|
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Домой он приехал на полчаса раньше супругов Спивак.
Мать встретила их величественно, как чиновников, назначенных свыше в ее личное распоряжение. Суховато и очень в нос говорила французские фразы, играя лорнетом пред своим густо напудренным лицом, и, прежде чем предложить гостям сесть, удобно уселась сама. Клим подметил, что этой игрой мать зажгла в голубоватых глазах Спивак смешливые искорки. Елизавета Львовна в необыкновенно широкой темной мантии казалась постаревшей, монашески скромной и не такой интересной, как она была в Петербурге. Но его ноздри приятно защекотал запах знакомых духов, и в памяти прозвучала красивая фраза:
Тобой, одной тобой.
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку, было так хорошо видеть, что этот человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала:
- Мне очень тяжело, Вера Петровна, что с первой же встречи я должна сообщить вам печальное: Дмитрий Иванович арестован.
- О, бог мой! - воскликнула Самгина, откинувшись на спинку кресла, ресницы ее вздрогнули и кончик носа покраснел.
- Да! - громко сказал Спивак. - Пришли ночью и увезли.
- А - Кутузов? - сердито спросил Клим.
Спивак ответила, что Кутузов недели за три до ареста Дмитрия уехал к себе домой, хоронить отца.
Мать, осторожно, чтоб не стереть пудру со щек, прикладывала ко глазам своим миниатюрный платочек, но Клим видел, что в платке нет нужды, глаза совершенно сухи.
- Боже мой! За что? - драматически спросила она.
- Я думаю, что это не серьезно, - очень ласково и утешительно говорила Спивак. - Арестован знакомый Дмитрия Ивановича, учитель фабричной школы, и брат его, студент Попов, - кажется, это и ваш знакомый? - спросила она Клима.
Самгин сухо сказал:
- Нет.
Весело хлопотали птицы, обильно цвели цветы, бархатное небо наполняло сад голубым сиянием, и в блеске весенней радости было бы неприлично говорить о печальном. Вера Петровна стала расспрашивать Спивака о музыке, он тотчас оживился и, выдергивая из галстука синие нитки, делая пальцами в воздухе маленькие запятые, сообщил, что на Западе - нет музыки.
- Там - только машины. Там - от менуэта и гавота дошли - вот до чего...
И пальцами на губах он сыграл какой-то пошленький мотив.
- Не тереби галстук, - попросила его жена. Он послушно положил руки на стол, как на клавиатуру, а конец галстука погрузил в стакан чая. Это его сконфузило, и, вытирая галстук платком, он сказал:
- В Норвегии - Григ. Очень интересен. Говорят - рассеянный человек.
И замолчал. Женщины улыбались, беседуя все более оживленно, но Клим чувствовал, что они взаимно не нравятся одна другой. Спивак запоздало спросил его:
- Как ваше здоровье?
А когда Клим предложил ему земляники, он весело отказался:
- От нее у меня будет крапивная лихорадка. Мать попросила Клима:
- Покажи Елизавете Львовне флигель.
- Странный город, - говорила Спивак, взяв Клима под руку и как-то очень осторожно шагая по дорожке сада. - Такой добродушно ворчливый. Эта воркотня - первое, что меня удивило, как только я вышла с вокзала. Должно быть, скучно здесь, как в чистилище. Часто бывают пожары? Я боюсь пожаров.
Бумажный сор в комнатах флигеля напомнил Климу о писателе Катине, а Спивак, бегло осмотрев их, сказала:
- Можно очень уютно устроиться. И окна в сад. Наверное, в комнаты будут вползать мохнатенькие червячки с яблонь? Птички будут петь рано утром. Очень рано!
Она вздохнула:
- Вам не нравится? - с сожалением спросил Клим, выходя в сад, - красиво изогнув шею, она улыбнулась ему через плечо.
- Нет, почему? Но это было бы особенно удобно для двух сестер, старых дев. Или - для молодоженов. Сядемте, - предложила она у скамьи под вишней и сделала милую гримаску: - Пусть они там... торгуются.
Оглядываясь, она продолжала задумчиво:
- Прекрасный сад. И флигель хорош. Именно - для молодоженов. Отлюбить в этой тишине, сколько положено, и затем... Впрочем, вы, юноша, не поймете, - вдруг закончила она с улыбкой, которая несколько смутила Клима своей неясностью: насмешка скрыта в ней или вызов?
Посмотрев в небо, обрывая листья с ветки вишни, Спивак спросила:
Клим удивлялся. Он не подозревал, что эта женщина умеет говорить так просто и шутливо. Именно простоты он не ожидал от нее; в Петербурге Спивак казалась замкнутой, связанной трудными думами. Было приятно, что она говорит, как со старым и близким знакомым. Между прочим она спросила: с дровами сдается флигель или без дров, потом поставила еще несколько очень житейских вопросов, все это легко, мимоходом.
