|
Поехали. Стало холоднее. Ветер с Невы гнал поземок, в сером воздухе птичьим пухом кружились снежинки. Людей в город шло немного, и шли они не спеша, нерешительно.
- Женщины тоже пойдут? - спросил Самгин Туробоева. Неприятно высоким и скрипучим голосом ответил извозчик:
- Пойдут. Все идут. А - толк будет, господа? Толк должен быть, - сказал он, тихо всхлипнув. - Ежели вся рабочая массыя объявляет - не можем!
Говорил он через плечо, Самгин видел только половину его лица с тусклым, мокрым глазом под серой бровью и над серыми волосами бороды.
- Не можем, господа, как хотите! Одолела нужда. У меня - внуки, четверо, а сын хворый, фабрика ему чахотку дала. Отец Агафон понял, дай ему господи...
Он замолчал так же внезапно, как заговорил, и снова сгорбился на козлах, а переехав мост, остановил лошадь.
- Слезайте, дальше не поеду. Нет, денег мне не надо, - отмахнулся он рукою в худой варежке. - Не таков день, чтобы гривенники брать. Вы, господа, не обижайтесь! У меня - сын пошел. Боюсь будто чего...
- Чорт, - пробормотал Туробоев, надвинув шляпу, глядя вдаль, там, поперек улицы, густо шел народ. - Сюда, - сказал он, направляясь по берегу Невы.
Когда вышли к Невке, Самгин увидал, что по обоим ее берегам к Сампсониевскому мосту бесконечными черными вереницами тянутся рабочие. Шли они густо, не торопясь и не шумно. В воздухе плыл знакомый гул голосов сотен людей, и Самгин тотчас отличил, что этот гул единодушнее, бодрее, бархатистее, что ли, нестройного, растрепанного говора той толпы, которая шла к памятнику деда царя. А вступив на мост, вмешавшись в тесноту, Самгин почувствовал в неторопливости движения рабочих сознание, что они идут на большое, историческое дело. Сознание это передалось ему вместе с теплом толпы. Можно было думать, что тепло - не только следствие физической причины - тесноты, а исходит также от женщин, от единодушного настроения рабочих, торжественно серьезного. Толпу в таком настроении он видел впервые и снова подумал, что она значительно отличается от московской, шагавшей в Кремль неодушевленно и как бы даже нехотя, без этой торжественной уверенности. Женщин - не очень много, как большинство мужчин, почти все они зрелого возраста. Их солидность, спокойствие, чистота одежд - снова воскресило и укрепило надежду Самгина, что все обойдется благополучно. И если правда, что вызвано так много войск, то это - для охраны порядка в столице. Вот уже оказалось неверным, что закрыт Литейный мост. Вспомнив нервные крики и суету в училище, он подумал о тех людях:
"Обойдены историей. Отброшены в сторону".
И покосился на Туробоева; тот шел все так же старчески сутулясь, держа руки в карманах, спрятав подбородок в кашне. Очень неуместная фигура среди солидных, крепких людей. Должно быть, он понимает это, его густые, как бы вышитые гладью брови нахмурены, слились в одну черту, лицо - печально. Но и упрямо.
"В сущности, он идет против себя", - подумал Самгин, снова присматриваясь к толпе; она становилась теснее, теплее.
Самгин окончательно почувствовал себя участником важнейшего исторического события, - именно участником, а не свидетелем, - после сцены, внезапно разыгравшейся у входа в Дворянскую улицу. Откуда-то сбоку в основную массу толпы влилась небольшая группа, человек сто молодежи, впереди шел остролицый человек со светлой бородкой и скромно одетая женщина, похожая на учительницу; человек с бородкой вдруг как-то непонятно разогнулся, вырос и взмахнул красным флагом на коротенькой палке.
- Ура! - нестройно крикнули несколько голосов, другие тоже недружно закричали: - Да здравствует социал-демократическая партия - ура-а! Товарищи - ура!
Толпа замялась, приостановилась, и эти крики тотчас потонули в сотне сердитых возгласов:
- Прочь с флагом!
- Братцы, не допускайте...
- Сказано было чертям - не сметь!
Особенно звонко и тревожно кричали женщины. Самгина подтолкнули к свалке, он очутился очень близко к человеку с флагом, тот все еще держал его над головой, вытянув руку удивительно прямо: флаг был не больше головного платка, очень яркий, и струился в воздухе, точно пытаясь сорваться с палки. Самгин толкал спиною и плечами людей сзади себя, уверенный, что человека с флагом будут бить. Но высокий, рыжеусый, похожий на переодетого солдата, легко согнул руку, державшую флаг, и сказал:
- Спрячьте, товарищ...
- Не надо, - сказал еще кто-то, а третий голос подтвердил:
- Ничего не выйдет, товарищ Антон.
Человек, похожий лицом на Дьякона, кричал, взмахивая белым платком:
- Это - полицейская штучка! Знаем! Флаг исчез, его взял и сунул за пазуху синеватого пальто человек, похожий на солдата. Исчез в толпе и тот, кто поднял флаг, а из-за спины Самгина, сильно толкнув его, вывернулся жуткий кочегар Илья и затрубил, разламывая толпу, пробиваясь вперед:
- Флажков, братья, не надобно! Не такое дело. Не то дело - понял?
Он был без шапки, и бугроватый, голый череп его, похожий на булыжник, сильно покраснел; шапку он заткнул за ворот пальто, и она торчала под его широким подбородком. Узел из людей, образовавшийся в толпе, развязался, она снова спокойно поплыла по улице, тесно заполняя ее. Обрадованный этой сценой, Самгин сказал, глубоко вздохнув:
- Как серьезно они настроены... Он думал, что говорит Туробоеву, но ему ответил жидкобородый человек с желтым, костлявым лицом:
- Ничего нет серьезного - красной тряпочкой помахать.
Самгин оглянулся - Туробоева не было.
- Вы - рабочий? - спросил Самгин.
- А - как же? Тут посторонних - нет. Десяток разве. Конторщик?
- В газетах пишу, - ответил Самгин.
- А я - токарь. По дереву. Помолчав, Самгин сказал:
- Прекрасно настроены... люди. Вообще - прекрасное начинание! О единении рабочего народа с царем мечтали...
- Нам мечтать и все такое - не приходится, - с явной досадой сказал токарь и отбил у Самгина охоту беседовать с ним, прибавив: - Напрасно ты, Пелагея, пошла, я тебе говорил: раньше вечера не вернемся.
Это он сказал через плечо, кому-то сзади себя.
Когда вышли на Троицкую площадь, - передние ряды, точно ударившись обо что-то, остановились, загудели, люди вокруг Сангина стали подпрыгивать, опираясь о плечи Друг друга, заглядывая вперед.
- Стой, братцы!
Многократно и разнотонно, с удивлением, испугом, сердито и насмешливо прозвучало одно и то же слово:
- Не пускают?
