|
Клим Самгин крепко закрыл глаза, сжал зубы и вспомнил свое желание взять эту девицу унизительно для нее, взять и отплатить ей за свою неудачную связь с Лидией, и вообще - за все.
"Сейчас она, конечно, не помнит обо мне... не помнит!"
Плясать кончили, публика неистово кричала, аплодировала, китаец, взяв русалку под руку, вел ее в буфет, где тоже орали, как на базаре, китаец заглядывал в лицо Варвары, шептал ей что-то, лицо его нелепо расширялось, таяло, улыбался он так, что уши передвинулись к затылку. Самгин отошел в угол, сел там и, сняв маску, спрятал ее в карман.
- Хор! Хор! - кричал рыженький клоун, вскочив на стул, размахивая руками, его тотчас окружило десятка два людей, все подняли головы.
- Раз, два, три! - скомандовал он, подпрыгивая, протянув руки над головами, и вразброд, неладно, люди запели:
Из страны, страны далекой,
С Волги-матушки широкой,
Ради славного труда...
- "Собралися мы сюда", - преждевременно зарычал пьяный, в белом парике.
Ради вольности веселой...
- "Собралися мы сюда", - повторил пьяный и закричал:
- Почему - с Волги? Я - из Тамбова! И, когда запели следующий куплет, он третий раз провыл, но уже тенором, закатив глаза:
- "Со-обралися мы сюда-а..."
Кроме этих слов, он ничего не помнил, но зато эти слова помнил слишком хорошо и, тыкая красным кулаком в сторону дирижера, как бы желая ударить его по животу, свирепея все более, наливаясь кровью, выкатывая глаза, орал на разные голоса:
- "Со-обралися м-мы..."
- Со-о-о...
Оглянулся и обиженно спросил:
- Почему?
Самгину очень понравилось, что этот человек помешал петь надоевшую, неумную песню. Клим, качаясь на стуле, смеялся. Пьяный шагнул к нему, остановился, присмотрелся и тоже начал смеяться, говоря:
- Чорт знает что, а? Чорт знает...
Он взял Самгина за ворот, поднял его и сказал:
- Слушай, дядя, чучело, идем, выпьем, милый! Ты - один, я - один, два! Дорого у них все, ну - ничего! Революция стоит денег - ничего! Со-обралися м-мы... - проревел он в ухо Клима и, обняв, поцеловал его в плечо:
- Люблю эдаких!
Самгин выпил с ним чего-то крепкого, подошел Тагильский, пьяный бросился на него:
- Яша! Я тебя искал, искал... В зале вдруг стало тихо и зазвучал рыдающий голос Лютова:
- Вот - наша звезда... богиня... Венера - ура-а! В дверях буфетной встала Алина, платье на ней было так ослепительно белое, что Самгин мигнул; у пояса - цветы, гирлянда их спускалась по бедру до подола, на голове - тоже цветы, в руках блестел веер, и вся она блестела, точно огромная рыба. Стало тихо, все примолкли, осторожно отодвигаясь от нее. Лютов вертелся, хватал стулья и бормотал:
- Шампанского, Егор! Костя, - где ты? Костя! Казалось, что он тает, сокращается и сейчас исчезнет, как тень. Алина, склонясь к Любаше, тихо говорила ей что-то и смеялась. Подскочила Варвара, дергая за руки Татьяну Гогину, рядом с Климом очутился Кутузов и сказал, вздохнув:
- Вот это - да!
Сквозь хмель Клим подумал, что при Алине стало как-то благочестиво и что это очень смешно. Он захотел показать, что эта женщина, ошеломившая всех своей красотой, - ничто для него. Усмехаясь, он пошел к ней, чтоб сказать что-то очень фамильярное, от чего она должна будет смутиться, но она воскликнула:
- Боже, это - Клим! И пьян так, что даже позеленел!.. Но костюм идет к тебе. Ты - пьешь? Вот не ожидала!
- Да, пью! - сказал Самгин. - Я тут. У него было очень много слов, которые он хотел сказать, но все это были тяжелые слова, язык не поднимал их, и Самгин говорил:
- Пью. Один. Это мой "Манифест". Ты читала? Нет. Я тоже.
Потом он стоял у стола, и Варвара тихо спрашивала его:
- Вам плохо?
- Хотите ершика? - слышал он. Выпив лимонада с коньяком, Самгин почувствовал себя несколько освеженным и спросил, нахмурясь:
- Китаец, это - кто?
И, когда Варвара назвала фамилию редактора бойкой газеты, ему стало грустно.
- Еврей, - сказал он, качая головой, - еврей! И с этого момента уже не помнил ничего. Проснулся он в комнате, которую не узнал, но большая фотография дяди Хрисанфа подсказала ему, где он. Сквозь занавески окна в сумрак проникали солнечные лучи необыкновенного цвета, верхние стекла показывали кусок неба, это заставило Самгина вспомнить комнатенку в жандармском управлении.
Прошло несколько минут, две или двадцать, трудно было различить. За дверью послышался шорох, звякнула чайная ложка о стекло.
- Да, неси! - прошептал кто-то, дверь отворилась, и Самгин почувствовал, что у кровати стоит Варвара.
- Вы спите?
- Нет, не сплю, но мне совестно, - сказал он, открыв глаза.