- Портрет над роялем - это ваш отчим? У него борода очень богатого человека.
Пытливо заглянув в ее лицо, Клим сказал, что скоро приедет Туробоев.
- Да?
- Продает свою землю.
- Вот как.
Клим почувствовал, что его радует спокойный тон ее, обрадовало и то, что она, задев его локтем, не извинилась.
К ним шла мать, рядом с нею Спивак, размахивая крыльями разлетайки, как бы пытаясь вознестись от земли, говорил:
- Это будет написано нонами, очень густо: тум-тумм...
Жена бесцеремонно прекратила музыку, заговорив с Верой Петровной о флигеле; они отошли прочь, а Спивак сел рядом с Климом и вступил в беседу с ним фразами из учебника грамматики:
- Ваша мать приятный человек. Она знает музыку. Далеко ли тут кладбище? Я люблю все элегическое. У нас лучше всего кладбища. Все, что около смерти, у нас - отлично.
В паузы между его фразами вторгались голоса женщин.
- Не правда ли? - требовательно спрашивала Спивак.
- Я вам это сделаю.
- Мы кончили?
- Да.
Через несколько минут, проводив Спиваков и возвратясь в сад, Клим увидал мать все там же, под вишней, она сидела, опустив голову на грудь, закинув руки на спинку скамьи.
- Бог мой, это, кажется, не очень приятная дама! - усталым голосом сказала она. - Еврейка? Нет? Как странно, такая практичная. Торгуется, как на базаре. Впрочем, она не похожа на еврейку. Тебе не показалось, что она сообщила о Дмитрии с оттенком удовольствия? Некоторым людям очень нравится сообщать дурные вести.
Она с досадой ударила себя кулачком по колену.
Розоватая мгла, наполнив сад, окрасила белые цветы. Запахи стали пьянее. Сгущалась тишина.
- Я пойду переоденусь, а ты подожди меня здесь. В комнатах - душно.
Клим посмотрел вслед ей неприязненно: то, что мать сказала о Спивак, злостно разноречило с его впечатлением. Но его недоверие к людям, становясь все более легко возбудимым, цепко ухватилось за слова матери, и Клим задумался, быстро пересматривая слова, жесты, улыбки приятной женщины. Ласковая тишина, настраивая лирически, не позволила найти в поведении Спивак ничего, что оправдало бы мать. Легко заиграли другие думы: переедет во флигель Елизавета, он станет ухаживать за нею и вылечится от непонятного, тягостного влечения к Лидии.
Мать возвратилась в капоте солнечного цвета, застегнутом серебряными пряжками, в мягких туфлях; она казалась чудесно помолодевшей.
- Ты не думаешь, что арест брата может отразиться и на тебе? - тихо спросила она.
- Почему?
- Жили вместе.
- Это еще не значит, что мы солидарны.
- Да, но...
Она замолчала, потирая пальцами морщинки на висках. И вдруг сказала, вздохнув:
- У этой Спивак неплохая фигура, даже беременность не портит ее.
Вздрогнув от неожиданности, Клим быстро спросил:
- Она - беременна? Она тебе сказала?
- Боже мой, я сама вижу. Ты хорошо знаком с нею?
- Нет, - сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
"Какой безжалостной надобно быть, какое надо иметь холодное сердце, для того, чтобы обманывать больного мужа, - возмущенно думал Самгин. - И - мать, как бесцеремонно, грубо она вторгается в мою жизнь".
- О, боже мой! - вздохнула мать.
Клим искоса взглянул на нее. Она сидела, напряженно выпрямясь, ее сухое лицо уныло сморщилось, - это лицо старухи. Глаза широко открыты, и она закусила губы, как бы сдерживая крик боли. Клим был раздражен на нее, но какая-то частица жалости к себе самому перешла на эту женщину, он тихонько спросил:
- Тебе грустно?
- В моем возрасте мало веселого. Затем, оттянув дрожащей рукой ворот капота от шеи, мать заговорила шопотом:
- Уже где-то близко тебя ждет женщина... девушка, ты ее полюбишь.
В ее шопоте Клим услышал нечто необычное, подумалось, что она, всегда гордая, сдержанная, заплачет сейчас. Он не мог представить ее плачущей.
- Не надо об этом, мама.
Она судорожно терлась щекою о его плечо и, задыхаясь в сухом кашле или неудачном смехе, шептала:
- Я не умею говорить об этом, но - надо. О великодушии, о милосердии к женщине, наконец! Да! О милосердии. Это - самое одинокое существо в мире - женщина, мать. За что? Одинока до безумия. Я не о себе только, нет...
