помолчав, он спросил вполголоса:

    - Ты с ним - жила?

    Сомова отрицательно покачала головою. Она обмякла, осела, у нее опустились плечи; согнув шею, перебирая маленькими пальцами пряди косы, она сказала:

    - Мать увезла его в Германию, женила там на немке, дочери какого-то профессора, а теперь он в санатории для нервнобольных. Отец у него был алкоголик.

    Она вздохнула.

    - Знаешь, - я с первых дней знакомства с ним чувствовала, что ничего хорошего для меня в этом не будет. Как все неудачно у меня, Клим, - сказала она, вопросительно и с удивлением глядя на него. - Очень ушибло меня это. Спасибо Лиде, что вызвала меня к себе, а то бы я...

    Ожидая, что она снова начнет плакать, Самгин спросил: что делает в Париже Алина?

    - Развлекается! Ой, какая она стала... отчаянная! Ты ее не узнаешь. Вроде солдатки-вдовы, есть такие в деревнях. Но красива - неописуемо! Мужчин около нее - толпа. Она с Лидой скоро приедут, ты знаешь? - Она встала, посмотрела в зеркало. - Надо умыться. Где это?

    Пока она умывалась, пришла Варвара, а вслед за нею явился Маракуев в рыжем пиджаке с чужого плеча, в серых брюках с пузырями на коленях, в высоких сапогах.

    Варвара встретила его ироническим замечанием:

    - Опять маскарад?

    Через полчаса Самгин увидел Любовь Сомову совершенно другим человеком. Было ясно, что она давно уже знает Маракуева и между ними существуют отношения воинственные. Сомова встретила студента задорным восклицанием:

    - Ох, апостол правды и добра, какой вы смешной! Нахмурясь при виде ее, Маракуев немедленно усмехнулся и ответил по-французски:

    - Хорошо смеется тот, кто смеется последний. Вышло у него грубовато, неуместно, он, видимо, сам почувствовал это и снова нахмурился. Пока Варвара хлопотала, приготовляя чай, между Сомовой и студентом быстро завязалась колкая беседа. Сомова как-то подтянулась, бантики и ленточки ее кофты ощетинились, и Климу смешно было слышать, как она, только что омыв пухленькое лицо свое слезами, говорит Маракуеву небрежно и насмешливо:

    - Ну, это, знаете, сантименты! И спрашивает Самгина:

    - Он все еще служит акафисты деревне?

    - Не идет к вам марксизм, - проворчал Маракуев.

    - Уж не знаю, марксистка ли я, но я человек, который не может говорить того, чего он не чувствует, и о любви к народу я не говорю.

    Самгин присматривался к ней с великим удивлением и готов был думать, что все, что она говорит, только сейчас пришло ей в голову. Вспоминал ее кисленькой девчонкой, которая выдумывала скучные, странные игры, и думал:

    Варвара присматривалась к неожиданной нахлебнице своей сквозь ресницы и хотя молчала, но Клим видел, что она нервничает. Маракуев сосредоточенно пил чай, возражал нехотя; его, видимо, смущал непривычный костюм, и вообще он был настроен необычно для него угрюмо. Никто не мешал Сомовой рассказывать задорным и упрямым голоском.

    - В деревне я чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень хороший актер и человек, который чувствует себя первейшим, самым необходимым работником на земле. В то же время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги всех господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его детей, он не верит: он вообще неверующий...

    Маракуев проворчал что-то невнятное о сектантстве.

    - Ах, оставьте! - воскликнула Сомова. - Прошли те времена, когда революции делались Христа ради. Да и еще вопрос: были ли такие революции!

    - Ну-у, - протянул Маракуев и безнадежно махнул рукою.

    - Да, неверующий, - повторила Сомова, стукнув по столу кулачком, очень похожим на булку, которая почему-то именуется розан.

    Все замолчали. Тогда Сомова, должно быть, поняв, что надоела, и обидясь этим, простилась и ушла к себе в комнату, где жила Лидия. Маракуев провел ладонью по волосам, говоря:

    - Черствеют люди от марксизма.