Он не думал сказать это и удивился, что слова сказались мальчишески виновато, тогда как следовало бы вести себя развязно; ведь ничего особенного не случилось, и не по своей воле попал он в эту комнату.
Но Варвара, должно быть, не расслышав его слов, ласково и весело говорила:
- Какой вы смешной, пьяненький! Такой трогательный. Ничего, что я вас привезла к себе? Мне неудобно было ехать к вам с вами в четыре часа утра. Вы спали почти двенадцать часов. Вы не вставайте! Я сейчас принесу вам кофе...
Самгин сел, помотал головой, надел очки, но тотчас же снял их.
"Сейчас все это и произойдет", - подумал он не совсем уверенно, а как бы спрашивая себя. Анфимьевна отворила дверь. Варвара внесла поднос, шла она закусив губу, глядя на синий огонь спиртовки под кофейником. Когда она подавала чашку, Клим заметил, что рука ее дрожит, а грудь дышит неровно.
Лицо бледное, с густыми тенями вокруг глаз. Она смотрит, беспокойно мигая, и, взглянув в лицо его, тотчас отводит глаза в сторону.
- А Любаша еще не пришла, - рассказывала она. - Там ведь после того, как вы себя почувствовали плохо, ад кромешный был. Этот баритон - о, какой удивительный голос! - он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог знает что делали! Еще? - спросила она, когда Клим, выпив, протянул ей чашку, - но чашка соскользнула с блюдца и, упав на пол, раскололась на мелкие куски.
- Ой, - тихонько вскричала Варвара, а Самгин, улыбаясь, сказал:
- Хорошая примета.
Он сбросил с себя одеяло, спустил ноги с постели и, прежде чем девушка успела отшатнуться, крепко обнял ее.
- Не надо... Не смейте, - шептала она, вырываясь, - Ведь вы не любите...
- Пожалей, о, пожалей меня, пощади!
Клим честно молчал, опрокидывая ее.
Через месяц Клим Самгин мог думать, что театральные слова эти были заключительными словами роли, которая надоела Варваре и от которой она отказалась, чтоб играть новую роль - чуткой подруги, образцовой жены. Не впервые наблюдал он, как неузнаваемо меняются люди, эту ловкую их игру он считал нечестной, и Варвара, утверждая его недоверие к людям, усиливала презрение к ним. Себя он видел не способным притворяться и фальшивить, но не мог не испытывать зависти к уменью людей казаться такими, как они хотят.
Варвара прежде всего удивила его тем, что она оказалась девушкой, чего он не ожидал да и не хотел. А все-таки это значило, что она берегла себя для него, и это было приятно ему. Затем он очень обрадовался, когда Варвара сказала, что она не хочет ребенка и вообще ничем не хочет стеснять его; она сказала это очень просто и решительно. Она показывала себя совершенно довольной тем, что стала женщиной, она, видимо, даже гордилась новой ролью, - это можно было заключить по тому, как покровительственно и снисходительно начала она относиться к Любаше и Татьяне. Несколько подозрительна была быстрота, с которой она отказалась от наигранных жестов, театральных поз и привычки к патетическим возгласам. Она даже ходить стала более плавно, свободно, и каблуки ее уже не стучали так вызывающе, как раньше. Всего более удивляло Клима чувство меры, которое она обнаруживала в отношении к нему; она даже в ласках не теряла это чувство, хотя и не была скупа на ласки. Тело у нее было красивое, ловкое, но Клим находил, что кожа ног ее груба, шершава, и ждал удобного случая сказать ей это. Наслаждалась она молча и лишь однажды, лежа на коленях Самгина, прошептала, закрыв глаза:
- Я, конечно, пыталась вообразить, как это чувствуется. Но тут действительность выше воображаемого.
"Не богато у тебя воображение", - подумал Клим.
Подсчитав все маленькие достоинства Варвары, он не внес в свое отношение к ней ничего нового, но чувство недоверия заставило его присматриваться к ней более внимательно, и скоро он убедился, что это испытующее внимание она оценивает как любовь. Авторитетным тоном, небрежно, как раньше, он говорил ей маленькие дерзости, бесцеремонно высмеивая ее вкусы, симпатии, мнения; он даже пробовал ласкать ее в моменты, когда она не хотела этого или когда это было физиологически неудобно ей. Но и в этих случаях Варвара покорно подчинялась его выдумкам, нередко унизительным для нее, а он, испытывая после этого пренебрежение к ней, думал:
"Вот как надобно жить с ними".
Изредка он замечал, что в зеленоватых глазах ее светится печаль и недоумевающее ожидание. Он догадывался: это она ждет слова, которое еще не сказано им, но он, по совести, не мог сказать это слово и счел нужным предупредить ее:
- Я не играю словом - любовь.
В общем все шло не плохо, даже интересно, и уже раза два-три являлся любопытный вопрос: где предел покорности Варвары?
"Вероятно, скоро спросит, обвенчаюсь ли я с нею. Интересно, что подумает Лидия об этом?"
Вспоминать о Лидии он запрещал себе, воспоминания о ней раздражали его. Как-то, в ласковый час, он почувствовал желание подробно рассказать Варваре свой роман; он испугался, поняв, что этот рассказ может унизить его в ее глазах, затем рассердился на себя и заодно на Варвару.
- А ты совершенно забыла о Маракуеве, - сказал он ей, усмехаясь.