- Хочешь, принесу воды? - спросил Клим и тотчас же понял, что это глупо. Он хотел даже обнять ее, но она откачнулась, вздрагивая, пытаясь сдержать рыдания. И все горячей, озлобленней звучал ее шопот.
- Только часы в награду за дни, ночи, годы одиночества.
"Это говорила Нехаева", - вспомнил Клим.
- Гордость, которую попирают так жестоко. Привычное - ты пойми! - привычное нежелание заглянуть в душу ласково, дружески. Я не то говорю, но об этом не скажешь...
"И - не надо! - хотелось сказать Климу. - Не надо, это унижает тебя. Это говорила мне чахоточная, уродливая девчонка".
Но его великодушию не нашлось места, мать шептала, задыхаясь:
- Надо выть. Тогда назовут истеричкой. Предложат врача, бром, воду.
Сын растерянно гладил руку матери и молчал, не находя слов утешения, продолжая думать, что напрасно она говорит все это. А она действительно истерически посмеивалась, и шопот ее был так жутко сух, как будто кожа тела ее трещала и рвалась.
- Ты должен знать: все женщины неизлечимо больны одиночеством. От этого - все непонятное вам, мужчинам, неожиданные измены и... всё! Никто из вас не ищет, не жаждет такой близости к человеку, как мы.
Чувствуя необходимость попытаться успокоить ее, Клим пробормотал:
- Знаешь, о женщинах очень своеобразно рассуждает Макаров..
- Наш эгоизм - не грех, - продолжала мать, не слушая его. - Эгоизм - от холода жизни, оттого, что все ноет: душа, тело, кости...
И вдруг, взглянув на сына, она отодвинулась от него, замолчала, глядя в зеленую сеть деревьев. А через минуту, поправляя прядь волос, спустившуюся на щеку, поднялась со скамьи и ушла, оставив сына измятым этой сценой.
она что-то потеряла в глазах его. И еще раз Клим Самгин подумал, что в каждом человеке можно обнаружить простенький стерженек, на котором человек поднимает флаг своей оригинальности.
На другой день, утром, неожиданно явился Варавка, оживленный, сверкающий глазками, неприлично растрепанный. Вера Петровна с первых же слов спросила его:
- Что, эта барышня или дама наняла дачу?
- Какая барышня? - удивился Варавка.
- Знакомая Лютова?
- Не видал такой. Там - две: Лидия и Алина. И три кавалера, чорт бы их побрал!
Тяжелый, толстый Варавка был похож на чудовищно увеличенного китайского "бога нищих", уродливая фигурка этого бога стояла в гостиной на подзеркальнике, и карикатурность ее форм необъяснимо сочеталась с какой-то своеобразной красотой. Быстро и жадно, как селезень, глотая куски ветчины, Варавка бормотал:
- Туробоев - выродок. Как это? Декадент. Фин дэ сьекль4 и прочее. Продать не умеет. Городской дом я у него купил, перестрою под техническое училище. Продал он дешево, точно краденое. Вообще - идиот высокородного происхождения. Лютов, покупая у него землю для Алины, пытался обобрать его и обобрал бы, да - я не позволил. Я лучше сам... - 4 Конец века (франц.).
- Что ты говоришь, - мягко упрекнула его Вера Петровна.
- Я - честно говорю. Надобно уметь брать. Особенно - у дураков. Вон как Сергей Витте обирает.
Варавка насытился, вздохнул, сладостно закрыв глаза, выпил стакан вина и, обмахивая салфеткой лицо, снова заговорил:
- А этот Лютов - прехитрая каналья, ты, Клим, будь осторожен...
Тут Вера Петровна, держа голову прямо и неподвижно, как слепая, сообщила ему об аресте Дмитрия. Клим нашел, что вышло это у нее неуместно и даже как будто вызывающе. Варавка поднял бороду на ладонь, посмотрел на нее и сдул с ладони.
- Это что же - наследственная тяга в тюрьму старшей линии Самгиных?
- Мне придется съездить в Петербург.
- Разумеется, - ворчливо сказал Варавка и, положив руку на плечо Клима, раскачивая его, начал убеждать:
- Шел бы ты, брат, в институт гражданских инженеров. Адвокатов у нас - излишек, а Гамбетты пока не требуются. Прокуроров - тоже, в каждой газете по двадцать пять штук. А вот архитекторов - нет, строить не умеем. Учись на архитектора. Тогда получим некоторое равновесие: один брат - строит, другой - разрушает, а мне, подрядчику, выгода!
Он расхохотался, встряхивая животом, затем предложил Климу ехать на дачу:
- Нужно, чтоб там был кто-нибудь из нас. Кажется, я возьму туда Дронова приказчиком. Ну-с, еду к нотариусу...