Одни рабочие, задерживая шаг, опрокидывались назад, другие стремительно пробивались вперед, покрикивая:
- Чего стоять? Что там? Наши - двигай! Самгина так затолкали, что он дважды сделал полный круг, а затем очутился впереди, прижатым к забору. В полусотне шагов от себя он видел солдат, закрывая вход на мост, они стояли стеною, как гранит набережной, головы их с белыми полосками на лбах были однообразно стесаны, между головами торчали длинные гвозди штыков. Лицом к солдатам стоял офицер, спина его крест-на-крест связана ремнями, размахивая синенькой полоской обнаженной шашки, указывая ею в сторону Зимнего дворца, он, казалось, собирался перепрыгнуть через солдат, другой офицер, чернобородый, в белых перчатках, стоял лицом к Самгину, раскуривая папиросу, вспыхивали спички, освещая его глаза. Самгин видел, что рабочие медленно двигаются на солдат, слышал, как все более возбужденно покрикивают сотни голосов, а над ними тяжелый, трубный голос кочегара:
- Стойте, погодите! Я пойду, объясню! Бабы - платок! Белый! Егор Иваныч, идем, ты - старик! Сейчас, братцы, мы объясним! Ошибка у них. Платок, платком махай, Егор.
Большое тело кочегара легко повернулось к солдатам, он взмахнул платком и закричал:
- Эй, ваши благородья...
Отпустив его шагов на пять вперед, рабочие, клином, во главе со стариком, тоже двинулись за ним. Кочегар шагал широко, маленький белый платок вырвался из его руки, он выдернул шапку из-за ворота, взмахнул ею; старик шел быстро, но прихрамывал и не мог догнать кочегара; тогда человек десять, обогнав старика, бросились вперед; стена солдат покачнулась, гребенка штыков, сверкнув... исчезла, прозвучал, не очень громко, сухой, рваный треск, еще раз и еще. Самгин не почувствовал страда, когда над головой его свистнула пуля, взныла другая, раскололась доска забора, отбросив щепку, и один из троих, стоявших впереди его, гладя спиной забор, опустился на землю. Страх оглушил Самгина, когда солдаты сбросили ружья к ногам, а рабочие стала подаваться назад не спеша, приседая, падая, и когда женщина пронзительно взвизгнула:
- Стреляют, подлые, ой, глядите-ко!
- Холостыми-и! - ответило несколько голосов из толпы. - Для испуга-а!
Кочегар остановился, но расстояние между ним и рабочими увеличивалось, он -стоял в позе кулачного бойца, ожидающего противника, левую руку прижимая ко груди, правую, с шапкой, вытянув вперед. Но рука упала, он покачнулся, шагнул вперед н тоже упал грудью на снег, упал не сгибаясь, как доска, и тут, приподняв голову, ударяя шапкой по снегу, нечеловечески сильно заревел, посунулся вперед, вытянул ноги и зарыл лицо в снег.
Эту картинную смерть Самгин видел с отчетливой ясностью, но она тоже не поразила его, он даже отметил, что мертвый - кочегар стал еще больше. Но после крика женщины у Самгина помутилось в глазах, все последующее он уже видел, точно сквозь туман и далеко от себя. Совершенно необъяснима был" мучительная медленность происходившего, - глаза видели, что каждая минута пересыщена движением, а все-таки создавалось впечатление медленности.
Не торопясь отступала плотная масса рабочих, люди пятились, шли как-то боком, грозили солдатам кулаками, в руках некоторых все еще трепетали белые платки; тело толпы распадалось, отдельные фигуры, отскакивая с боков ее, бежали прочь, падали на землю и корчились, ползли, а многие ложились на снег в позах безнадежно неподвижных. Так неподвижно лег длинный человек в поддевке, очень похожий на Дьякона, - лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась кровь, рисуя сбоку головы его красное пятно, - Самгин видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой человек, с зеленым шарфом на шее; маленькая женщина сидела на земле, стаскивая с ноги своей черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась головой в колени свои, развела руками, свалилась набок. Туробоев, в расстегнутом пальто, подвел к забору молодого парня с черными усиками, ноги парня заплетались, глаза он крепко закрыл, а зубы оскалил, высоко вздернув верхнюю губу. Воздух густо кипел матерной бранью, воплями женщин, кто-то командовал:
- К Биржевому мос-ту-у! Наши-и...
- Сволочи! Убийцы!
Самгину показалось, что толпа снова двигается на неподвижную стену солдат и двигается не потому, что подбирает раненых; многие выбегали вперед, ближе к солдатам, для того чтоб обругать их. Женщина в коротенькой шубке, разорванной под мышкой, вздернув подол платья, показывая солдатам красную юбку, кричала каким-то жестяным голосом:
- Стреляйте, ну - стреляйте...
- Надо бежать, уходить, - кричал Самгин Туробоеву, крепко прижимаясь к забору, не желая, чтоб Туробоев заметил, как у него дрожат ноги. В нем отчаянно кричало простое слово: "Зачем? Зачем?", и, заглушая его, он убеждал окружающих:
он громко закричал:
- Расходитесь, господа! Сейчас пустят кавалерию... Но уже стена солдат разломилась на две части, точно открылись ворота, на площадь поскакали рыжеватые лошади, брызгая комьями снега, заорали, завыли всадники в белых фуражках, размахивая саблями; толпа рявкнула, покачнулась назад и стала рассыпаться на кучки, на единицы, снова ужасая Клима непонятной медленностью своего движения. Несколько человек, должно быть - молодых, судя по легкости их прыжков, запутались среди лошадей, бросаясь от одной к другой, а лошади подскакивали к ним боком, и солдаты, наклоняясь, смахивали людей с ног на землю, точно для того чтоб лошади прыгали через них. Самгину казалось, что глаза его расширяются, видят все с мучительной ясностью и это грозит ему слепотой. Он закрывал глаза. Рядом с ним люди лезли на забор, царапая сапогами доски; забор трещал, качался; визгливо и злобно ржали лошади, что-то позванивало, лязгало; звучали необыкновенно хлесткие удары, люди крякали, охали, тоже визжали, как лошади, и падали, падали...
Молодой парень, без шапки, выламывал доску над головой Самгина, хрипло кричал:
- Помогай, не видишь?
- Лягте, - сказал Туробоев и ударом ноги подшиб ноги Самгину, он упал под забор, и тотчас, почти над головой его, взметнулись рыжие ноги лошади, на ней сидел, качаясь, голубоглазый драгун со светлыми усиками; оскалив зубы, он взвизгивал, как мальчишка, и рубил саблей воздух, забор, стараясь достать Туробоева, а тот увертывался, двигая спиной по забору, и орал:
- Прочь, скотина! Пошел прочь, мерзавец! И вдруг коротко засмеялся, крикнув:
- Идиот, - ты меня принимаешь за еврея?