К его изумлению, глаза Варвары вдруг наполнились слезами, и она почему-то шопотом спросила:
- Ты - упрекаешь, ты? Но ведь из-за тебя же... Она бросилась на грудь ему, обняла и возмущенно говорила:
- Зачем ты сказал? Не будь жестоким, родной мой! Самгин посадил ее на колени себе, тихонько посмеиваясь. Он был уверен, что Варвара немножко играет, ведь ничего обидного он ей не сказал, и нет причин для этих слез, вздохов, для пылких ласк.
"Она ласкается об меня", - подумал он и с тех минут так и определял ее ласки.
- Хорошо - приятно глядеть на вас, - говорила Анфимьевна, туго улыбаясь, сложив руки на животе. - Нехорошо только, что на разных квартирах живете, и дорого это, да и не закон будто! Переехали бы вы, Клим Иванович, в Любашину комнату.
для него новыми обоями, уютно обставленной старинной мебелью дяди Хрисанфа.
Любашу все-таки выслали из Москвы. Уезжая, она возложила часть своей работы по "Красному Кресту" на Варвару. Самгину это не очень понравилось, но он не возразил, он хотел знать все, что делается в Москве. Затем Любаша нашла нужным познакомить Варвару с Марьей Ивановной Никоновой, предупредив Клима:
- Это очень милый, скромный человек.
Против этого знакомства Клим ничего не имел, хотя был убежден, что скромный человек, наверное, живет по чужому паспорту. Он оказался старой знакомой Лютова. Самгин увидел Никонову человеком типа Тани Куликовой, одним из тех людей, которые механически делают какое-нибудь маленькое дело, делают потому, что бездарны, слабовольны и не могут свернуть с тропинки, куда их толкнули сильные люди или неудачно сложившиеся обстоятельства. То, что рассказала о Никоновой Любаша, утвердило оценку Самгина: Никонова - действительно Никонова, дочь крупного помещика, от семьи откололась еще в юности, несколько месяцев сидела в тюрьме, а теперь, уже более трех лет, служит конторщицей в издательстве дешевых книг для народа. Самгин решил, что это так и есть: именно вот такие люди, с незаметными лицами, скромненькие, и должны работать в издательстве для народа.
В темном, гладком платье она казалась вдовою, недавно потерявшей мужа и еще подавленной горем. Черты ее лица правильны, и оно было бы, пожалуй, миловидно, не будь таким натянутым и неподвижным. Она - ниже среднего роста, но когда сидит, то кажется выше. Покатые плечи, невысокая грудь, красиво очерченные бедра, стройные ноги в черных чулках и очень узкие ступни. Ее насильственные улыбки, краткие ответы не возбуждали желания беседовать с нею. И затем было в ней что-то напомнившее Самгину Мишу Зуева, скорбного человечка, который, бывало, посещал субботы дяди Хрисанфа и рассказывал об арестах. Но все-таки было в ней что-то раздражавшее любопытство Клима.
- Расскажи, - что такое она? - попросил он Сомову.
- Хороший человек.
- А - подробнее?
- Очень хороший человек.
- Тебе нечего сказать?
Сомова, уезжая, была сердито настроена, она заклохтала, как раздраженная курица:
- Надоели мне твои расспросы! Ты расспрашиваешь всегда, точно репортер для некрологов.
Варвара осторожно посмеялась и осторожно заметила:
- По-моему - это человек несчастный по ремеслу. Вопросительный взгляд Самгина заставил ее объяснить:
- Мне кажется - есть люди, для которых... которые почувствовали себя чем-то только тогда, когда испытали несчастие, и с той поры держатся за него, как за свое отличие от других.
- Неплохо сказано, - одобрил Самгин и благосклонно улыбнулся; он уже находил, что Варвара, сойдясь с ним, быстро умнеет. Вот она перестала собирать портреты знаменитостей.
- Что это? Надоели герои? - спросил он.
- Их стало так много, - сказала Варвара. - Это - странно, мальчики отрицают героизм, а сами усиленно геройствуют. Их - бьют, а они восхваляют "Нагаечку".
"Да, она умнеет," - еще раз подумал Самгин и приласкав ее. Сознание своего превосходства над людями иногда возвышалось у Клима до желания быть великодушным с ними. В такие минуты он стал говорить с Никоновой ласково, даже пытался вызвать ее на откровенность; хотя это желание разбудила в нем Варвара, она стала относиться к новой знакомой очень приветливо, но как бы испытующе. На вопрос Клима "почему?" - она ответила:
- Интересно! Есть в ней что-то темненькое, бережно хранимое только для себя. Искорки в глазах есть.
- А ведь мы давно знакомы, - сказал он. Никонова взглянула на него молча и вопросительно; белки глаз ее были сероватые, как будто чуть-чуть припудрены пеплом, и это несколько обесцвечивало голубой блеск зрачков.
- Не помните?
Он перечислил: первая встреча - на дачах, куда она приезжала сообщить Лютову об арестах "народоправцев".
- Ах, да, - сказала она, кивнув головою. - Я тогда была еще совсем девчонкой. Вскоре меня тоже арестовали.
Клим напомнил ей обед у Лютова в день приезда царя, ресторан, где она читала письмо.
- Я не заметила вас, - сказала она безразличным тоном, взяв книгу и перелистывая ее.
Самгин подумал, что это не очень вежливо с ее стороны.