- Какая энергия, сколько ума!
- Да, - вежливо согласился Клим, но подумал: "Он швыряет меня, точно мяч".
На дачу он приехал вечером и пошел со станции обочиной соснового леса, чтоб не идти песчаной дорогой: недавно по ней провезли в село колокола, глубоко измяв ее людями и лошадьми. В тишине идти было приятно, свечи молодых сосен курились смолистым запахом, в просветах между могучими колоннами векового леса вытянулись по мреющему воздуху красные полосы солнечных лучей, кора сосен блестела, как бронза и парча.
Вдруг на опушке леса из-за небольшого бугра показался огромным мухомором красный зонтик, какого не было у Лидии и Алины, затем под зонтиком Клим увидел узкую спину женщины в желтой кофте и обнаженную, с растрепанными волосами, острую голову Лютова.
"Это - женщина, о которой спрашивает мать? Любовница Лютова? Последнее свидание?"
Он так близко подошел, что уже слышал ровный голосок женщины и короткие, глухо звучавшие вопросы Лютова. Хотел свернуть в лес, но Лютов окрикнул-
- Вижу! Не прячьтесь.
Окрик прозвучал насмешливо, а когда Клим подошел вплоть, Лютов встретил его, оскалив зубы неприятной улыбочкой.
- Почему вы думаете, что я прячусь? - сердито спросил он, сняв шляпу пред женщиной с нарочитой медленностью
- Из деликатности, - сказал Лютов. - Знакомьтесь. Женщина протянула руку с очень твердой ладонью. Лицо у нее было из тех, которые запоминаются с трудом. Пристально, фотографирующим взглядом светленьких глаз она взглянула в лицо Клима и неясно назвала фамилию, которую он тотчас забыл.
- Окажите услугу, - говорил Лютов, оглядываясь и морщась. - Она вот опоздала к поезду... Устройте ей ночевку у вас, но так, чтоб никто об этом не знал. Ее тут уж видели; она приехала нанимать дачу; но - не нужно, чтоб ее видели еще раз. Особенно этот хромой чорт, остроумный мужичок.
- Может быть, эти предосторожности излишни? - негромко спросила женщина.
- Не считаю их таковыми, - сердито сказал Лютов. Женщина улыбнулась, ковыряя песок концом зонтика. Улыбалась она своеобразно перед тем, как разомкнуть крепко сжатые губы небольшого рта, она сжимала их еще крепче, так, что в углах рта появлялись лучистые морщинки. Улыбка казалась вынужденной, жестковатой и резко изменяла ее лицо, каких много.
- Ну-с, гуляйте, - скомандовал ей Лютов, вставая с земли, и, взяв Клима под руку, пошел к дачам.
- Вы не очень вежливы с нею, - угрюмо заметил Клим, возмущенный бесцеремонностью Лютова по отношению к нему.
- Сойдет, - пробормотал Лютов.
- Должен предупредить вас, что в Петербурге арестован мой брат...
Лютов быстро спросил:
- Народоправец?
- Знов происходе накопление революционней силы, - передразнил кого-то. - Накопление... черти!
Самгин сердился на Лютова за то, что он вовлек его в какую-то неприятную и, кажется, опасную авантюру, и на себя сердился за то, что так легко уступил ему, но над злостью преобладало удивление и любопытство. Он молча слушал раздраженную воркотню Лютова и оглядывался через плечо свое: дама с красным зонтиком исчезла.
- Знов происходе... Эта явилась сообщить мне, что в Смоленске арестован один знакомый... Типография там у него... чорт бы драл! В Харькове аресты, в Питере, в Орле. Накопление!
Ворчал он, как Варавка на плотников, каменщиков, на служащих конторы. Клима изумлял этот странный тон и еще более изумляло знакомство Лютова с революционерами. Послушав его минуту-две, он не стерпел больше.
- Но - какое вам дело до этого, до революции?
- Правильный постанов вопроса, - отозвался Лютов, усмехаясь. - Жалею, что брага вашего сцапали, он бы, вероятно, ответил вам.
"Болван", - мысленно выругался Самгин и вытащил руку свою из-под локтя спутника, но тот, должно быть, не почувствовал этого, он шел, задумчиво опустив голову, расшвыривая ногою сосновые шишки. Клим пошел быстрее.
- Куда спешите? Там, - Лютов кивнул головою в сторону дач, - никого нет, уехали в лодке на праздник куда-то, на ярмарку.
Он снова взял Самгина под руку, а когда дошли до рассыпанной поленницы дров, скомандовал:
- Сядем.