Лошадь брыкалась, ее с размаха бил по задним ногам осколком доски рабочий; солдат круто, как в цирке, повернул лошадь, наотмашь хлестнул шашкой по лицу рабочего, тот покачнулся, заплакал кровью, успел еще раз ткнуть доской в пах коня и свалился под ноги ему, а солдат снова замахал саблею на Туробоева. Самгин закрыл глаза, но все-таки видел красное от холода или ярости прыгающее лицо убийцы, оскаленные зубы его, оттопыренные уши, слышал болезненное ржание лошади, топот ее, удары шашки, рубившей забор; что-то очень тяжелое упало на землю.
"Убил. Теперь меня убьет", - подумал Самгин, точно не о себе; в нем застыл другой страх, как будто не за себя, а - тяжелее, смертельней.
После этого над ним стало тише; он открыл глаза, Туробоев - исчез, шляпа его лежала у ног рабочего; голубоглазый кавалерист, прихрамывая, вел коня за повод к Петропавловской крепости, конь припадал на задние ноги, взмахивал головой, упирался передними, солдат кричал, дергал повод и замахивался шашкой над мордой коня.
Самгин сел, прислонясь спиной к забору, оглянулся. Солдаты гнали и рубили рабочих уже далеко, у Каменно-островского. По площади ползали окровавленные люди, другие молча подбирали их, несли куда-то; валялось много шапок, галош; большая серая шаль лежала комом, точно в ней был завернут ребенок, а около ее, на снеге - темная кисть руки вверх ладонью. Зарубленный рабочий лежал лицом в луже крови, точно пил ее, руки его были спрятаны под грудью, а ноги - как римская цифра V. У моста подпрыгивала, топала догами серокаменная пехота, солдат с медной трубой у пояса прыгал особенно высоко. Многие солдаты смотрели из-под ладоней вдаль, где сновали люди, скакали и вертелись коня, поблескивали ленты шашек.
Самгин встал, тихонько пошел вдоль забора, свернул за угол, - на тумбе сидел человек с разбитым лицом, плевал и сморкался красными шлепками.
- Постой, - сказал он, отирая руку о колено, - погоди! Как же это? Должен был трубить горнист. Я - сам солдат! Я - знаю порядок. Горнист должен был сигнал дать, по закону, - сволочь! - Громко всхлипнув, он матерно выругался. - Василья Мироныча изрубили, - а? Он - жену поднимал, тут его саблей...
Самгин прошел мимо его молча. Он шагал, как во сне, почти без сознания, чувствуя только одно: он никогда не забудет того, что видел, а жить с этим в памяти - невозможно. Невозможно.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного - покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно:
- Может, потому, что тут крепость. Молодой, худощавый рабочий, в стареньком пальто, подпоясанном ремнем, закричал:
- Крепость? А - что она? Ты мне про крепость не говори! Это мы - крепость!
Он ударил себя кулаком в грудь и закашлялся; лицо у него было больное, желто-серое, глаза - безумны, и был он как бы пьян от брожения в нем гневной силы; она передалась Климу Самгину.
- Царь и этот поп должны ответить, - заговорил он с отчаянием, готовый зарыдать. - Царь - ничтожество. Он - самоубийца! Убийца и самоубийца. Он убивает Россию, товарищи! Довольно Ходынок! Вы должны...
- Ничего я тебе не должен, - крикнул рабочий, толкнув Самгина в плечо ладонью. - Что ты тут говоришь, ну? Кто таков? Ну, говори! Что ты скажешь? Эх...
Он выругался, схватил Клима за плечи и закашлялся, встряхивая его. Раненый, опираясь о плечо женщины, попытался встать, но, крякнув, снова сел.
- Отпусти человека, - сказал рабочему старик в нагольном полушубке. - Вы, господин, идите, что вам тут? - равнодушно предложил он Самгину, взяв рабочего за руки. - Оставь, Миша, видишь - испугался человек...
Клим заметил, что все рабочие отступают прочь от него, все хотят, чтоб он ушел. Это несколько охладило, даже как будто обидело его. Ему хотелось сказать еще что-то, но рабочий прокашлялся и закричал:
- Самоубивец твой чай пьет, генералов угощает: спасибо за службу! А ты мне зубы хочешь заговорить...
Махнув рукою, Самгин пошел прочь, тотчас решив, что нужно возвратиться в город. Он видел вполне достаточно для того, чтоб свидетельствовать.
"Тот человек - прав: горнист должен был дать сигнал. Тогда рабочие разошлись бы..."
Он почти бежал, обгоняя рабочих; большинство шло в одном направлении, разговаривая очень шумно, даже смех был слышен; этот резкий смех возбужденных людей заставил подумать:
"Радуются, что живы".
Впереди его двое молодых ребят вели под руки третьего, в котиковой шапке, сдвинутой на затылок, с комьями красного снега на спине.
- Ничего, - бормотал он, всхрапывая, - ничего. Ноги его подкосились, голова склонилась на грудь, он повис на руках товарищей и захрипел.
- Кажись - совсем, - сказал один из них, другой, обернувшись, спросил Самгина:
- Вы - не доктор?
- Нет, - сказал Самгин и зачем-то прибавил: - Это - обморок.
Парня осторожно положили поперек дороги Самгина, в минуту собралась толпа, заткнув улицу; высокий, рыжеватый человек в кожаной куртке вел мохнатенькую лошадь, на козлах саней сидел знакомый извозчик, размахивая кнутом, и плачевно кричал:
- Куда? Не еду я, не еду! Сына я ищу! Но уже в сани укладывали раненого, садился его товарищ, другой влезал на козлы; извозчик, тыкая в него кнутовищем, все более жалобно и визгуче взывал:
- Да - отпустите, бога ради! Говорю - сын у меня...
- Мы все - дети! - свирепо крикнул кто-то. Тогда извозчик мешком свалился с козел под ноги людей, встал на колени и завыл женским голосом:
- Милые - не поеду-у! Не могу я-а... Его схватили под мышки, за шиворот, подбросили на козлы.
- Четверых не повезет, - сказал кто-то; несколько человек сразу толкнули сани, лошадь вздернула голову, а передние ноги ее так подогнулись, точно и она хотела встать на колени.
- Какие же вы люди? - кричал извозчик. "Жестокость", - подумал Самгин, все более приходя в себя, а за спиной его крепкий голос деловито и радостно говорил:
- На Васильевском Оружейный магазин разбили, баррикаду строят...
- Наши...
- Ребята - в город! Кто в город, товарищи? Самгин присоединился к толпе рабочих, пошел в хвосте ее куда-то влево и скоро увидал приземистое здание Биржи, а- около ее и у моста кучки солдат, лошадей. Рабочие остановились, заспорили: будут стрелять или нет?
- Довольно, постреляли! - сказал коротконогий, в серой куртке с черной заплатой на правом локте. - Кто по льду, на Марсово?
За ним пошли шестеро, Самгин - седьмой. Он видел, что всюду по реке бежали в сторону города одинокие фигурки и они удивительно ничтожны на широком полотнище реки, против тяжелых дворцов, на крыши которых опиралось тоже тяжелое, серокаменное небо.