- Вы несколько раз не замечали меня, это, вероятно, из конспиративных соображений?
Взглянув на него через книгу, она улыбнулась неохотно, как всегда.
- Но вы ведь узнали меня, когда я шел с жандармом, - помните?
В эту минуту он заметил, что глаза ее, потемнев, как будто вздрогнули, стали шире и в зрачках остро блеснули голубые огоньки.
- Позвольте, - воскликнула она, оживленно и похорошев, - это. было - где?
Клим назвал переулок и, усмехаясь, напомнил:
- Было часа четыре утра, и вас провожал мужчина...
- Нет! - сказала она, тоже улыбаясь, прикрыв нижнюю часть лица книгой так, что Самгин видел только глаза ее, очень блестевшие. Сидела она в такой напряженной позе, как будто уже решила встать.
- Ну, как же - нет? Я слышал...
- Что?
- Как он просил вас поторопиться... Никонова бросила книгу на диван и, вздохнув, пожала плечами.
- Не провожал, а открыл дверь, - поправила она. - Да, я это помню. Я ночевала у знакомых, и мне нужно было рано встать. Это - мои друзья, - сказала она, облизав губы. - К сожалению, они переехали в провинцию. Так это вас вели? Я не узнала... Вижу - ведут студента, это довольно обычный случай...
- Нет, - равнодушно сказала она. - У меня плохая память на лица. И я была расстроена.
Глаза ее погасли, она снова взяла книгу и наклонила над нею скучное лицо свое. Самгин, барабаня пальцами, подумал:
"Варвара - права: в ней есть что-то..."
Но неприятное впечатление, вызванное этой сценой, скоро исчезло, да и времени не было думать о Никоновой. Разрасталось студенческое движение, и нужно было держаться очень осторожно, чтоб не попасть в какую-нибудь глупую историю. Репутация солидности не только не спасала, а вела к тому, что организаторы движения настойчиво пытались привлечь Самгина к "живому и необходимому делу воспитания гражданских чувств в будущих чиновниках", - как убеждал его, знакомый еще по Петербургу, рябой, заикавшийся Попов; он, видимо, совершенно посвятил себя этому делу. Самгину приходилось говорить, что студенческое движение буржуазно, чуждо интересам рабочего класса и отвлекает молодежь в сторону от задач времени: идти на помощь рабочему движению.
- Н-но н-нельзя же, чорт возьми, требовать, ч-чтоб в-все студенчество шло н-на ф-фабрики! - сорванным голосом выдувал Попов слова обиды, удивления.
Но это было не так важно. Попов являлся в Москву на день, на два, затем, пофыркав, покричав, - исчезал. Гораздо важнее для Самгина было поведение Варвары. Он уже привык жить с нею, она и Анфимьевна заботливо ухаживали за ним. Самгин чувствовал себя устроившимся очень уютно и ценил это. Но вот уже несколько дней Варвара настроена нервозно и стала не похожа на себя. Она как-то поблекла, и у нее явилась рассеянность, не свойственная ей. Можно было думать, что она решает какой-то очень трудный вопрос, этим объясняются припадки ее странной задумчивости, когда она сидит или полулежит на диване, прикрыв глаза и как бы молча прислушиваясь к чему-то. И в ласках она стала скупа, осторожна, даже как-то механична. Неожиданно она уходила куда-то и, раньше такая аккуратная, опаздывала к обеду, к вечернему чаю. Спросить: что с нею? - Самгин не решался, смутно опасаясь услышать в ответ нечто необыкновенное и неприятное. Он опасался расспрашивать ее еще и потому, что она, выгодно отличаясь от Лидии, никогда не философствовала на сексуальные темы, а теперь он подозревал, что и у нее возникло желание "словесных интимностей". Вообще не любя "разговоров по душе", "о душе", - Самгин находил их особенно неуместными с Варварой, будучи почти уверен, что хотя связь с нею и приятна, но не может быть ни длительной, ни прочной. И уж если он когда-нибудь почувствует желание рассказать себя, он расскажет это не ей, а женщине более умной, чем она, интересной и тонко чувствующей. Он не сомневался, что в будущем, конечно, встретит необыкновенную женщину и с нею испытает любовь, о которой мечтал до романа с Лидией.
"Ведь не затеяла же она новый роман", - размышлял он, наблюдая за Варварой, чувствуя, что ее настроение все более тревожит его, и уже пытаясь представить, какие неудобства для него повлечет за собой разрыв с нею.
Но вдруг все это кончилось совершенно удивительно. Холодным днем апреля, возвратясь из университета, обиженный скучной лекцией, дождем и ветром, Самгин, раздеваясь, услышал в столовой гулкий бас Дьякона:
- Их там девять человек; один непонятные стихи сочиняет, вихрастый, на беса похож и вроде полуумного...
Клим шагнул в дверь; Варвара, окутанная пледом, полулежа на диване, взглянула на него, как сквозь сон, беззвучно пошевелив губами; Дьякон, не вставая, тоже молча подал руку. Он был одет в толстую драповую куртку, подпоясан ремнем, это и сапоги с голенищами по колена делали его похожим на охотника. Он сильно поседел, снова отрастил три бороды и длинные волосы; похудевшее лицо его снова стало лицом множества русских, суздальских людей. Сидел он засунув длинные ноги в грязных сапогах под стул, и казалось, что он не сидит, а стоит на коленях.