    - Вы давно знакомы с нею? - спросила Варвара Клима.

    - С детства.

    - Она очень умная?

    - Как видите, - сказал Клим и тоже простился, В конце концов Сомова оставила в нем неприятное впечатление. И неприятно было, что она, свидетель детских его дней, будет жить у Варвары, будет, наверное, посещать его. Но он скоро убедился, что Сомова не мешает ему, она усердно готовилась на курсы Герье, шариком каталась по Москве, а при встречах с ним восхищенно тараторила:

    - Какой сказочный город! Идешь, идешь и вдруг почувствуешь себя, как во сне. И так легко заплутаться, Клим! Лев Тихомиров - москвич? Не знаешь? Наверное, москвич!

    - Почему? - спросил Самгин, забавляясь ее болтовней.

    - Заплутался.

    - Ты не москвичка, а тоже заплуталась: читаешь "Историю материализма" и "Философию мистики" Дюпреля.

    - Все надобно знать, голубчик.

    - Мне кажется, что умные книги обесцвечивают женщину, - сухо заметила Варвара. Сомова, задумчиво глядя на нее, дернула свою косу.

    - Это доказывал один профессор в Цюрихе, антифеминист... как его? Не помню. Очень сердитый дядя! Вообще швейцарские немцы - сердитый народ, и язык у них тоже сердитый.

    При каждой встрече она рассказывала Климу новости: в одном студенческом кружке оказался шпион, в другом - большинство членов "перешло в марксизм", появился новый пропагандист, кажется - нелегальный. Глаза ее счастливо блестели. Клим видел, что в ней кипит детская радость жить, и хотя эта радость казалась ему наивной, но все-таки завидно было уменье Сомовой любоваться людями, домами, картинами Третьяковской галереи, Кремлем, театрами и вообще всем этим миром, о котором Варвара тоже с наивностью, но лукавой, рассказывала иное.

    что говорит она не цветисто, неумело, содержание ее рассказов всегда было интереснее формы, а попытки философствовать - плоски. Вздыхая, она произносила стертые фразы:

    - Страдания - неизбежная тень любви.

    Рассказывая, Варвара напоминала Климу Ивана Дронова, но нередко ее бесконечные истории о слепом стремлении друг к другу разнополых тел создавали Самгину настроение, которым он дорожил. Было поучительно и даже приятно слышать, как безвольно, а порою унизительно барахтаются в стихийной суматохе чувственности знаменитые адвокаты и богатые промышленники, молодые поэты, актрисы, актеры, студенты и курсистки. Охотно верилось, что все это настоящая правда ничем не прикрашенной жизни, которая хотя и допускает красиво выдуманные мысли и слова, но вовсе не нуждается в них. И, наконец, приятно было убеждаться, что все это дано навсегда и непобедимо никакими дьяконами, ремесленниками и чиновниками революции, вроде Маракуева. Вспоминались слова Макарова о "не тяжелом, но губительном владычестве женщины" и вычитанная у князя Щербатова в книге "О повреждении нравов" фраза: "Жены имеют более склонности к самовластию, нежели мужчины". Вспоминая эти слова, Клим смотрел в лицо Варвары и внутренне усмехался.

    Он видел, что Варвара влюблена в него, ищет и ловко находит поводы прикоснуться к нему, а прикасаясь, краснеет, дышит носом и розоватые ноздри ее вздрагивают. Ее игра была слишком грубо открыта, он даже говорил себе:

    "Надо прекратить это".

    Прекратить следовало еще и потому, что Маракуев все более мрачнел, а Клим не мог не думать, что это именно он омрачает веселого студента.