"По одинокому стрелять не станут", - сообразил он, чувствуя себя отупевшим и почти спокойно.
На Неве было холоднее, чем на улицах, бестолково метался ветер, сдирал снег, обнажая синеватые лысины льда, окутывал ноги белым дымом. Шли быстро, почти бегом, один из рабочих невнятно ворчал, коротконогий, оглянувшись на него раза два, произнес строго, храбрым голосом:
- Неправильно! Солдат взнуздан, как лошадь. А ежели заартачится...
Донесся странный звук, точно лопнула березовая почка, воздух над головой Самгина сердито взныл.
- Это - в нас, - сказал коротконогий. - Разойдись, ребята!
Но рабочие все-таки шли тесно, и только когда щелкнуло еще несколько раз и пули дважды вспорошили снег очень близко, один из них, отскочив, побежал прямо к набережной.
- Чудак, - сказал коротконогий, обращаясь к Самгину, - от пули бежит. И продолжал:
- Так я говорю: брали мы с полковником Терпицким китайскую столицу Пекин...
Рассказывал он рабочим, но слова его летели прямо в лицо Самгина.
- "Значит - не желаешь стрелять?" - "Никак нет!" - "Значит - становись на то же место!" Н-ну, пошел Олеша, встал рядом с расстрелянным, перекрестился. Тут - дело минутное: взвод - пли! Вот те и Христос! Христос солдату не защита, нет! Солдат - человек беззаконный...
На Марсовом поле Самгин отстал от спутников и через несколько минут вышел на Невский. Здесь было и теплее и все знакомо, понятно. Над сплошными вереницами людей плыл, хотя и возбужденный, но мягкий, точно как будто праздничный говор. Люди шли в сторону Дворцовой площади, было много солидных, прилично, даже богато одетых мужчин, дам. Это несколько удивило Самгина; он подумал:
"Неужели то, что случилось на том берегу, - ошибка?" Он легко поддался надежде, что на этом берегу все будет объяснено, сглажено; придут рабочие других районов, царь выйдет к ним...
Впереди шагал человек в меховом пальто с хлястиком, в пуховой шляпе странного фасона, он вел под руку даму и сочно убеждал ее:
- Поверьте, не могло этого быть... "Было", - хотел сказать Самгин, вспомнив свою роль свидетеля, но человек договорил:
- Он - циник, да, но не настолько...
Самгин обогнал эту пару и пошел дальше, с чувством облегчения отдаваясь потоку людей.
очень захудалых, несчастненьких. Было их, вероятно, меньше двух сотен, левый фланг упирался в стену здания на углу Невского, правый - в решетку сквера. Что они могли сделать против нескольких тысяч людей, стоявших на всем протяжении от Невского до Исакиевской площади?
"Да, - подумал Самгин. - Наверное, там была ошибка. Преступная ошибка", - дополнил он.
Все солдаты казались курносыми, стояли они, должно быть, давно, щеки у них синеватые от холода. Невольно явилась мысль, что такие плохонькие поставлены нарочно для того, чтоб люди не боялись их. Люди и не боялись, стоя почти грудь с грудью к солдатам, они посматривали на них снисходительно, с сожалением; старик в полушубке и в меховой шапке с наушниками говорил взводному:
- Ты меня не учи, я сам гвардии унтер-офицер! А девушка, по внешности швейка или горничная, спрашивала:
- Слышно - стреляете вы в людей?
- Мы не стрелям, - ответил солдат.
На площади, у решетки сквера, выстроились, лицом к Александровской колонне, молодцеватые всадники на тяжелых, темных лошадях, вокруг колонны тоже немного пехотинцев, но ружья их были составлены в козла, стояли там какие-то зеленые повозки, бегала большая, пестрая собака. Все было удивительно просто и даже как-то несерьезно. Самгин ярко вспомнил, как на этой площади стояла, преклонив колена пред царем, толпа "карликовых людей", подумал, что ружья, повозки, собака - все это лишнее, и, вздохнув, посмотрел налево, где возвышался поседевший купол Исакиевского собора, а над ним опрокинута чаша неба, громадная, но неглубокая и точно выточенная из серого камня. Это низенькое небо казалось теплым и очень усиливало впечатление тесной сплоченности людей на земле.
За спиною курносеньких солдат на площади расхаживали офицера, а перед фронтом не было ни одного, только унтер-офицер, тоже не крупный, с лицом преждевременно одряхлевшего подростка, лениво покрикивал:
- Господа, не напирайте!
Самгин не заметил, откуда явился офицер в пальто оловянного цвета, рыжий, с толстыми усами, он точно из стены вылез сзади Самгина и встал почти рядом с ним, сказав не очень сильным голосом:
- Смирно!
И еще какое-то слово. Курносенькие дружно пошевелились и замерли. Тогда рыжий вынул, точно из кармана, длинную саблю, взмахнул ею, крикнул, курносенькие взбросили ружья к щекам и, покачнувшись назад, выстрелили. Это было сделано удивительно быстро и несерьезно, не так, как на том берегу; Самгин, сбоку, хорошо видел, что штыки торчали неровно, одни - вверх, другие - ниже, и очень мало таких, которые, не колеблясь, были направлены прямо в лица людей. Залп треснул не слитно, одним звуком, а дробно, разорванно и вовсе не страшно.
Но люди, стоявшие прямо против фронта, все-таки испугались, вся масса их опрокинулась глубоко назад, между ею и солдатами тотчас образовалось пространство шагов пять, гвардии унтер-офицер нерешительно поднял руку к шапке и грузно повалился под ноги солдатам, рядом с ним упало еще трое, из толпы тоже, один за другим, вываливались люди.
- Со страха, - сказал кто-то над ухом Самгина. - Стреляют холостыми, а они...
Но Самгин уже знал, что люди падают не со страха. Он видел, что толпа, стискиваясь, выдавливает под ноги себе мужчин, женщин; они приседали, падали, ползли, какой-то подросток быстро, с воем катился к фронту, упираясь в землю одной ногой и руками; видел, как люди умирали, не веря, не понимая, что их убивают. Слышал, как рыжий офицер, стоя лицом к солдатам, матерно ругался, грозя кулаком в перчатке, тыкая в животы концом шашки, как он, повернувшись к ним спиной и шагнув вперед, воткнул шашку в подростка и у того подломились руки.
Толпа выла, ревела, грозила солдатам кулаками, некоторые швыряли в них комьями снега, солдаты, держа ружья к ноге, стояли окаменело, плотнее, чем раньше, и все как будто выросли.