И тотчас вполголоса, но глумливо заговорил:
- На кой дьявол нужна наша интеллигенция при таком мужике? Это все равно как деревенские избы перламутром украшать. Прекраснодушие, сердечность, романтизм и прочие пеперменты, уменье сидеть в тюрьмах, жить в гиблых местах ссылки, писать трогательные рассказы и статейки. Страстотерпцы, преподобные и тому подобные. В общем - незваные гости.
От него пахло водкой, и, говоря, он щелкал зубами, точно перекусывая нитки.
- Народовольцы, например. Да ведь это же перевод с мексиканского, это - Густав Эмар и Майн-Рид. Пистолеты стреляют мимо цели, мины - не взрываются, бомбешки рвутся из десятка одна и - не во-время.
Схватив кривое, суковатое полено, Лютов пытался поставить его на песке стоймя, это - не удавалось, полено лениво падало.
- Яснее ясного, что Русь надобно обтесывать топором, ее не завостришь перочинными ножичками. Вы как думаете?
Самгин, врасплох захваченный вопросом, ответил не сразу.
- Прошлый раз вы говорили о русском народе совершенно иначе.
- О народе я говорю всегда одно и то же: отличный народ! Бесподобный-с! Но...
- Из этой штуки можно сделать много различных вещей. Художник вырежет из нее и чорта и ангела. А, как видите, почтенное полено это уже загнило, лежа здесь. Но его еще можно сжечь в печи. Гниение - бесполезно и постыдно, горение дает некоторое количество тепла. Понятна аллегория? Я - за то, чтоб одарить жизнь теплом и светом, чтоб раскалить ее.
"Врешь", - подумал Клим.
Он сидел на аршин выше Лютова и видел изломанное, разобщенное лицо его не выпуклым, а вогнутым, как тарелка, - нечистая тарелка. Тени лап невысокой сосны дрожали на лице, и, точно два ореха, катались на нем косые глаза. Шевелился нос, раздувались ноздри, шлепали резиновые губы, обнажая злой верхний ряд зубов, показывая кончик языка, прыгал острый, небритый кадык, а около ушей вертелись костяные шарики. Лютов размахивал руками, пальцы правой руки мелькали, точно пальцы глухонемого, он весь дергался, как марионетка на ниточках, и смотреть на него было противно. Он возбуждал в Самгине тоскливую злость, чувство протеста.
"А что, если я скажу, что он актер, фокусник, сумасшедший и все речи его - болезненная, лживая болтовня? Но - чего ради, для кого играет и лжет этот человек, богатый, влюбленный и, в близком будущем, - муж красавицы?"
- Представьте себе, - слышал Клим голос, пьяный от возбуждения, - представьте, что из сотни миллионов мозгов и сердец русских десять, ну, пять! - будут работать со всей мощью энергии, в них заключенной?
- Да, конечно, - сказал Клим нехотя.
Темное небо уже кипело звездами, воздух был напоен сыроватым теплом, казалось, что лес тает и растекается масляным паром. Ощутимо падала роса. В густой темноте за рекою вспыхнул желтый огонек, быстро разгорелся в костер и осветил маленькую, белую фигурку человека. Мерный плеск воды нарушал безмолвие.
- Наши едут, - заметил Клим.
Лютов долго молчал, прежде чем ответил:
- Пора.
И встал, присматриваясь к чему-то.
- Мужичонко шляется. Я его задержу, а вы идите, устройте эту...
Самгин пошел к даче, слушая, как весело и бойко звучит голос Лютова.
- Ты и в лесу сомов ловишь?
- Смеетесь, господин, а он был, сом!
- Был?
- А - как же?
- Где?
- Где ж ему быть, как не в реке?
- А - что? Река достойная.
"Актер", - думал Клим, прислушиваясь.
- Вы, господин, в женском не нуждаетесь? Тут - солдатка...
- Вроде сома?
- Очень тоскует...
"Варавка - прав, это - опасный человек", - решил Самгин.
Дома, распорядясь, чтоб прислуга подала ужин и ложилась спать, Самгин вышел на террасу, посмотрел на реку, на золотые пятна света из окон дачи Телепневой. Хотелось пойти туда, а - нельзя, покуда не придет таинственная дама или барышня.
"У меня нет воли. Нужно было отказать ему". Ожидая шороха шагов по песку и хвое, Клим пытался представить, как беседует Лидия с Туробоевым, Макаровым. Лютов, должно быть, прошел туда. Далеко где-то гудел гром. Доплыли разорванные звуки пианино. В облаках, за рекою, пряталась луна, изредка освещая луга мутноватым светом. Клим Самгин, прождав нежеланную гостью до полуночи, с треском закрыл дверь и лег спать, озлобленно думая, что Лютов, может быть, не пошел к невесте, а приятно проводит время в лесу с этой не умеющей улыбаться женщиной. И может быть, он все это выдумал - о каких-то "народоправцах", о типографии, арестах.