    Но, подчиняясь темному любопытству, которое сгущалось до насилия над его волей, Клим не прекращал свиданий с Варварой, и ему все более нравилось говорить с нею небрежным тоном, смущать ее своей холодностью. Она уже явно ревновала его к Сомовой и, когда он приходил к ней, угощала его чаем не в столовой, куда могла явиться нахлебница, а в своей уютненькой комнате, как бы нарочито приспособленной для рассказов в духе Мопассана. На стенах, среди темных квадратиков фотографий и гравюр, появились две мрачные репродукции: одна с картины Беклина - пузырчатые морские чудовища преследуют светловолосую, несколько лысоватую девушку, запутавшуюся в морских волнах, окрашенных в цвет зеленого ликера; другая с картины Штука "Грех" - нагое тело дородной женщины обвивал толстый змей, положив на плечо ее свою тупую и глупую голову.

    Наблюдая волнение Варвары, ее быстрые переходы от радости, вызванной его ласковой улыбкой, мягким словом, к озлобленной печали, которую он легко вызывал еловом небрежным или насмешливым, Самгин все увереннее чувствовал, что в любую минуту он может взять девушку. Моментами эта возможность опьяняла его. Он не соблазнялся, но, любуясь своей сдержанностью, все-таки спрашивал себя: "Что мешает? Лидия? Маракуев?"

    Дошло до того, что Сомова спросила:

    - Ты, что же - не видишь, что по тебе девушка сохнет?

    - Невозможно любить всех девушек, которые сохнут, - солидно, но не подумав, ответил он.

    - Хвастун, - сказала Сомова, вздохнув. Как-то утром хмурого дня Самгин, сидя дома, просматривал "Наш край" - серый лист очень плохой бумаги, обрызганный черным шрифтом. Передовая статья начиналась словами:

    "В то время, как в Европе успехи гигиены и санитарии", - дальше говорилось о плохом состоянии городских кладбищ и, кстати, о том, что козы обывателей портят древесные посадки, уничтожают цветы на могилах. Мрачный тон статьи позволял думать, что в ней глубоко скрыта от цензора какая-то аллегория, а по начальной фразе Самгин понял, что статья написана редактором, это он довольно часто начинал свои гражданские жалобы фразой, осмеянной еще в шестидесятых годах: "В настоящее время, когда". Вообще газета Варавки была скучная, мелкоделовитая, и лишь изредка Самгина забавлял Робинзон. Один из его фельетонов был сплошь написан излюбленными редактором фразами, поговорками, цитатами: "Уж сколько раз твердили миру", - начинался фельетон стихом басни Крылова, и, перечислив избитыми словами все то, о чем твердили миру, Робинзон меланхолически заканчивал перечень: "А Васька слушает да ест". Последняя фраза спрашивала редактора или цензора:

    "Ты этого хотел, Жорж Данден?"

    Самой интересной страницей газеты была четвертая: на ней Клим читал:

    "Музыкальная школа В. П. Самгиной объявляет"... "Техническая контора Т. С. Варавки"... "Буксирное пароходство Т. С. Варавки"... "Управление дачами "Уют" Т. С. Варавки"... "Варавка"... "Варавки"...

    "Завоевание Плассана", - думал Клим, усмехаясь.

    "Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском отделении устроен для мужчин душ профессора Шарко, а для дам ароматические ванны", - читал он, когда в дверь постучали и на его крик: "Войдите!" вошел курчавый ученик Маракуева - Дунаев. Он никогда не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.

    - Никого нет? - спросил он, покосившись на ширму, скрывавшую кровать, и по его вопросу Самгин понял: случилось что-то неприятное.

    - Никого. Садитесь.

    Рабочий, дважды кивнув головою, сел, взглянул на грязные сапоги свои, спрятал ноги под стул и тихонько заговорил, не угашая улыбочку:

    Самгин молчал, ощущая кожей спины холодок тревоги, думая о Диомидове и не решаясь спросить:

    "Донес кто-то?"

    - Я к вам вот почему, - объяснял Дунаев, скосив глаза на стол, загруженный книгами, щупая пальцами "Наш край". - Не знаете - товарища Варвару не тревожили, цела она?

    - Не знаю.

    - Надо узнать. Предупредить надо, если цела, - говорил Дунаев. - Там у нее книжки есть, я думаю, а мне идти к ней - осторожность не велит.