Все это было страшнее, чем на том берегу, - может быть, потому, что было ближе. Самгин снова испытывал мучительную медленность и страшную емкость минуты, способной вмещать столько движения и так много смертей. Люди, среди которых он стоял, отодвинули его на Невский, они тоже кричали, ругались, грозили кулаками, хотя им уже не видно было солдат. Затем Самгин видел, как отступавшая толпа точно уперлась во что-то и вдруг, единодушно взревев, двинулась вперед, шагая через трупы, подбирая раненых; дружно треснул залп и еще один, выскочили солдаты, стреляя, размахивая прикладами, тыкая штыками, - густейшим потоком люди, пронзительно воя, побежали вдоль железной решетки сквера, перепрыгивая через решетку, несколько солдат стали стрелять вдоль Невского. Тогда публика, окружавшая Самгина, тоже бросилась бежать, увлекая и его; кто-то с разбега ударил в спину ему головой.
"Это - убитый, мертвый", - мелькнула догадка, и Самгин упал, его топтали ногами, перескакивали через него, он долго катился и полз, прежде чем удалось подняться на ноги и снова бежать.
Наконец, отдыхая от животного страха, весь в поту, он стоял в группе таких же онемевших, задыхающихся людей, прижимаясь к запертым воротам, стоял, мигая, чтобы не видеть все то, что как бы извне приклеилось к глазам. Вспомнил, что вход на Гороховую улицу с площади был заткнут матросами гвардейского экипажа, он с разбега наткнулся на них, ему грозно крикнули:
- Куда лезешь?
А один матрос схватил его за руку, бросил за спину себе, в улицу, и тявкнул дважды, басом:
- На вас кровь.
- Не моя, - ответил человек, отдуваясь, и заговорил громко, словами, которые как бы усмехались: - Сотенку ухлопали, если не больше. Что же это значит, господа, а? Что же эта... война с народонаселением означает?
Никто не ответил ему, а Самгин подумал или сказал:
- Это - не ошибка, а система.
В нем, в его памяти, как вьюга в трубе печи, выло, свистело, Стонало. Тряслись ноги. Он потерял очки и все вокруг видел более уродливым, чем всегда. Напротив его крепко врос в землю старый, железного цвета дом с двумя рядами мутных окон. За стеклами плавали еще более мутные пятна, несколько напоминая человеческие лица. Город гудел, и в этом непрерывном шуме лопались весенние почки. По улице снова бежал народ, с воем скакали всадники в белых венчиках на фуражках, за спиною Самгина скрипели и потрескивали ворота. Черноусый кавалерист запрокинулся назад, остановил лошадь на скаку, так, что она вздернула оскаленную морду в небо, высоко поднял шашку и заревел неестественным голосом, напомнив Самгину рыдающий рев кавказского осла, похожий на храп и визг поперечной пилы. Этот звериный крик, испугав людей, снова заставил их бежать, бежал и Самгин, видя, как люди, впереди его, падая на снег, брызгают кровью. Потом он слепо шел правым берегом Мойки к Певческому мосту, видел, как на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашка, двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли в черном месиве, толстая лошадь вырвалась на правую сторону реки, люди стали швырять в нее комьям" снега, а она топталась на месте, встряхивая головой; с морды ее падала пена.
У дома, где жил и умер Пушкин, стоял старик из "Сказки о рыбаке и рыбке", - сивобородый старик в женской ватной кофте, на голове у него трепаная шапка, он держал в руке обломок кирпича.
- Хорошо угостили, а? - спросил он, подмигнув острым глазком, и, постучав кирпичом в стену, метнул его под ноги людям. - Молодых-то сколько побили, молодых-то! - громко и с явным изумлением сказал он.
Люди шли не торопясь, угрюмо оглядываясь назад, но некоторые бежали, толкая попутчиков, и у всех был такой растерянный вид, точно никто из них не знал, зачем и куда идет он, Самгин тоже не знал этого. Впереди его шагала, пошатываясь, женщина, без шляпки, с растрепанными волосами, она прижимала к щеке платок, смоченный кровью; когда Самгин обогнал ее, она спросила:
- Нет ли у вас чистого платка?
Из-под ее красных пальцев на шею за воротник текла кровь, а из круглых и недоумевающих девичьих глаз - слезы.
- Нет, - ответил Самгин и пошел быстрее, но через несколько шагов девушка обогнала его, ее, как ребенка, нес на руках большой, рыжебородый человек. Трое, спешным шагом, пронесли убитого или раненого, тот из них, который поддерживал голову его, - курил. Сзади Самгина кто-то тяжело, точно лошадь, вздохнул.
- Хоть бы пистолетов каких-нибудь...
Самгин вдруг вспомнил слова историка Козлова о том, что царь должен будет жестоко показать всю силу своей власти.
- Стойте!
Кричал, сидя в санях извозчика, Туробоев, с забинтованной головой, в старой, уродливой шапке, съехавшей ему на затылок.
- Садитесь, - приказал он, выпрыгивая из саней. - Поезжайте...
Он сказал адрес, сунул в руку Самгина какие-то листочки, поправил шапку и, махнув рукою, потел назад, держа голову так неподвижно, как будто боялся потерять ее.
Через несколько минут пред ним открыл дверь в темную переднюю гладко остриженный человек с лицом татарина, о недоверчивым взглядом острых глаз.
- Что вам угодно? - спросил он, не впуская. - Его - нет дома. Пройдите, Подождите,
Человек ткнул рукою налево, и Самгину показалось, что когда-то он уже видел этого татарина, слышал высокий голос его. В большой, светлой комнате было человек пять, все они как бы только что поссорились и молчали. По комнате нервно шагал тот, высокий, с французской бородкой, которого Самгин видел утром в училище. У окна сидел бритый, черненький, с лицом старика; за столом, у дивана, кто-то, согнувшись, быстро писал, человек в сюртуке и золотых очках, похожий на профессора, тяжело топая, ходил из комнаты в комнату, чего-то искал. Он спросил Самгина;
- Да, - ответил Клим, вдруг ощутив голод и слабость. В темноватой столовой, с одним окном, смотревшим в кирпичную стену, на большом столе буйно кипел самовар, стояли тарелки с хлебом, колбасой, сыром, у стены мрачно возвышался тяжелый буфет, напоминавший чем-то гранитный памятник над могилою богатого купца. Самгин ел и думал, что, хотя квартира эта в пятом этаже, а вызывает впечатление подвала. Угрюмые люди в ней, конечно, из числа тех, с которыми история не считается, отбросила их в сторону.
"Вероятно, они сейчас будут спрашивать, что я видел..."
О том, что он видел, ему хотелось рассказать этим людям беспощадно, так, чтоб они почувствовали некий вразумляющий страх. Да, именно так, чтоб они устрашились. Но никто, ни о чем не спрашивал его. Часто дребезжал звонок, татарин, открывая дверь, грубовато и коротко говорил что-то, спрашивал:
- Не встречали?
Иногда он заглядывал в столовую, и Самгин чувствовал на себе его острый взгляд. Когда он, подойдя к столу, пил остывший чай, Самгин разглядел в кармане его пиджака ручку револьвера, и это ему показалось смешным. Закусив, он вышел в большую комнату, ожидая видеть там новых людей, но люди были всё те же, прибавился только один, с забинтованной рукой на перевязи из мохнатого полотенца.
