УЧИТЕЛЬ ЧИСТОПИСАНИЯ
...Придя к А.А.Я. - не застал его дома.
- Убежал куда-то, - сказала его квартирная хозяйка, приветливая старушка в роговых очках и с мохнатой бородавкой на левой скуле. Предложив мне отдохнуть, она заговорила, мягко улыбаясь:
- Смотрю я: бегом живёте вы, нынешние молодые люди, точно выстрелили вами, как дробью из ружья. Раньше - спокойнее жили и даже походка у людей другая была. И сапоги носились дольше, не потому, что кожа была крепче, а потому, что люди осторожнее ходили по земле. Вот в комнате этой, до Яровицкого, жил учитель чистописания; тоже Алексеем Алексеевичем звали, фамилия - Кузьмин. Какой удивительно тихий человек был, даже странно вспомнить. Бывало, утром проснётся, сапоги почистит, брючки, сюртучок, умоется, оденется, и всё тихонько, как будто все люди в городе спят, а он боится разбудить их. Молится, всегда читал: «Господи, владыко живота моего». Потом выпьет стакан чаю, съест яичко с хлебом и уходит в институт, а придя домой, покушает, отдохнёт и сядет картинки писать или рамочки делать. Это вот всё его рукоделье.
Стены маленькой комнаты были обильно украшены рисунками карандашом в рамках из чёрного багета; картинки изображали ивы и берёзы над могилами, над прудом, у развалившейся водяной мельницы, - всюду ивы и берёзы. И лишь на одной, побольше размером, тщательно была нарисована узкая тропа, она ползла в гору, её змеевидно переплетало корневище искривлённой берёзы, со сломанной вершиной и множеством сухих сучьев. Глядя на робкие, серые рисунки, старушка любовно говорила:
- Гулять он ходил вечерами, в сумерках, и особенно любил гулять, когда пасмурно, дождь грозит. От этого он и захворал, простудился. Бывало, скажешь ему: «Что вы какое нехорошее время для гулянья выбираете?» - «В такие, говорит, вечера народу на улицах меньше, а я человек скромный и не охотник до встреч с людьми. И частенько, говорит, люди заставляют думать о них нехорошо, а я этого убегаю». Наденет шинельку, фуражку с кокардой, зонтик возьмёт и тихонько шагает поближе к заборам; всем, кого встретит, дорогу даёт. Очень хорошо, легко ходил он, будто и не по земле. Умильный человек - маленький, стройный, светловолосый, нос с горбинкой, личико чисто выбрито и такое молодое, хотя было ему уже под сорок. Кашлял он всегда в платок, чтобы не шуметь. Бывало, гляжу я на него, любуюсь, думаю - вот бы все люди такие были. Спросишь: «А не скучно вам жить так?» - «Нет, говорит, нисколько не скучно, я живу душой, а душа скуки не знает, скука - это телесная напасть». И всегда он отвечал вот так разумно, точно старичок. «Неужто, спрашиваю, и женский пол не интересен вам, и о семье не думаете?» - «Нет, говорит, я к этому не склонен, семья же требует забот, да и здоровье моё не позволяет». Так, тихой мышкой, он и жил у меня около трёх лет, а потом поехал на кумыс, лечиться, да там, в степях, и помер. Ждала я, что придёт кто-нибудь за добром его, а должно быть, не было у скрытого человека этого ни родных, ни приятелей - никто не пришёл; так всё и осталось у меня: бельишко, картинки эти да тетрадка с записями. Я попросил показать мне тетрадку, старуха охотно достала из комода толстую книгу в переплёте чёрного коленкора; на куске картона, приклеенном к переплёту, готическим шрифтом значилось:
"Пища духа.
Записки для памяти
А.А.Кмина
Лето от Р.X.
1889-е. Январь, 3."
На обороте - виньетка, тонко сделанная пером: в рамке листьев дуба и клёна - пень, а на нём клубочком свернулась змея, подняв голову, высунув жало. А на первой странице я прочитал слова, взятые, очевидно, как эпиграф, тщательно выписанные мелким, круглым почерком:
"Скоро оказалось, что христиан много, - так всегда бывает, когда начинают заниматься исследованием какого-нибудь преступления.
Из письма Плиния Императору Траяну."
Далее бросился в глаза крупный и какой-то торжественный почерк, украшенный хвостиками и завитушками:
"Я значительно умнее Аполлона Коринфского. Не говоря о том, что он - пьяница."
Почти на каждой странице мелькали рисунки, виньетки, часто встречалось толстое женское лицо с тупым носом и калмыцкими глазами. Записей было немного, они редко занимали одну, две страницы, чаще - несколько строк, всегда выписанных тщательно. Нигде ни одной помарки, всюду чувствовалась строгая законченность, всё казалось любовно и аккуратно списанным с черновиков.