    - Хорошо, я сейчас, - сказал Самгин. Рабочий встал, протянул ему руку, улыбаясь еще шире.

    - Ежели вас не зацепят в эту историю, так вы насчет книжек позаботьтесь мне; в тюрьме будто читать не мешают.

    - Что ж это - донос? - -тихо и сердито спросил Клим.

    - Похоже, - ответил Дунаев не сразу и приглядываясь прищуренными глазами к чему-то в углу. - Был у нас белобрысенький такой паренек, Сапожников, отшили мы его, глуповат и боязлив чересчур. Может быть, он обиделся...

    - Что ж вы думаете сделать с ним? - спросил Самгин, понимая, что спрашивает и ненужно и неумно;

    Дунаев тоже спросил:

    - А - где я его возьму? Если меня не посадят, конечно, я поговорю с ним.

    Он уже не улыбался, хотя под усами его блестели зубы, но лицо его окаменело, а глаза остановились на лице Клима с таким жестким выражением, что Клим невольно повернулся к нему боком, пробормотав:

    - Да... конечно.

    - Прощайте. Так вы сейчас же...

    Он снова улыбался своей улыбочкой, как будто добродушной, но Самгин уже не верил в его добродушие. Когда рабочий ушел, он несколько минут стоял среди комнаты, сунув руки в карманы, решая: следует ли идти к Варваре? Решил, что идти все-таки надобно, но он пойдет к Сомовой, отнесет ей литографированные лекции Ключевского.

    Сомова встретила его, размахивая синим бланком телеграммы.

    - Лида приезжает, понимаешь? Ты что какой? Торопливо рассказывая ей об арестах, он чувствовал новую тревогу, очень похожую на радость.

    - Ну, - живо! - вполголоса сказала Сомова, толкая его в столовую; там сидела Варвара, непричесанная, в широком пестром балахоне. Вскричав "Ай!" - она хотела убежать, но Сомова строго прикрикнула:

    - Глупости! Где у вас нелегальщина? Письма, записки Маракуева - есть? Давайте всё мне.

    что потребовалось несколько сдержать ее.

    "Прежние отношения с Лидой едва ли возможны. Да я и не хочу их. А что, если она беременная?"

    Но тотчас же после этого он подумал:

    "Если б меня арестовали, это, наверное, тронуло бы ее".

    Выскочила Сомова с маленькой пачкой книжек в руке и крикнула в дверь комнаты Варвары:

    - А письма в печку!

    Она исчезла, заставив Самгина мельком подумать, что суматоха нравится ей. Варвара, высунув из двери улыбающееся, но сконфуженное лицо, сказала:

    - Я сейчас, только оденусь.

    - К сожалению, мне нужно идти в университет, - объявил Клим, ушел и до усталости шагал по каким-то тихим улицам, пытаясь представить, как встретится он с Лидией, придумывая, как ему вести себя с нею.

    Через день, прожитый беспокойно, как пред экзаменом, стоя на перроне вокзала, он увидел первой Алину: явясь в двери вагона, глядя на людей сердитым взглядом, она крикнула громко и властно:

    - Носильщик! Вы ослепли?

    В черном плаще, в широкой шляпе с загнутыми полями и огромным пепельного цвета пером, с тростью в руке, она имела вид победоносный, великолепное лицо ее было гневно нахмурено. Самгин несколько секунд смотрел на нее с почтительным изумлением, сняв фуражку.

    Она поздоровалась с ним на французском языке и сунула в руки ему, как носильщику, тяжелый несессер. За ее спиною стояла Лидия, улыбаясь неопределенно. маленькая и тусклая рядом с Алиной, в неприятно рыжей шубке, в котиковой шапочке.

    - Здравствуй, - сказала она тихо и безрадостно, в темных глазах ее Клим заметил только усталость. Целуя руку ее, он пытливо взглянул на живот, но фигура Лидии была девически тонка и стройна. В сани извозчика она села с Алиной, Самгин, несколько обиженный встречей и растерявшийся, поехал отдельно, нагруженный картонками, озабоченный тем, чтоб не растерять их.