- - Вот как, - сумрачно глядя в окно, в синюю муть зимнего вечера, тихонько говорил он. - Я хотел поднять его, а тут - бац! бац! Ему - в подбородок, а мне - вот... Не могу я этого понять... За что?
Человек в золотых очках уговаривал его поесть, выпить -вина и лечь отдохнуть.
- От этого всю жизнь не отдохнешь, - сказал раненый, но встал и покорно ушел в столовую.
"От Ходынки - отдохнули", - подумал Самгин, все определенней чувствуя себя не столько свидетелем, как судьей.
Снова задребезжал звонок, и в прихожей глуховатый, сильно окающий голос угрюмо спросил:
- Ну, что это ты с револьвером?
- Тут какая-то дрянь, должно быть - сыщики, всё Гапона спрашивают...
- Брось, не смеши, Савва!
"Морозов", - удивленно и не веря себе вспомнил Самгин.
Вошел высокий, скуластый человек, с рыжеватыми усами, в странном пиджаке без пуговиц, застегнутом на левом боку крючками; на ногах - высокие сапоги; несмотря на длинные, прямые волосы, человек этот казался переодетым солдатом. Протирая пальцами глаза, он пошел в двери налево, Самгин сунул ему бумаги Туробоева, он мельком, воспаленными глазами взглянул в лицо Самгина, на бумаги и молча скрылся вместе с Морозовым за дверями. Подождав несколько минут, Самгин решил уйти, но, когда он вышел в прихожую, - извне в дверь застучали, - звонок прозвучал судорожно, выбежал Морозов, держа руку в кармане пиджака, открыл дверь.
- Что? Вы - кто? Гапон? Вы - Гапон? Морозов быстро посторонился. Тогда в прихожую нырком, наклоня голову, вскочил небольшой человечек, в пальто, слишком широком и длинном для его фигуры, в шапке, слишком большой для головы; извилистым движением всего тела и размахнув руками назад, он сбросил пальто на пол, стряхнул шапку туда же и сорванным голосом спросил:
- Мартын - здесь? Петр? Я спрашиваю... Все, кто был в большой комнате, высунулись из нее, человек с рыжими усами грубовато и не скрывая неприятного удивления, спросил:
- Вас Рутенберг направил?..
- Да, да, да, - - где он?
- Не знаю.
- Сейчас придет.
А Гапон проскочил в большую комнату и забегал, заметался по ней. Ноги его подгибались, точно вывихнутые, темное лицо судорожно передергивалось, но глаза были неподвижны, остеклели. Коротко и неумело обрезанные волосы на голове висели неровными прядями, борода подстрижена тоже неровно. На плечах болтался измятый старенький пиджак, и рукава его были так длинны, что покрывали кисти рук. Бегая по комнате, он хрипло выкрикивал:
- Дайте пить. Вина, воды... все равно! Нет, - не все погибло, нет! Сейчас я напишу им. Фуллон! - плачевно крикнул поп и, взмахнув рукой, погрозил кулаком в потолок; рукав пиджака съехал на плечо ему и складками закрыл половину лица. - Фуллон предал меня! - хрипло кричал он, пытаясь отбросить со щеки рукав тем движением головы, как привык отбрасывать длинные свои волосы. Рука его деревянно упала, вытянулась вдоль тела, пальцы щупали и мяли полу пиджака, другая рука мерно, как маятник, раскачивалась. Мелкими шагами бегая по паркету, он наполнил пустоватую комнату стуком каблуков, шарканием подошв, шипением и храпом, - Самгину шум этот напомнил противный шум кухни: отбивают мясо, на плите что-то булькает, шипит, жарится, взвизгивает в огне сырое полено.
Человек в золотых очках подал Гапону стакан вина, поп жадно и быстро выпил и снова побежал, закружился, забормотал:
- Лжешь! Рабочие - со мной! Они меня не предадут! Они - до конца со мной! Лжешь! Предатель... Где же Мартын, где?
Самгин ошеломленно наблюдал, и в нем тоже кружились какие-то опьяняющие токи. Без рясы, ощипанный, Гапон был не похож на того попа, который кричал и прыгал пред рабочими, точно молодой петушок по двору, куда внезапно влетел вихрь, предвестник грозы и ливня. Теперь, когда попу, точно на смех, грубо остригли космы на голове и бороду, - обнаружилось раздерганное, темненькое, почти синее лицо, черные зрачки, застывшие в синеватых, масляных белках, и большой нос, прямой, с узкими ноздрями, и сдвинутый влево, отчего одна половина лица казалась больше другой.
Самгин заметил, что раза два, на бегу, Гапон взглянул в зеркало и каждый раз попа передергивало, он оглаживал бока свои быстрыми движениями рук и вскрикивал сильнее, точно обжигал руки, выпрямлялся, взмахивал руками.
"Актер? Играет?" - мельком подумал Самгин.
Нет, Гапон был больше похож на обезумевшего, и это становилось все яснее. Кроме попа, в комнате как будто никого не было, все молчали, не шевелясь. Рыжеусый стоял солдатски прямо, прижавшись плечом к стене, в оскаленных его зубах торчала незажженная папироса; у него лицо человека, который может укусить, и казалось, что он воткнул в зубы себе папиросу только для того, чтоб не закричать на попа. Рядом с ним, на стуле, в позе человека, готового вскочить и бежать, сидел Морозов, плотный, крепкий и чем-то похожий на чугунный утюг. Самгин слышал, как он шепнул:
- Вождь, а?
И татарское его лицо как будто перевернулось от быстрой, едкой улыбки.
Рыжеусый сквозь зубы процедил:
- Обида - без ненависти, жалобы - без гнева.
Самгин забыл о том, что Гапон - вождь, но этот шопот тотчас воскресил в памяти десятки трупов, окровавленных людей, ревущего кочегара,
- Меня надобно сейчас же спрятать, меня ищут, - сказал Гапон, остановясь и осматривая людей неподвижными глазами: - Куда вы меня спрячете?
Сердито, звонким голоском Морозов посоветовал ему сначала привести себя в порядок, постричься, помыться. Через минуту Гапон сидел на стуле среди комнаты, а человек с лицом старика начал стричь его. Но, видимо, ножницы оказались тупыми или человек этот - неловким парикмахером, - Гапон жалобно вскрикнул!
- Осторожнее, что вы!
- - Потерпите, - нелюбезно посоветовал Морозов и брезгливо сморщил лицо.
Попа остригли и отправили мыться, ft зрители молча и как бы сконфуженно разошлись по углам.
- Как потрясен, - сказал человек с французской бородкой и, должно быть, поняв, что говорить не следовало, повернулся к окну, уперся лбом в стекло, разглядывая тьму, густо закрывшую окна.
рабочих, Гапон - тоже убит.
- Сейчас полиция привезла его труп...
- Ер-рунда-с! - четко и звонко сказал Морозов. - Десять минут тому назад этот - труп - был - здесь.
Человек, пришедший с Гапоном, подтвердил обиженным голосом:
- Верно!
И потише, но как бы с упреком, напомнил:
- Рабочий народ очень любит батюшку, очень! Принесли еще новость: Гапон - жив, его ищет полиция, за поимку обещано вознаграждение.
- Возможно, - сказал Морозов и прибавил: - Небольшое.
Самгин пытался понять источники иронии фабриканта и не понимал их. Пришел высокий, чернобородый человек, удалясь в угол комнаты вместе с рыжеусым, они начали там шептаться; рыжеусый громко и возмущенно сказал:
- Ну - нет! Никаких легенд! Никаких! Вбежал Гапон. Теперь, прилично остриженный и умытый, он стал похож на цыгана. Посмотрев на всех в комнате и на себя в зеркале, он произнес решительно, угрожающе:
- Это - не конец! Рабочие - со мною! Твердым шагом вошел крепкий человек с внимательными глазами и несколько ленивыми или осторожными движениями.
- Мартын! - закричал Гапон, бросаясь к нему. - Садись, пиши! Надо скорей, скорей!
Через несколько минут Мартын, сидя на диване у стола, писал не торопясь, а Гапон, шагая по комнате, разбрасывая руки, выкрикивал:
- Братья, спаянные кровью! Так и пиши: спаянные кровью, да! У нас нет больше царя! - он остановился, спрашивая: - У нас или у вас? Пиши: у вас.
- Больше - лишнее слово, - пробормотал писавший, не поднимая головы.
- Он убит теми пулями, которые убили тысячи ваших товарищей, жен, детей... да!
Поп говорил отрывисто, делая большие паузы, повторяя слова и, видимо, с трудом находя их. Шумно всасывал воздух, растирал синеватые щеки, взмахивал головой, как длинноволосый, и после каждого взмаха щупал остриженную голову, задумывался и молчал, глядя в пол. Медлительный Мартын писал все быстрее, убеждая Клима, что он не считается с диктантом Гапона.
- Пиши! - притопнув ногой, сказал Гапон. - И теперь царя, потопившего правду в крови народа, я, Георгий Гапон, священник, властью, данной мне от бога, предаю анафеме, отлучаю от церкви...
- Не дури, - сказал Петр или Мартын, продолжая писать, не взглянув на диктующего попа.
- А - что? Ты - пиши! - снова топнул ногой поп и схватился руками за голову, пригладил волосы: - Я - имею право! - продолжал он, уже не так громко. - Мой язык понятнее для них, я знаю, как надо с ними говорить. А вы, интеллигенты, начнете...
- Кровью своей вы купили право борьбы за свободу, - диктовал Гапон.
Рыжеусый и чернобородый подошли к нему, и первый бесцеремонно, грубовато заговорил:
- Ходят слухи, что вас убили, арестовали и прочее. Это - не годится!
- Вот. В Экономическом обществе собралась... разная публика. Нужно вам съездить туда, показаться.
- А - зачем? - спросил Гапон. - Там - интеллигенты! Я знаю, что такое Вольно-экономическое общество, - интеллигенты! - продолжал он, повышая голос. - Я - с рабочими!
- Там есть и рабочие, - сказал чернобородый. Самгин хорошо видел, что попу не понравилось это предложение, даже смутило его. Сморщив лицо, Гапон проворчал что-то, наклонился к Рутенбергу, тот, не взглянув на него, сказал:
- Надо ехать.
- Да, да...
Поправляя рукава пиджака, встряхивая головою, Гапон взглянул в зеркало и спросил кого-то:
- Не узнают? Не поверят? Не знают ведь они меня.
- Поверят, - сказал рыжеусый. - Идемте! Самгин давно знал, что он тут лишний, ему пора уйти. Но удерживало любопытство, чувство тупой усталости и близкое страху нежелание идти одному по улицам. Теперь, надеясь, что пойдет вчетвером, он вышел в прихожую и, надевая пальто, услыхал голос Морозова:
- Свою береги, - ответил рыжеусый. Самгин открыл дверь и стал медленно спускаться по лестнице, ожидая, что его нагонят. Но шум шагов наверху он услыхал, когда был уже у двери подъезда. Вышел на улицу. У, подъезда стояла хорошая лошадь,
- Занят, - сказал извозчик. - Частный, - прибавил он, как бы извиняясь,
Самгин взглянул на задок саней и убедился, что номера на санях нет и четверым в этих узеньких санках не поместиться.
"Ну, пойдем", - сказал он себе, быстро шагая в холод тьмы, а через минуту мимо его пронеслась, далеко выбрасывая ноги, темная лошадь; в санках сидели двое. Самгин сокрушенно вздохнул.
скупо освещались изнутри робким блеском свеч. Должно быть, оттого, что вымер огонь, тишина была неестественно чуткой, точно туго натянутая кожа барабана. Где-то, очень далеко, стреляли, и снова вспоминалось неуместное уподобление: весна, лопаются назревшие почки деревьев. Самгин старался ставить ноги потише, но каблуки стучали, хрустел снег. Черные массы домов приняли одинаковый облик и, поскрипывая кирпичами, казалось, двигаются вслед за одиноким человеком, который стремительно идет по дну каменного канала, идет, не сокращая расстояния до цели. Не было медвежьих фигур дворников у ворот, не было ни полицейских, ни прохожих. И все гуще, тяжелее становился холод торжествующей тьмы.
Самгин пытался подавить страх, вспоминая фигуру Морозова с револьвером в руках, - фигуру, которая была бы комической, если б этому не мешало открытое пренебрежение Морозова к Гапону.
Но думалось с великим усилием, мысли мешали слушать эту напряженную тишину, в которой хитро сгущен и спрятан весь рев и вой ужасного дня, все его слова, крики, стоны, - тишину, в которой скрыта злая готовность повторить все ужасы, чтоб напугать человека до безумия.
"Ничтожен поп. И все свидетели, писатели, солдаты и рабочие, убийцы, жертвы, зрители. Все ничтожны, несчастны", - торопливо размышлял Самгин, чтоб несколько облегчить страх, оскорбительно угнетавший его.
плоть застывшей тьмы была разорвана маленькими и тусклыми пятнами огней. Напоминая раны, кровь, эти огни не освещали ничего, бесконечно углубляя проспект, и было в них что-то подстерегающее.
Самгин приостановился, пошел тише, у него вспотели виски. Он скоро убедился, что это - фонари, они стоят на панели у ворот или повешены на воротах. Фонарей было немного, светились они далеко друг от друга и точно для того, чтоб показать свою ненужность. Но, может быть, и для того, чтоб удобней было стрелять в человека, ноторый поравняется с фонарем.
Изредка, воровато и почти бесшумно, как рыба в воде, двигались быстрые, черные фигурки людей. Впереди кто-то дробно стучал в стекла, потом стекло, звякнув, раскололось, прозвенели осколки, падая на железо, взвизгнула и хлопнула калитка, встречу Самгина кто-то очень быстро пошел и внезапно исчез, как бы провалился в землю. Почти в ту же минуту из-за угла выехали пятеро всадников, сгрудились, и один из них испуганно крикнул:
- Рысью...
Они быстро поскакали, гуськом, один за другим; потом щелкнуло два выстрела, еще три и один, а после этого, точно чайка на Каспийском море, тонко и тоскливо крикнул человек. Постояв до поры, пока тишина снова пришла в себя, Самгин пошел дальше. Не верилось, что на Невском нет солдат; вероятно, они, курносенькие и серые, прячутся во дворах тех домов, пред которыми горели фонари. Да, курносенькие прячутся, дрожат от холода, а может быть, от страха в каменных колодцах дворов; а на окраинах города, вероятно, уже читают воззвание Гапона:
Слова эти слушают отцы, матери, братья, сестры, товарищи, невесты убитых и раненых. Возможно, что завтра окраины снова пойдут на город, но уже более густой и решительной массой, пойдут на смерть. "Рабочему нечего терять, кроме своих цепей".
Где-то, в тепле уютных квартир, - министры, военные, чиновные люди; в других квартирах истерически кричат, разногласят, наскакивают друг на друга, как воробьи, писатели, общественные деятели, гуманисты, которым этот день беспощадно показал их бессилие.
"Вожди! - мысленно крикнул Самгин, но так, что услышал крик свой вне себя и даже оглянулся. - А - царь? Едва ли этот маленький человечек спокойно пьет чай..."
И Самгину подумалось, что царь, так же судорожно, как Гапон, мечется в испуге пред содеянным.
"Жить - нельзя! Жизнь превращается в однообразную, бесконечную драму".
Дверь гостиницы оказалась запертой, за нею - темнота. К стеклу прижалось толстое лицо швейцара; щелкнул замок, взныли стекла, лицо Самгина овеял теплый запах съестного.
- Хулиганят, стекла бьют, - пожаловался швейцар; он был в пальто, в шапке, это лишало его обычной парадности, все-таки он был благообразен и спокоен, как всегда.
- Говорят - девять тысяч положено? - спросил он, и, так как Самгин не ответил, он вздохнул: - Вот до чего... дошло! Девять тысяч...
- Ожидаете, что железнодорожники тоже забастуют?
Наверху лестницы Самгина встретил коридорный и зашептал:
Этот парень, давно знакомый, еще утром сегодня был добродушен, весел, услужлив, а теперь круглое лицо его странно обсохло, заострилось, точно после болезни; он посматривал на Самгина незнакомым взглядом и вполголоса говорил:
Помогая укладывать чемодан, он спрашивал горячим шопотом:
- В чем же убитые виноваты? Ну, сказали бы рабочим: нельзя! А выходит, что было сказано: они пойдут, а вы - бейте!
- Да, - невольно и неожиданно для себя подтвердил Клим. - Конечно, так и было сказано.
Коридорный, стоя на коленях, завязывал чемодан, но тут он пружинно вскочил и, несколько секунд посмотрев на Клима мигающими глазами, снова присел.
Но Самгин не слушал его воркотню, думая о том, что вот сейчас он снова услышит в холодной темноте эти простенькие щелчки выстрелов. В карете гостиницы, вместе с двумя немыми, которые, спрятав головы в воротники шуб, явно не желали ничего видеть и слышать, Самгин, сквозь стекло в двери кареты, смотрел во тьму, и она казалась материальной, весомой, леденящим испарением грязи города, крови, пролитой в нем сегодня, испарением жестокости и безумия людей. И бессонную ночь в купе вагона он думал о безумии, о жестокости.
Дома на него набросилась Варвара, ее любопытство было разогрето до кипения, до ярости, она перелистывала Самгина, как новую книгу, стремясь отыскать в ней самую интересную, поражающую страницу, и легко уговорила его рассказать в этот же вечер ее знакомым все, что он видел. Он и сам хотел этого, находя, что ему необходимо разгрузить себя и что полезно будет устроить нечто вроде репетиции серьезного доклада.
Вечером собралось человек двадцать; пришел большой, толстый поэт, автор стихов об Иуде и о том, как сатана играл в карты с богом; пришел учитель словесности и тоже поэт - Эвзонов, маленький, чернозубый человек, с презрительной усмешкой на желтом лице; явился Брагин, тоже маленький, сухой, причесанный под Гоголя, многоречивый и особенно неприятный тем, что всесторонней осведомленностью своей о делах человеческих он заставлял Самгина вспоминать себя самого, каким Самгин хотел быть и был лет пять тому назад. Преобладали мужчины, было шесть женщин, из них Самгин знал только пышнотелую вдову фабриканта красок Дударову, ближайшую подругу Варвары; Варвара относилась к женщинам придирчиво критически, - Самгин объяснял это тем, что она быстро дурнела.
Всех приятелей жены он привык считать людями "третьего сорта", как назвал их Властов; но они, с некоторого времени, стали будить в нем чувство зависти неудачника к людям, которые устроились в своих "системах фраз" удобно, как скворцы в скворешнях. Их фразы в его ушах звучали все более раздражающе громко и уже мешали ему, так же, как мешает иногда жить неясный мотив какой-то старинной песни, притязательно требуя, чтоб его вспомнили точно. Люди эти читали другие книги и как будто хвастались этим друг пред другом. Дудорова и Эвзонов особенно много знали авторов, которых Самгин не читал и не испытывал желания ознакомиться с ними.
богатые модницы знают то, чего он не знает, и это дает им право относиться к нему снисходительно, как будто он - полудикарь.
Но в этот вечер они смотрели на него с вожделением, как смотрят любители вкусно поесть на редкое блюдо. Они слушали его рассказ с таким безмолвным напряжением внимания, точно он столичный профессор, который читает лекцию в глухом провинциальном городе обывателям, давно стосковавшимся о необыкновенном. В комнате было тесно, немножко жарко, в полумраке сидели согнувшись покорные люди, и было очень хорошо сознавать, что вчерашний день - уже история.
Самгин старался выдержать тон объективного свидетеля, тон человека, которому дорога только правда, какова бы она ни была. Но он сам слышал, что говорит озлобленно каждый раз, когда вспоминает о царе и Гапоне. Его мысль невольно и настойчиво описывала восьмерки вокруг царя и попа, густо подчеркивая ничтожество обоих, а затем подчеркивая их преступность. Ему очень хотелось напугать людей, и он делал это с наслаждением.
Когда он кончил, слушатели осторожно зашевелились, как бы пробуждаясь от тяжелой дремоты; затем, сначала - шопотом, нерешительно, заговорили, обращаясь не друг ко другу, а как-то в воздух. Первый высказался Эвзонов, он встал и, доставая папиросу из портсигара, сказал, обнажив черные зубы:
- Этот кошмар невозможно объяснить столкновением классовых противоречий, нет, - это нечто поглубже, пострашней...
Кто-то из мужчин сказал могильным голосом!
- Нанесен удар - смертельный удар! - не только идее самодержавия, но - идее личности.
|