Заинтересованный, я унёс «Пищу духа» тихого учителя домой, и вот что нашёл в этой чёрной книге.
"Так называемое искусство питается преимущественно изображением и описанием разного рода преступлений, и замечаю, что чем преступление подлее, тем более читается книга и знаменита картина, ему посвящённая. Собственно говоря, интерес к искусству есть интерес к преступному. Отсюда вполне ясен вред искусства для юношества.
Сазана надо фаршировать морковью, но этого никто не делает.
Князь Владимир Галицкий ездил служить венгерскому королю и четыре года служил ему; после чего, возвратясь в Галич, занимался церковным строительством.
Всякое преступление требует врождённого таланта, особенно же человекоубийство.
Ап.Кор. написал в насмешку надо мною плюгавенькие стишки. На всякий случай равнодушно записываю их:
Чтобы душа была подобна гуммиластику – Т.е. более податлива, гибка, Делать надобно духовную гимнастику, - Т.е. - попросту - «валять дурака».
Тихий человечек записывал любопытнейшие мысли свои разнообразными почерками - ромбом, готическим, английским, славянской вязью и всячески, явно щеголяя своим мастерством. Но всё, что касалось убийства, он писал тем же мелким, круглым почерком, каким была написана выдержка из письма Плиния Траяну. И можно было думать, что это уже его индивидуальный почерк. Великолепно, ромбом, было нарисовано:
"Мышление есть долг всякого грамотного человека."
Славянской, затейливой вязью:
"Я никогда не позволю себе забыть насмешек надо мной."
А круглый почерк говорил:
"Внезапность не исключает предварительного и точного изучения условий жизни намеченного лица. Особенно важно - время и место прогулок. Часы возвращения из гимназии с уроков. Ночью из клуба."
Две страницы заняты подробным и сухим описанием прогулки в лодках по Волге, затем косым почерком, буквами, переломленными посредине, начертано:
"У Пол.Петр. дурная привычка чесать пальцем под левым коленом. Она любит сидеть закинув ногу на ногу, от этого и чешется под коленом, вероятно застой крови. Он этого не замечает, дурак. Он вообще глуп. И не хорошо, что она часто спрашивает: «Да что вы?» - это у неё выходит насмешливо. Полина - значит Пелагия, Пелагия - имя, собственно, вульгарное, деревенское."
И снова - круглый почерк:
"Уехать из города и неожиданно возвратиться. Сесть на извозчика, - это очень глупо говорят: сесть на извозчика, надо: нанять извозчика. По дороге домой соскочить с пролётки, под видом, будто заболел живот, сбегать, убить и ехать дальше..."
Далее - калмыцкое лицо женщины и уродливо коротконогий человек с маленьким лицом без глаз; на месте их - вопросительные знаки. Очень пышная борода.
Затем - хитрым почерком подьячего:
"Он стал бывать, т.е. ходить в гости к старой чертовке, поэтессе Мысовской. У неё собираются местные революционеры."
И снова круглый почерк:
Миновать и, внезапно повернувшись, ударить с бока в m.c. (приведено сокращённое до двух букв латинское название мускула). Быстро возвратиться к извозчику, оправляя костюм, грубо смеясь над собой. Дома послать в аптеку за желудочными каплями. Когда всё обнаружится, вести себя с любопытством, легкомысленно. Участвовать в торжестве похорон. Конечно."
Больше записей на эту тему не было, последняя же заканчивалась виньеткой: могила без креста, над нею сухое обломанное дерево, вокруг - густой бурьян, а в небе плачет калмыцкое лицо луны.
Дальше было ещё четыре записи:
"Прочитал в немецком романе глупую фразу: профессор спрашивает свою невесту:
- Адель, почему вы всегда переговариваете всё, что я вам ни скажу."
"Встреча с человеком не всегда грозит опасностью, но всё-таки надо быть очень проницательным, выбирая знакомых. Я никогда больше не позволю себе знакомиться с рыжими."
"Зубную боль хорошо чувствует только тот, у кого болят зубы, и только тогда, пока они болят. Затем человек забывает, как мучительна зубная боль. Было бы полезно, чтоб зубы болели хотя раз в месяц, но обязательно в один и тот же день, у всего населения земного шара. При этом условии люди, вероятно, научились бы понимать друг друга."
Этим заканчивалась книга тихого учителя чистописания, озаглавленная им «Пища духа».
Московский студент Маньков, убийца своей жены, в последнем слове на суде защищался так:
ем яблочки, яички, как прежде ел, а вкуса они прежнего, милого уже не имеют, и ничто не радует меня - за что же наказывать?