    В номере гостиницы, покрикивая так же громко, как на вокзале, Алина приказывала старику лакею:

    - Дедушка - самовар! И - закусить побольше, по-русски, по-купечески. Сообрази: почти два года прожила за границей!

    - Понимаю-с, - сказал старик, отечески радостно улыбаясь ей.

    Лидия заняла комнату, соседнюю с Алиной, и в щель неприкрытой двери Самгин видел, что она и уже прибежавшая Сомова торопливо открывают чемодан.

    "Должно быть, привезла Любаше литературу эмигрантов", - сообразил он.

    Алина, в дорожном костюме стального цвета, с распущенными по спине и плечам волосами, стройная и пышная, стояла у стола, намазывая горячий калач икрой, и патетически говорила:

    - О родина! О калачи! Икра! И - рыбная селянка с капорцами.

    движения Алины приобрели ленивую грацию, и было сразу понятно - эта женщина знает: все, что бы она ни сделала, - будет красиво. В сиреневом шелке подкладки рукавов блестела кожа ее холеных рук и, несмотря на лень ее движений, чувствовалась в них размашистая дерзость. Карие глаза улыбались тоже дерзко.

    - Люблю есть, - говорила она с набитым ртом. - Французы не едят, они - фокусничают. У них везде фокусы: в костюмах, стихах, в любви.

    Ее сильный, мягкий голос казался Климу огрубевшим. И она как будто очень торопилась показать себя такою, какой стала-Вошла Сомова в шубке, весьма заметно потолстевшая; Лидия плотно закрыла за нею свою дверь.

    - Аля, я через часок ворочусь, - сказала Сомова, исчезая, Алина подмигнула вслед ей.

    - Бежит революцию сеять! Люблю эту Матрешку! И, вздохнув, спросила:

    - Ты - тоже сеешь? Бунтовал? Через минуту она осведомилась:

    - С Туробоевым встречался?

    А еще через несколько минут рассказывала, не переставая есть:

    - Уже в конце первого месяца он вошел ко мне в нижнем белье, с сигарой в зубах. Я сказала, что не терплю сигар. "Разве?" - удивился он, но сигару не бросил- С этого и началось.

    Выпив рюмку рябиновой водки и вкусно облизав яркие губы, она продолжала, тщательно накладывая ломтики семги на кусок калача:

    - Вообразить не могла, что среди вашего брата есть такие... милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. "Когда же мы венчаемся?" - спросила я. Он так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. "Помилуй, говорит, какой же я муж, семьянин?" И я сразу поняла; верно, какой он муж? А он - еще: "Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с твоими данными?" И это верно, думаю. Ну, конечно, поплакала. Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!

    Выпив, она удивительным движением рук и головы перебросила обильные волосы свои на грудь и, отобрав половину их, стада заплетать косу.

    - Среди своих друзей, - продолжала она неторопливыми словами, - он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. "Ну, что ж, - говорит. - Хам. Они тут все хамье". И - утешил: "В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам". Я еще поплакала. А потом - глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!

    Перестав жевать и говорить, она задумалась, глядя в окно через голову Клима. Ему красота Алины казалась уже подавляющей и наглой.

    "Сомова метко сказала: солдатская вдова".

    Вошла Лидия, одетая в необыкновенный халатик оранжевого цвета, подпоясанный зеленым кушаком. Волосы у нее были влажные, но от этого шапка их не стала меньше. Смуглое лицо ярко разгорелось, в зубах дымилась папироса, она рядом с Алиной напоминала слишком яркую картинку не очень искусного художника. Морщась от дыма, она взяла чашку чая, вылила чай в полоскательницу и сказала:

    - Налей крепкого.

    - Но все-таки - порода! - вдруг и с удовольствием сказала Алина, наливая чай. - Все эти купчишки, миллионеришки боялись его. Он их учил прилично есть, пить, одеваться, говорить. Дрессировал, как собачат.