- Откуда? - спросил Самгин. Неохотно и даже как будто недружелюбно Дьякон ответил:
- Вот, пришел...
- Работаете на стеклянном заводе?
- Негоден. Сумасшедший я оказался, - угрюмо ответил Дьякон.
- Как хорошо говорили вы, - сказала Варвара, вздохнув.
- Хорошо говорить многие умеют, а надо говорить правильно, - отозвался Дьякон и, надув щеки, фыркнул так, что у него ощетинились усы. - Они там вовлекли меня в разногласия свои и смутили. А - "яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми душу растлевает". Я ведь в социалисты пошел по вере моей во Христа без чудес, с единым токмо чудом его любви к человекам.
Стекла окна кропил дождь, капли его стучали по стеклам, как дитя пальцами. Ветер гудел в трубе. Самгин хотел есть. Слушать бас Дьякона было скучно, а он говорил, глядя под стол:
- Любовь эта и есть славнейшее чудо мира сего, ибо, хоша любить нам друг друга не за что, однакож - любим! И уже многие умеют любить самоотреченно и прекрасно.
Он закашлялся, вынул из кармана серый комок платка, плюнул в него и, зажав платок в кулаке, ударил кулаком по колену.
- Вы - про кого? - спросил Самгин.
- Про вас, - сказал Дьякон, не взглянув на него. - Про мудрствующих лукаво. Разошелся я духовно с вами и своим путем пойду, по людям благовестя о Христе и законе его."
- Вы не хотите чаю? - спросил Самгин. Дьякон недоуменно взглянул на него.
- Чего это?
- Чаю хотите?
- Нет, - сердито ответил Дьякон и, с трудом вытащив ноги из-под стула, встал, пошатнулся. - Так вы, значит, напишите Любовь Антоновне, осторожненько, - обратился он к Варваре. - В мае, в первых числах, дойду я до нее.
- Вам денег не надо ли на дорогу? - спросила Варвара, вставая.
- Не надо. И относительно молодого человека не забудьте.
- Да, конечно! Кумов?
- Павел Кумов. Прощайте.
Он поклонился и, не подав руки ни ей, ни Самгину" ушел, покачиваясь.
- Как неловко ты предложил чаю, - мягким тоном заметила Варвара.
Самгин, не ответив, пошел в кухню и спросил у Анфимьевны чего-нибудь закусить, а когда он возвратился в столовую, Варвара, сидя в углу дивана, упираясь подбородком в колени, сказала:
- Удивительно говорил он о любви.
Сказала тихонько, задумчиво, но ему послышалось в словах ее что-то похожее на упрек или вызов. Стоя у окна спиною к ней, он ответил учительным тоном:
- Да, разговоры на эту тему удивительны... Сделал паузу, постучал по стеклу ногтями и - закончил:
- Своей ненужностью.
На дворе шумел и посвистывал, подсказывая злые слова, ветер, эдакий обессиленный потомок сердитых вьюг зимы.
- Говорят об этом вот такие, как Дьякон, люди с вывихнутыми мозгами, говорят лицемеры и люди трусливые, у которых не хватает сил признать, что в мире, где все основано на соперничестве и борьбе, - сказкам и сентиментальностям места нет.
"Спрашивает она или протестует?" За спиной его гремели тарелки, ножи, сотрясала пол тяжелая поступь Анфимьевны, но он уже не чувствовал аппетита. Он говорил не торопясь, складывая слова, точно каменщик кирпичи, любуясь, как плотно ложатся они одно к другому.
- Выдуманная утопистами, примиряющими непримиримое, любовь к человеку, так же, как измышленная стыдливыми романтиками фантастическая любовь к женщине, одинаково смешны там, где...
Он слышал, что Варвара встала с дивана, был уверен, что она отошла к столу, и, ожидая, когда она позовет обедать, продолжал говорить до поры, пока Анфимьевна не спросила веселым голосом:
- Да вы с кем говорите?
Самгин обернулся: Варвары в комнате не было. Он подошел к столу, сел, подождал, хмурясь, нетерпеливо постукивая вилкой.
"Что она капризничает?"
Подойдя к двери ее комнаты, он сказал:
- Обед подан.
- Я - не хочу, - откликнулась Варвара.
- Тебе нездоровится?
- Немножко.
Пообедав, он ушел в свою комнату, лег, взял книжку стихов Брюсова, поэта, которого он вслух порицал за его антисоциальность, но втайне любовался холодной остротой его стиха. Почитал, подремал, затем пошел посмотреть, что делает Варвара; оказалось, что она вышла из дома.
"Глупо", - решил он, глядя, как ветер осыпает стекла окон мелким бисером дождевых капель. В доме было холодно, он попросил Анфимьевну затопить печь в его комнате, сел к столу и углубился в неприятную ему книгу Сергеевича о "Земских соборах", неприятную тем, что в ней автор отрицал самобытность государственного строя Московского государства. Шумел ветер, трещали дрова в печи, доказательства юриста-историка представлялись не особенно вескими, было очень уютно, но вдруг потревожила мысль, что, может быть, скоро нужно будет проститься с этим уютом, переехать снова в меблированные комнаты. Самгин встал, поставил стул перед печкой и, сняв очки, раскачивая их на пальце, пощипывая бородку, задумался.