"Всё - гораздо проще: это было последнее свидание". С этим он и уснул, а утром его разбудил свист ветра, сухо шумели сосны за окном, тревожно шелестели березы;
на синеватом полотнище реки узорно курчавились маленькие волнишки. Из-за реки плыла густосиняя туча, ветер обрывал ее край, пышные клочья быстро неслись над рекою, поглаживая ее дымными тенями. В купальне кричала Алина. Когда Самгин вымылся, оделся и сел к столу завтракать - вдруг хлынул ливень, а через минуту вошел Макаров, стряхивая с волос капли дождя.
- Где же Владимир? - озабоченно спросил он. - Спать он не ложился, постель не смята.
Усмехаясь, Клим подбирал слова поострее, хотелось сказать о Лютове что-то очень злое, но он не успел сделать этого - вбежала Алина.
- Клим, скорее - кофе!
Мокрое платье так прилипло к ее телу, что она была точно голая; она брызгала водою, отжимая волосы, и кричала:
- Сумасшедшая Лидка бросилась ко мне за платьем, и ее убьет громом...
- Лютов был у вас вечером? - угрюмо спросил Макаров.
Стоя перед зеркалом, Алина развела руками.
- Ну, вот! Жених - пропал, а у меня будет насморк и бронхит. Клим, не смей смотреть на меня бесстыжими глазами!
- Вчера хромой приглашал Лютова на мельницу, - сказал Клим девушке, - она уже сидела у стола, торопливо отхлебывая кофе, обжигаясь и шипя, а Макаров, поставив недопитый стакан, подошел к двери на террасу и, стоя там, тихонько засвистал.
- Хороший дождь, на урожай. Сверкали молнии, бил гром, звенели стекла в окнах, а за рекою уже светлело.
- Пойду на мельницу, - пробормотал Макаров.
- Вот это - друг! - воскликнула Алина, а Клим спросил:
- Потому что не боится схватить насморк?
- Хотя бы поэтому.
Пальто сползало с плеч девушки, обнажая ее бюст, туго обтянутый влажным батистом блузы, это не смущало ее, но Туробоев снова прикрывал красиво выточенные плечи, и Самгин видел, что это нравится ей, она весело жмурилась, поводя плечами, и просила:
- Оставьте, мне жарко.
"Я бы не посмел так, как этот франт", - завистливо подумал Самгин и вызывающим тоном спросил Туробоева:
- Вам нравится Лютов?
Он заметил, что щека Туробоева вздрогнула, как бы укушенная мухой; вынимая портсигар, он ответил очень вежливо:
- Интересный человек.
- Я нахожу интересных людей наименее искренними, - заговорил Клим, вдруг почувствовав, что теряет власть над собою. - Интересные люди похожи на индейцев в боевом наряде, раскрашены, в перьях. Мне всегда хочется умыть их и выщипать перья, чтоб под накожной раскраской увидать человека таким, каков он есть на самом деле.
Алина подошла к зеркалу и сказала, вздохнув:
- Ой, какое чучело!
Туробоев, раскуривая папиросу, смотрел на Клима вопросительно, и Самгин подумал, что раскуривает он так медленно, тщательно потому, что не хочет говорить.
- Послушай, Клим, - сказала Алина. - Ты мог бы сегодня воздержаться от премудрости? День уже и без тебя испорчен.
Сказала она это таким наивно умоляющим тоном, что Туробоев тихонько засмеялся. Но это обидело ее; быстро обернувшись к Туробоеву, она нахмурилась.
- Почему вы смеетесь? Ведь Клим сказал правду, только я не хочу слушать.
И, грозя пальцем, продолжала:
- Грешен, - сказал Туробоев, наклонив голову. - Видите ли, Самгин, далеко не всегда удобно и почти всегда бесполезно платить людям честной медью. Да и - так ли уж честна эта медь правды? Существует старинный обычай: перед тем, как отлить колокол, призывающий нас в дом божий, распространяют какую-нибудь выдумку, ложь, от этого медь будто бы становится звучней.
- Итак, вы защищаете ложь? - строго спросил Самгин.
Туробоев пожал плечами.
- Не совсем так, но...
- Алина, иди, переоденься, - крикнула Лидия, появляясь в дверях. В пестром платье, в чалме из полотенца, она была похожа на черкешенку-одалиску с какой-то картины.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за собою. Глядя в окно, он сказал:
- Свифт, Вольтер и еще многие не боялись правды.
- Современный немец-социалист, например, - Бебель, еще храбрее. Мне кажется, вы плохо разбираетесь в вопросе о простоте. Есть простота Франциска Ассизского, деревенской бабы и негра Центральной Африки. И простота анархиста Нечаева, неприемлемая для Бебеля.
Клим вышел на террасу. Подсыхая на жарком солнце, доски пола дымились под его ногами, он чувствовал, что и в голове его дымится злость.
- Вы сами говорили о павлиньих перьях разума, - помните? - спросил он, стоя спиной к Туробоеву, и услыхал тихий ответ:
- Это - не то.
Туробоев взмахнул руками, закинул их за шею и так сжал пальцы, что они хрустнули. Потом, вытянув ноги, он как-то бессильно съехал со стула. Клим отвернулся. Но через минуту, взглянув в комнату, он увидел, что бледное лицо Туробоева неестественно изменилось, стало шире, он, должно быть, крепко сжал челюсти, а губы его болезненно кривились. Высоко подняв брови, он смотрел в потолок, и Клим впервые видел его красивые, холодные глаза так угрюмо покорными. Как будто над этим человеком наклонился враг, с которым он не находил сил бороться и который сейчас нанесет ему сокрушающий удар. На террасу взошел Макаров, сердито говоря:
- Володька, оказывается, пил всю ночь с хромым и теперь спит, как мертвый.
Клим показал ему глазами на Туробоева, но тот встал и ушел, сутулясь, как старик.
- Он болен, - сказал Клим тихо и не без злорадства, но Макаров, не взглянув на Туробоева, попросил:
- Ты не говори Алине.
Самгин был рад случаю израсходовать злость.
- Это ты должен сказать ей. Извини, но твоя роль в этом романе кажется мне странной.
Говорил он стоя спиною к Макарову, так было удобней.
Говорил он долго, и ему нравилось, что слова его звучат спокойно, твердо. Взглянув через плечо на товарища, он увидал, что Макаров сидит заложив ногу на ногу, в зубах его, по обыкновению, дымится папироса. Он разломал коробку из-под спичек, уложил обломки в пепельницу, поджег их и, подкладывая в маленький костер спички, внимательно наблюдает, как они вспыхивают.
А когда Клим замолчал, он сказал, не отрывая глаз от огня:
- Быть моралистом - просто.
Костер погас, дымились недогоревшие спички. Поджечь их было уж нечем. Макаров почерпнул чайной ложкой кофе из стакана и, с явным сожалением, залил остатки костра.
- Вот что, Клим: Алина не глупее меня. Я не играю никакой роли в ее романе. Лютова я люблю. Туробоев нравится мне. И, наконец, я не желаю, чтоб мое отношение к людям корректировалось тобою или кем-нибудь другим.
Макаров говорил не обидно, каким-то очень убедительным тоном, а Клим смотрел на него с удивлением: товарищ вдруг явился не тем человеком, каким Самгин знал его до этой минуты. Несколько дней тому назад Елизавета Спивак тоже встала пред ним как новый человек. Что это значит? Макаров был для него человеком, который сконфужен неудачным покушением на самоубийство, скромным студентом, который усердно учится, и смешным юношей, который все еще боится женщин.
- Не сердись, - сказал Макаров, уходя и споткнувшись о ножку стула, а Клим, глядя за реку, углубленно догадывался: что значат эти все чаще наблюдаемые изменения людей? Он довольно скоро нашел ответ, простой и ясный: люди пробуют различные маски, чтоб найти одну, наиболее удобную и выгодную. Они колеблются, мечутся, спорят друг с другом именно в поисках этих масок, в стремлении скрыть свою бесцветность, пустоту.
Когда на террасу вышли девушки, Клим встретил их благосклонной улыбкой.
- Видишь, Лида, - говорила Алина, толкая подругу. - Он - цел. А ты упрекала меня в черством сердце. Нет, омут не для него, это для меня, это он меня загонит в омут премудрости. Макаров - идемте! Пора учиться...
- Какая она... несокрушимая, - тихо сказала Лидия, провожая подругу и Макарова задумчивым взглядом. - А ей ведь трудно живется.
Лидия сидела на подоконнике открытого окна спиною в комнату, лицом на террасу; она была, как в раме, в белых косяках окна. Цыганские волосы ее распущены, осыпают щеки, плечи и руки, сложенные на груди. Из-под яркопестрой юбки видны ее голые ноги, очень смуглые. Покусывая губы, она говорила:
- Лютов очень трудный. Он точно бежит от чего-то; так, знаешь, бегом живет. Он и вокруг Алины все как-то бегает.
- Он всю ночь пьянствовал на мельнице и теперь спит там, - строго отчеканил Клим.
Внимательно взглянув на него, Лидия спросила:
- Почему ты сердишься? Он - пьет, но ведь это его несчастье. Знаешь, мне кажется, что мы все несчастные, и - непоправимо. Я особенно чувствую это, когда вокруг меня много людей.