    Самгин чувствовал себя неловко, Лидия села на диван, поджав под себя ноги, держа чашку в руках и молча, вспоминающими глазами, как-то бесцеремонно рассматривала его.

    "Ни о чем не спрашивает, но, конечно, заряжена вопросами", - едко подумал он.

    Заплетая другую косу, Алина сказала:

    поэтому мы - нищие!" Помнишь, Лида?

    - Что? - рассеянно спросила Лидия.

    - Как ты спорила с нею и она сказала...

    - Да, помню, как же! Она очень умная, очень!

    Это она проговорила быстро и так, что Самгин понял:

    Лидия не хочет, чтоб он знал что-то.

    "Вероятно, какое-то опереточное приключение русской провинциалки, страдающей ненормальным половым любопытством", - зло подумал он, сознавая, что спешит настроить себя против Лидии.

    Она, не допив чай, бросила в чашку окурок папиросы, встала, отошла к запотевшему окну, вытерла стекло платком и через плечо спросила:

    - Чем ты так озабочен, Клим?

    Ему хотелось ответить какими-то вескими словами, так, чтоб они остались в памяти ее надолго, но он был в мелких мыслях, мелких, как мухи, они кружились бестолково, бессвязно; вполголоса он сказал:

    - Арестованы на днях знакомые, и возможно, что мне придется...

    Шумно влетела Варвара, бросилась к Лидии, долго обнимала, целовала ее, разглядывала, восклицая:

    - Милуша! Цыганочка... Потом кричала в лицо Алины:

    - Боже, какая красота! По рассказам Лиды я знала, что вы красивая, но - так! До вас даже дотронуться страшно, - кричала она, схватив и встряхивая руки Алины.

    В ее возбуждении, в жестах, словах Самгин видел то наигранное и фальшивое, от чего он почти уже отучил ее своими насмешками. Было ясно, что Лидия рада встрече с подругой, тронута ее радостью; они, обнявшись, сели на диван, Варвара плакала, сжимая ладонями щеки Лидии, глядя в глаза ее.

    - Милая ты, моя...

    "Как же они видят друг друга?" - спрашивал себя Клим, наблюдая за ними. Алина мешала ему.

    - Предлагают поступить в оперетку, - говорила она. - Кажется - пойду. "Родилась, так - живи!" - как учила меня моя француженка.

    Она перешла на диван, бесцеремонно втиснулась между подругами, и те сразу потускнели. По коридору бегали лакеи, дребезжала посуда, шаркала щетка, кто-то пронзительно крикнул:

    - Тринадцатый, - дур-рак!

    На диване все оживленнее звучали голоса Алины и Варвары, казалось, что они говорят условным языком и не то, о чем думают. Алина внезапно и нелепо произнесла, передразнивая кого-то, шепелявя:

    И стала рассказывать:

    - В Крыму был один социалист, так он ходил босиком, в парусиновой рубахе, без пояса, с расстегнутым воротом; лицо у него детское, хотя с бородкой, детское и обезьянье. Он возил воду в бочке, одной старушке толстовке...

    - Он сам толстовец, - вставила Лидия.

    - Да? Ну все равно. Удивительно пел русские песни и смотрел на меня, как мальчишка на пряник. Самгин, чувствуя себя лишним, взял фуражку.

    - Вам следует отдохнуть.

    - Да, милый, - сказала Алина, похлопывая его по руке мягкой своей ладонью. - Вечером придешь, да?

    Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, - это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая не умеет жить днем.

    "Надо решительно объясниться с нею", - додумался он и вечером, тоже демонстративно, не пошел в гостиницу, а явился утром, но Алина сказала ему, что Лидия уехала в Троипе-Сергиевскую лавру. Пышно одетая в шелк, Алина сидела перед зеркалом, подпиливая ногти, и небрежненьким тоном говорила:

    - У нее, как у ребенка, постоянно неожиданные решения. Но это не потому, что она бесхарактерна, он - характер у нее есть! Она говорила, что ты сделал ей предложение? Смотри, это будет трудная жена. Она все ищет необыкновенных людей, люди, милый мой, - как собаки: породы разные, а привычки у всех одни.