"Пожалуй, я слишком холоден и педантичен с нею. А ведь она легче Лидии".
Огонь превращал дерево в розовые и алые цветы углей, угли покрывались сероватым плюшем пепла. Рядом с думами о Варваре, память, в тон порывам ветра и треску огня, подсказывала мотив песенки Гогина:
Да - для пустой души
Необходим груз веры!
Ночью все кошки серы,
Женщины - все хороши.
груз веры" - неплохо! Варвара, вероятно, пошла к Гогиным. Что заставляет таких людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука жизни? Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
"Уж не ревную ли?" - спросил себя Самгин, сердито взглянув на стенные часы. Шел восьмой час, а Варвара ушла в четвертом. Он вспомнил, что в каком-то английском романе герой, добродушный человек, зная, что жена изменяет ему, вот так же сидел пред камином, разгребая угли кочергой, и мучился, представляя, как стыдно, неловко будет ему, когда придет жена, и как трудно будет скрыть от нее, что он все знает, но, когда жена, счастливая, пришла, он выгнал ее. Самгин вздохнул и вышел в столовую, постоял в темноте, зажег лампу и пошел в комнату Варвары; может быть, она оставила там письмо, в котором объясняет свое поведение? Письма не оказалось. Со стен смотрели на Самгина лица mademoiselle Клерон, Марс, Жюдик и еще многих женщин, он освещал их, держа лампу в руке, и сегодня они казались более порочными, чем всегда. Вот любовница королей Диана Пуатье, а вот любовница талантливых людей Аврора Дюдеван.
Самгин возвратился в столовую, прилег на диван, прислушался: дождь перестал, ветер тихо гладил стекла окна, шумел город, часы пробили восемь. Час до девяти был необычно растянут, чудовищно вместителен, в пустоту его уложились воспоминания о всем, что пережил Самгин, и все это еще раз напомнило ему, что он - человек своеобразный, исключительный и потому обречен на одиночество. Но эта самооценка,"которой он гордился, сегодня была только воспоминанием и даже как будто ненужным сегодня.
Варвара явилась после одиннадцати часов. Он услышал ее шаги на лестнице и сам отпер дверь пред нею, а когда она, не раздеваясь, не сказав ни слова, прошла в свою комнату, он, видя, как неверно она шагает, как ее руки ловят воздух, с минуту стоял в прихожей, чувствуя себя оскорбленным.
"Пьяная, - думал он. - И, значит..."
Несколько минут он расхаживал по столовой, возмущенно топая, сжимая кулаки в карманах, ходил и подбирал слова, которые сейчас скажет Варваре.
"Нет, - завтра скажу, сегодня она ничего не поймет".
В комнате Варвары было совершенно тихо и темно.
"Даже огня не может зажечь. А станет зажигать - сделает пожар".
Самгин взял лампу и, нахмурясь, отворил дверь, свет лампы упал на зеркало, и в нем он увидел почти незнакомое, уродливо длинное, серое лицо, с двумя темными пятнами на месте глаз, открытый, беззвучно кричавший рот был третьим пятном. Сидела Варвара, подняв руки, держась за спинку стула, вскинув голову, и было видно, что подбородок ее трясется.
- Что это с тобой? - спросил Самгин, ставя лампу на туалетный стол. Она ответила тихо, всхрапывающим голосом:
- Помоги раздеться. Закрой дверь... дверь. Смотрела она так, как смотрят, вслушиваясь в необыкновенное, непонятное, глаза у нее были огромные и странно посветлели, обесцветились, губы казались измятыми. Снимая с нее шубку, шляпу, Самгин спрашивал с тревогой и досадой:
- Что это значит?
- Знобит, - сказала она, встав, шагая к постели так осторожно и согнувшись, точно ее ударили по животу.
- Упала? Ушиблась? - допрашивал Клим, чувствуя, что его охватывает страх.
- Достань порошки... в кармане пальто, - говорила она, стуча зубами, и легла на постель, вытянув руки вдоль тела, сжав кулаки. - И - воды. Запри дверь. - Вздохнув, она простонала:
- О, господи...
- Послушай, - бормотал Клим, встряхивая пальто, висевшее на руке его. - Какие порошки? Надо позвать доктора... Ты - отравилась чем-нибудь?
- Тише! Это - спорынья, - шептала она, закрыв глаза. - Я сделала аборт. Запри же дверь! Чтобы не знала Анфимьевна, - мне будет стыдно пред нею...
Самгин ошеломленно опустил руки, пальто упало на пол, путаясь в нем ногами, он налил в стакан воды, подал ей порошок, наклонился над ее лицом.
Он уже понимал, что говорит не те слова, какие надо бы сказать. Варвара схватила его руку, прижалась к ней горячей щекой.
- Уйди, милый! Не бойся... на третьем месяце... не опасно, - шептала она, стуча зубами. - Мне нужно раздеться. Принеси воды... самовар принеси. Только - не буди Анфимьевну... ужасно стыдно, если она...
На руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали, казалось - они выпрыгнут из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин вышел в темную столовую, взял с буфета еще не совсем остывший самовар, поставил его у кровати Варвары и, не взглянув на нее, снова ушел в столовую, сел у двери.
"Зачем она сделала это? Если она умрет, - на меня... возмутительно!"