Постукивая пятками по стене, она улыбнулась:
- Вчера, на ярмарке, Лютов читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно читает, не так красиво, как Алина, но - замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: "А плясать - умеешь? Я, говорит, думал, что вы комедианты из театров". Макаров сказал: "Нет, мы просто - люди". - "Как же это так - просто? Просто людей - не бывает".
- Неглупый мужик, - заметил Самгин.
- Он сказал: не быват. Зачем они укорачивают слова? Не быват, бат - вместо бает, гляит - вместо глядит?
не хочет понять его.
- А вечером и ночью, когда ехали домой, вспоминали детство...
- Ты и Туробоев?
- Да. И Алина. Все. Ужасные вещи рассказывал Константин о своей матери. И о себе, маленьком. Так странно было: каждый вспоминал о себе, точно о чужом. Сколько ненужного переживают люди!
Говорила она тихо, смотрела на Клима ласково, и ему показалось, что темные глаза девушки ожидают чего-то, о чем-то спрашивают. Он вдруг ощутил прилив незнакомого ему, сладостного чувства самозабвения, припал на колено, обнял ноги девушки, крепко прижался лицом.
- Не смей! - строго крикнула Лидия, упираясь ладонью в голову его, отталкивая.
Клим Самгин сказал громко и очень просто:
- Я тебя люблю.
Соскочив с подоконника, она разорвала кольцо его рук, толкнула коленями в грудь так сильно, что он едва не опрокинулся.
- Честное слово, Лида.
Она возмущенно отошла в сторону.
- Это - потому, что я почти нагая. Остановясь на ступени террасы, она огорченно воскликнула:
- Как тебе не стыдно! Я была...
Не договорив, она сбежала с лестницы.
Клим прислонился к стене, изумленный кротостью, которая внезапно явилась и бросила его к ногам девушки. Он никогда не испытывал ничего подобного той радости, которая наполняла его в эти минуты. Он даже боялся, что заплачет от радости и гордости, что вот, наконец, он открыл в себе чувство удивительно сильное и, вероятно, свойственное только ему, недоступное другим.
щеках своих и слышал свой голос: "Я тебя люблю".
"Как хорошо, просто сказал я. И, наверное, хорошее лицо было у меня".
Он думал только о себе в эту необыкновенную минуту, думал так напряженно, как будто боялся забыть мотив песни, которую слышал впервые и которая очень тронула его.
Лидию он встретил на другой день утром, она шла в купальню, а он, выкупавшись, возвращался на дачу. Девушка вдруг встала пред ним, точно опустилась из воздуха. Обменявшись несколькими фразами о жарком утре, о температуре воды, она спросила:
- Ты - обиделся?
- Не надо обижаться. Ведь этим не играют, - сказала Лидия тихо.
- Я знаю, - заявил он так же искренно. Ее ласковый тон не удивил, не обрадовал его - она должна была сказать что-нибудь такое, могла бы сказать и более милое. Думая о ней, Клим уверенно чувствовал, что теперь, если он будет настойчив, Лидия уступит ему. Но - торопиться не следует. Нужно подождать, когда она почувствует и достойно оценит то необыкновенное, что возникло в нем.
Подошел Макаров, ночевавший с Лютовым на мельнице, спросил, не пойдет ли Клим в село, там будут поднимать колокол.
- Разумеется, иду! - весело ответил Самгин и через полчаса шагал берегом реки, под ярким солнцем. Солнце и простенькое, из деревенского полотна платье вызывающе подчеркивали бесстыдную красоту мастерски отлитого тела Алины. Идя в ногу с Туробоевым, она и Макаров пели дуэт из "Маскотты", Туробоев подсказывал им слова. Лютов вел под руку Лидию, нашептывая ей что-то смешное. Клим Самгин чувствовал себя человеком более зрелым, чем пятеро впереди его, но несколько отягченным своей обособленностью. Он думал, что хорошо бы взять Лидию под руку, как это успел Лютов, взять и, прижавшись плечом к плечу ее, идти, закрыв глаза. Глядя, как покачивается тонкая фигура Лидии, окутанная батистом жемчужного цвета, он недоумевал, не ощущая ничего похожего на те чувствования, о которых читал у художников слова.
было сознания зависимости от нее и не было каких-то неясных надежд. Особенно смущали именно эти надежды. Конечно, Лидия будет его женою, конечно, ее любовь не может быть похожа на истерические судороги Нехаевой, в этом он был уверен. Но, кроме этого, в нем бродили еще какие-то неопределимые словами ожидания, желания, запросы.
"Она вызвала это, она и удовлетворит", - успокаивал он себя.
Входя в село, расположенное дугою по изгибу высокого и крутого берега реки, он додумался:
"Не следует быть аналитиком".
|