    - Странно слышать такие афоризмы из твоих уст, - заметил Клим сердито и насмешливо.

    - Почему - странно? Я - не глупа.

    Бросив пилку в несессер, она стала протирать ногти замшевой подушечкой. Самгин обратил внимание, что вещи у нее были дорогие, изящные, костюмы - тоже. Много чемоданов. Он усмехнулся.

    - А что Лютов? - спросила она, углубленно занимаясь ногтями.

    Не без злорадства Клим рассказал ей о том, как Лютов пьянствует, о его революционных знакомствах, о встрече с Туробоевым. Алина выслушала его, не перебивая, потом одобрительно сказала:

    - Интересный человек Владимир Васильевич!

    - Не жалко тебе его?

    - Что-о? - удивленно протянула она. - За что же его жалеть? У него - своя неудача, у меня - своя. Квит. Вот Лида необыкновенного ищет, - выходила бы замуж за него! Нет, серьезно, Клим, купцы - хамоватый народ, это так, но - интересный!

    И, повернувшись лицом к нему, улыбаясь, она оживленно, с восторгом передала рассказ какого-то волжского купчика: его дядя, старик, миллионер, семейный человек, сболтнул кому-то, что, если бы красавица губернаторша показала ему себя нагой, он не пожалел бы пятидесяти тысяч. Губернаторше донесли об этом его враги, но она согласилась показать себя, только он должен смотреть на нее из другой комнаты, в замочную скважину. Он посмотрел, стоя на коленях, а потом, встретив губернаторшу глаз на глаз, сказал, поклонясь ей в пояс: "Простите, Христа ради, ваше превосходительство, дерзость мою, а красота ваша воистину - божеская, и благодарен я богу, что видел эдакое чудо".

    - Может быть, это - неправда, но - хорошо! - сказала Алина, встав, осматривая себя в зеркале, как чиновник, которому надо представляться начальству. Клим спросил:

    - А деньги он заплатил?

    - Не верю.

    - Вот какой ты... практический мужчина! - сказала она, посмотрев на него с нехорошей усмешкой, и эта усмешка разрешила ему спросить ее:

    - А за какие деньги ты показалась бы?

    - У тебя таких нет, милейший! - ответила она и предложила: - Пойдем-ко, погуляем!

    На улице она стала выше ростом и пошла на людей, гордо подняв голову, раскачивая бедрами. В этой ее воинственности было нечто, внушающее почтение к ней и даже развеселившее Самгина. Он перестал думать о Лидии. Приятно было идти под руку с женщиной, на которую все мужчины смотрели с восхищением, а женщины - враждебно. Клим отметил во взглядах мужчин удивление, лишенное. той игривости, той чувственной жадности, с которой они рассматривают женщин только и просто красивых. В небе замерзли мелкие облака из страусовых перьев, похожих на перо шляпки Алины Телепневой.

    - Хочу есть, - заявила она через полчаса. Самгин повел ее в "Эрмитаж"; стол она выбрала среди зала на самом видном месте, а когда лакей подал карту, сказала ему с обаятельнейшей улыбкой, громко:

    - Нет, вы, друг мой, угостите меня по вашему вкусу, по-московски.

    И объяснила Климу:

    - Я и в Париже так, скажу человеку: нуте-ко, покажите себя! Ему - лестно, он и постарается. Это - во всем!

    - Ив любви? - уже игриво спросил Самгин.

    - Ив любви, - серьезно ответила она, но затем, прищурясь, оскалив великолепные зубы, сказала потише: - Ты, разумеется, замечаешь во мне кое-что кокоточное, да? Так для ясности я тебе скажу: да, да, я вступаю на эту службу, вот! И - чорт вас всех побери, милейшие мои, - шопотом добавила она, глаза ее гневно вспыхнули.