Но он понял, что о себе думает по привычке, механически. Ему было страшно, и его угнетало сознание своей беспомощности. Он был вырван из обычного, понятного ему, но, не понимая мотивов поступка Варвары, уже инстинктивно одобрял его.
"Нужна смелость, чтоб решиться на это", - думал он, ощущая, что в нем возникает новое чувство к Варваре.
Он слышал, как она сняла ботинки, как осторожно двигается по комнате, казалось, что все вещи тоже двигаются вместе с нею.
Скрипнул ящик комода, щелкнули ножницы, разорвалась какая-то ткань, отскочил стул, и полилась вода из крана самовара. Клим стал крутить пуговицу тужурки, быстро оторвал ее и сунул в карман. Вынул платок, помахал им, как флагом, вытер лицо, в чем оно не нуждалось. В комнате было темно, а за окном еще темнее, и казалось, что та, внешняя, тьма может, выдавив стекла, хлынуть в комнату холодным потоком.
- Как глупо, как отчаянно глупо! - почти вслух пробормотал он, согнувшись, схватив голову руками и раскачиваясь. - Что же будет?
Варвара, приоткрыв дверь, шепнула:
- Иди.
Он вошел не сразу. Варвара успела лечь в постель, лежала она вверх лицом, щеки ее опали, нос заострился; за несколько минут до этой она была согнутая, жалкая и маленькая, а теперь неестественно вытянулась, плоская, и лицо у нее пугающе строго. Самгин сел на стул у кровати и, гладя ее руку от плеча к локтю, зашептал слова, которые казались ему чужими:
- Это - ужасно! Нужно было сказать мне. Ведь я не... идиот! Что ж такое - ребенок?.. Рисковать жизнью, здоровьем...
Обидное сознание бессилия возрастало, к нему примешивалось сознание виновности пред этой женщиной, как будто незнакомой. Он искоса, опасливо посматривал на ее встрепанную голову, вспотевший лоб и горячие глаза глубоко под ним, - глаза напоминали угасающие угольки, над которыми еще колеблется чуть заметно синеватое пламя.
- Доктора надо, Варя. Я - боюсь. Какое безумие, - шептал он и, слыша, как жалобно звучат его слова, вдруг всхлипнул.
- Безумие, - повторил он. - Зачем осложнять...
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые плакал после дней детства, и хотя это было постыдно, а - хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин не знал себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шопот:
- Спасибо, милый! Как это хорошо, - твои слезы. Ты не бойся, это не опасно...
Пальцы ее все глубже зарывались в его волосы, крепче гладили кожу шеи, щеки.
- Не говори, - попросил Клим. - Тебе очень больно?
- Нет... Но я - устала. Родной мой, все ничтожно, если ты меня любишь. А я теперь знаю - любишь, да?
- Да.
- Ты не позволил бы аборт, если б я спросила?
- Конечно, - сказал Клим, подняв голову. - Разумеется, не позволил бы. Такой риск! И - что же, ребенок? Это... естественно.
Он говорил шопотом, - казалось, что так лучше слышишь настоящего себя, а если заговоришь громко...
Варвара глубоко вздохнула.
- Покрой мне ноги еще чем-нибудь. Ты скажешь Анфимьевне, что я упала, ушиблась. И ей и Гогиной, когда придет. Белье в крови я попрошу взять акушерку, она завтра придет...
Она как будто начинала бредить. Потом вдруг замолкла. Это было так странно, точно она вышла из комнаты, и Самгин снова почувствовал холод испуга. Посидев несколько минут, глядя в заостренное лицо ее, послушав дыхание, он удалился в столовую, оставив дверь открытой.
В раме окна серпик луны, точно вышитый на голубоватом бархате. Самгин, стоя, держа руку на весу, смотрел на него и, вслушиваясь в трепет новых чувствований, уже с недоверием спрашивал себя:
"Так ли все это?"
И снова понял, что это - недоверие механическое, по привычке, а настоящие его мысли этой ночи - хорошие, радостные.
"Она меня серьезно любит, это - ясно. Я был несправедлив к ней. Но - мог ли я думать, что она способна на такой риск? Несомненно, что существует чувство-праздничное. Тогда, на даче, стоя пред Лидией на коленях, я не ошибался, ничего не выдумал. И Лидия вовсе не опустошила меня, не исчерпала".
Рука, взвешенная в воздухе, устала, он сунул ее в карман и сел у стола.
"Благодаря Варваре я вижу себя с новой стороны. Это надо оценить".
Неловко было вспомнить о том, что он плакал.
"Конечно, ребенок стеснил бы ее. Она любит удовольствия, независимость. Она легко принимает жизнь. Хорошая..."
Облокотясь о стол, он задремал и был разбужен Анфимьевной.
- Тише - Варя нездорова!
Клим встал, надел очки, посмотрел в маленькие, умные глазки на заржавевшем лице, в округленный рот, как бы готовый закричать.
- Ну, что за глупости! Почему...
- А - кровью пахнет? - шевеля ноздрями, сказала Анфимьевна, и прежде, чем он успел остановить ее, мягко, как перина, ввалилась в дверь к Варваре. Она вышла оттуда тотчас же и так же бесшумно, до локтей ее руки были прижаты к бокам, а от локтей подняты, как на иконе Знамения Абалацкой богоматери, короткие, железные пальцы шевелились, губы ее дрожали, и она шипела:
- Ну, уж если это ты посоветовал ей... так я уж и не знаю, что сказать, - извини!
Так, с поднятыми руками, она и проплыла в кухню. Самгин, испуганный ее шипением, оскорбленный тем, что она заговорила с ним на ты, постоял минуту и пошел за нею в кухню. Она, особенно огромная в сумраке рассвета, сидела среди кухни на стуле, упираясь в колени, и по бурому, тугому лицу ее текли маленькие слезы.
- Я ничего не знал, она сама решила, - тихонько, торопливо говорил Самгин, глядя в мокрое лицо, в недоверчивые глазки, из которых на мешки ее полуобнаженных грудей капали эти необыкновенные маленькие слезинки.
- Ой, глупая, ой - модница! А я-то думала - вот, мол, дитя будет, мне возиться с ним. Кухню-то бросила бы. Эх, Клим Иваныч, милый! Незаконно вы все живете... И люблю я вас, а - незаконно!
И - встала, заботливо спрашивая:
- Не спал ночь-то? Клим схватил ее руку.
- Я - хочу, - пробормотал, он, внезапно охмелев от волнения, - руку пожать вам, уважаю я вас...
- Что уж, руку-то, - вздохнула Анфимьевна и, обняв его пудовыми руками, притиснула ко грудям своим, пробормотав:
- Эх, дети вы, дети... Чужого бога дети!
Умываясь у себя в комнате, Самгин смущенно усмехался:
"Веду я себя - смешно".
Наступили удивительные дни. Все стало необыкновенно приятно, и необыкновенно приятен был сам себе лирически взволнованный человек Клим Самгин. Его одолевало желание говорить с людями как-то по-новому мягко, ласково. Даже с Татьяной Гогиной, антипатичной ему, он не мог уже держаться недружелюбно. Вот она сидит у постели Варвары, положив ногу на ногу, покачивая ногой, и задорным голосом говорит о Суслове:
- Не выношу ригористов, чиновников и вообще кубически обтесанных людей. Он вчера убеждал меня, что Якубовичу-Мельшину, революционеру и каторжанину, не следовало переводить Бодлера, а он должен был переводить ямбы Поля Луи Курье. Ужас!
- Узость, - любезно поправил Клим, - Проповедник обязан быть узким...
- Не знаю, - сказала Гогина. - Но я много видела и вижу этих ветеранов революции. Романтизм у них выхолощен, и осталась на месте его мелкая, личная злость. Посмотрите, как они не хотят понять молодых марксистов, именно - не хотят.
как это и откуда упала Варвара, был ли доктор и что сказал. Вопросы ее следовали один за другим, и прежде, чем Самгин мог ответить, Варвара окрикнула его. Он вошел, затворив за собою дверь, тогда она, взяв руку его, улыбаясь обескровленными губами, спросила тихонько:
- Можно мне покапризничать? Он кивнул головою, тоже улыбаясь.
- Не говори с Таней много, она - хитрая.
- Не буду, - обещал он, подняв руку, как для присяги, и, гладя волосы ее, сообщил:
- Каприс по-латыни, если не ошибаюсь, - прыгать, подпрыгивать. Капра - коза.
- О чем думаешь?
- О справедливости, - сказала Варвара, вздохнув. - Что есть только одна справедливость - любовь. Клим Самгин заговорил с внезапной решимостью:
- Сдам экзамены, и - поедем к моей матери. Если хочешь - обвенчаемся там. Хочешь?
Лежа неподвижно, она промолчала, но Клим видел, что сквозь ее длинные ресницы сияют тонкие лучики. И, увлекаясь своим великодушием, он продолжал:
Болезненно охнув, Варвара приподнялась, схватила его руку и, прижав ее ко груди своей, сказала:
- Все равно, - пойми!
- Не волнуйся, - попросил он, снова гордясь тем, что вызвал такое чувство. Недели через три он думал:
"Вот - мой медовый месяц".
более заботливости о нем, заботливости настолько трогательной, что он даже сказал:
- А ведь ты, Варя, могла бы быть удивительно нежной матерью.
Была средина мая. Стаи галок носились над Петровским парком, зеркало пруда отражало голубое небо и облака, похожие на взбитые сливки; теплый ветер помогал солнцу зажигать на листве деревьев зеленые огоньки. И такие же огоньки светились в глазах Варвары.
- Идем домой, пора, - сказала она, вставая со скамьи. - Ты говорил, что тебе надо прочитать к завтрему сорок шесть страниц. Я так рада, что ты кончаешь университет. Эти бесплодные волнения...
Не кончив фразу, она глубоко вздохнула.
Самгин вел ее берегом пруда и видел, как по воде, голубоватой, точно отшлифованная сталь, плывет, умеренно кокетливо покачиваясь, ее стройная фигура в синем жакете, в изящной шляпке.
- Мне кажется - нигде не бывает такой милой весны, как в Москве, - говорила она. - Впрочем, я ведь нигде и не была. И - представь! - не хочется. Как будто я боюсь увидеть что-то лучше Москвы и перестану любить ее так, как люблю.
- Ребячество, - сказал Самгин солидно, однако - ласково; ему нравилось говорить с нею ласково, это позволяло ему видеть себя в новом свете.
- Ребячество, конечно, - согласилась она, но, помолчав, спросила:
- Но не слепоты, - сказал Самгин.
|