    - Я... не моралист, - пробормотал Самгин. Он желал быть приятным и покорным ей, потому что и красота и настроение ее подавляли, пугали его. Сказав ему о своей "службе", она определила его догадку и усилила его ощущение опасности: она посматривала на людей в зале, вызывающе прищурив глаза, и Самгин подумал, что ей, вероятно, знакомы скандалы и она не боится их. Очень стесняло и беспокоило внимание, возбужденное ею, казалось, что все смотрят только на нее и вслушиваются в ее слова. Когда принесли два подноса различной еды на тарелках, сковородках, в сотейниках, она, посмотрев на все глазами знатока, сказала лакею:

    - Браво! Вы скоро будете метр-д-отелем! А лакей, очарованно улыбаясь, спрашивал, выгнув спину и тоном соучастника в тайном деле:

    - Разрешите рекомендовать померанцевую водочку-с? Отличная! И красненькое, бордо, очень тонкое, старенькое!

    - Люблю лакеев, - сказала Алина неприлично громко. - В наше время только они умеют служить женщине рыцарски. Слушай - где Макаров?

    Самгин усмехнулся.

    - Согласись, что переход от лакеев к Макарову...

    - Не от лакеев, а от рыцарей, - поправила она серьезно.

    - Учится. Живет у Лютова. Я редко вижу его.

    - Почему?

    - И ему с тобой?

    - Вероятно.

    Когда она начала есть, Клим подумал, что он впервые видит человека, который умеет есть так изящно, с таким наслаждением, и ему показалось, что и все только теперь дружно заработали вилками и ножами, а до этой минуты в зале было тихо.

    Позавтракав, она оставила Самгина.

    - Иду хлопотать о моем будущем, - сказала она. К Самгину тотчас же откуда-то из угла подкатился кругленький, сильно раскрасневшийся Тагильский и крикливо, нетвердым голосом спросил:

    - Что это за чудовище? Из Парижа? Ого-о! - воскликнул он и, причмокнув яркими губами, сказал убежденно: - Это - сразу видно.

    от предложения Тагильского "разделить компанию".

    Несколько охмелев от вкусной пищи и вина, он пошел по бульвару к Страстной площади, думая:

    "А ведь как она нянчилась со своей красотой! И вот..."

    Он усмехнулся. Попробовал думать о Лидии, но помешала знакомая Лютова, женщина с этой странно памятной, насильственной улыбкой. Она сидела на скамье и как будто именно так и улыбнулась ему, но, когда он вежливо приподнял фуражку, ее неинтересное лицо сморщилось гримасой удивления.

    "Неужели я ошибся? - спросил он себя, оглядываясь на траурно одетую фигуру под голыми деревьями. - Нет, это она. Конспирирует, дура".

    - Да, да! - не своим голосом покрикивал Диомидов. - Это - ваша вина, ваша!

    Сидел он навалясь на стол, простирая руки к Лидии, разводя ими по столу, сгребая, расшвыривая что-то; скатерть морщилась, образуя складки, Диомидов пришлепывал их ладонью. Сунув Климу холодную, жесткую руку, он торопливо вырвал ее.

    - Здравствуй! - сказала Лидия тем же тоном, как на вокзале, и обратилась к Диомидову: - Что же, продолжайте!

    Диомидов снова заговорил, уже вполголоса, очень быстро, заглатывая слова, дополняя их взмахами правой руки, а пальцами левой крепко держась за край стола.

    - Осторожнее, с ликером.

    Клим спросил тоже шопотом: как это она узнала?


    Часть 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
    10 11 12 13 14 15
    16 17 18 19 20 21
    1 2 3 4 5 6 7 8 9
    10 11 12 13 14 15
    16 17 18 19 20 21
    22 23 24
    1 2 3 4 5 6 7 8 9
    10 11 12 13 14 15
    Часть 4: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
    10 11 12 13 14 15
    16 17 18 19 20 21
    Примечания
    Раздел сайта: