VI
Дарья, размахивая лопатой, загоняя во двор куриц; петух шёл не торопясь и Величественно, а куры истерически кудахтали, метались, растопырив крылья и пыля. С куском хлеба во рту и огурцом в руке, Дарья топала тяжёлыми ногами и мычала:
- У-у, дуй вас горой!
Её большие груди тряслись под рубахой, как вымя стельной коровы, и живот у неё был велик, как у беременной, а ступни ног, казалось, не имеют костей.
«Неряха, - сердито думал Назаров, глядя на неё исподлобья, - нескладная! Как её не одень – всё ступа будет. Такою женой – не похвастаешься. Всё это я – зря... тороплюсь всё...»
Он угрюмо оглянулся: по двору лениво расходились девки, отяжелевшие от еды, Христина шла в обнимку с Натальей и через плечо огляделась на него, задумчиво прикусив губы, а Наталья, тихонько посмеиваясь, что-то говорила ей в ухо – был виден её тёмный, бойкий глаз.
«Покойник в доме, а она смеётся», - подумал Назаров, потом, когда они ушли в огород, встал, поглядел на реку, где в кустах мелькали, играя ребятишки, прислушался к отдалённому скрипу плохо смазанной телеги, потом, ища прохлады, прошёл в сарай. Там, услыхав девичьи голоса на огороде, он пробрался осторожно к задней стене, нашёл в ней щель и стал смотреть: девки собрались в тени, под сосной; тонкая, худощавая Наталья уже лежала на земле, вверх лицом, заложив руки за голову, Христина чистила зубы былинкой, присев на стол и болтая голою ногой, а Сорокина, сидя на земле, опираясь затылком о край стола, вынула левую грудь и, сморщив лицо, разглядывала тёмные пятна на ней.
- Ай-яй, как тебя отделали, - качая головою, сказала Христина, тоже кривя губы.
- От милого и боль сладка, - сиповато отозвалась Анна, поглаживая грудь. – А вы думаити – как? Погодите, будете замужни - узнаити скус да-а! Иной щипок - как огнём ожжёт, будто уголь приложен к телу, ажно сердце зайдётся, остановится! Это надо зна-ать!
Наталья медленно и будто сонно спросила:
- Да кто у тебя милый-то?..
- Уж есть такой!
- Где же? Со всяким ты путаешься, кто хочет – строго и пренебрежительно сказала Христина, отбросив былинку и нагнувшись сломить другую.
- С кем хочу, да-а, ~ с усилием говорила Анна, спрятав грудь за пазуху и сладостно вытягиваясь по земле – Я женщина вдовая, бездетная, моё дело свободное, с кем хочу, с тем и лечу! Закрою глаза – вот он и – он, самый желанный, самый разлюбезный!
Повернувшись на бок, спиною к Анне, Наталья, позёвывая, выговорила:
- И верно, что живёшь ты закрыв глаза!
- А вижу-то боле вашего, девоньки, - куда боле! Вам и во сне того не видать, чего я наяву знаю, во-от – во сне даже!
Она говорила негромко, почти шёпотом, растягивая слова и чмокая, точно целуя их. Жадно вслушиваясь в речь её, Николай понимал, что Анна поддразнивает девиц, но её бесстыдные слова приятно щекотали его. Он неотрывно следил за игрой её круглого, почти девичьего лица, - немного уже помятое, оно освещалось глазами голубымн, как васильки, и светлыми, точно у ребёнка. И рот у неё был маленький, ребячий. Когда она улыбалась, на щеках и подбородке её являлись ямки, лицо становилось добрым, ласковым и как-то славно, тихо весёлым.
«Слова говорит бесстыжие, - напомнил он себе. – А те, дуры, расспрашивают! Разве можно с такой водиться? Надо сказать Христине!»
- У тебя как со Степаном?
- Да так всё, - не сразу ответила девушка, вздыхая. – Не в тех он мыслях, - добавила она, подумав, а Сорокина, вдруг приподняв голову, сказала с улыбкой:
- Правда ли, врут ли, а есть 6удто, девоньки, словечко такое, всё позволяет, по-христиански, как надобно, и ограждает от детей, - ей-бо!
- Ну, врёшь, - сказала Христина, хмурясь и строго поджимая губы. Назаров одобрительно отметил:
«Ишь какая! Так...»
- Я и говорю - не знай, правда ли, это мне саяновская попадейка говорила.
Над выполотыми грядами жуликовато перепархивали воробьи, на ветвях сидели две вороны и жирно каркали, словно сообщая друг другу что-то очень важное.
- Не в тех он мыслях, чтобы жениться, - потягиваясь, задумчиво повторила Наталья. – Да и я сама, тоже как-то...
- Разонравился?
- Не-ет, зачем! Он парень хороший, - нет! А так, как-то - не знаю, что сказать! Дружба у нас с им.
- Чай, то и хорошо!
- Ещё бы! Вот и боязно будто - женимся, да как начнётся бедность, да дети и всё это, как положено, - не потерялась бы дружба-то, думаешь...
- Ой, девоньки, девоньки! Не сладка доля рабья, а того горше - бабья! Пожить бы годок хоть без работы!
Анна засыпала - это уж сквозь дрёму было сказано ею. Христина заглянула в остроносое, смуглое лицо подруги и сказала неодобрительно:
~ Мудришь ты чего-то.
Наталья спросила тихонько:
- А вы - скоро поженитесь?
- Торопить буду. Измаялась я от этой сухой-то любови!
- Обнимаетесь?
- Не охоч Степан.
- А мой - ух как! - хвастливо сказала Христина. - Того и гляди, обабит!
Назаров самодовольно улыбнулся, но тотчас же подумал, невесело и нерешительно:
«Анка, пожалуй, проще их! Это всё Степаново внушенье! А Хриська рано рот разевает, ещё кусок не в руке!»
Он рассматривал её как незнакомую, и, хотя слова её были неприятны ему, всё-таки она была красивее подруг - такая сильная, рослая, с аккуратными грудями.
«Эту хоть в лохмотья одень, не выдаст! И крепости неиссякаемой», - соображал он, вглядываясь в её лицо с прямым носом и тёмными, строго сросшимися бровями.
- Я даже думаю так, чтобы сегодня вечером решительно с ним поговорить.
- Чай, погодила бы?
- А чего? Любил, что ли, он отца-то? Я, девка, душу его знаю - душа у него очень жидкая!
«Так!» - мысленно воскликнул Назаров, крепко стискивая зубы.
Анна вздохнула и замычала во сне, а Назаров, откачнувшись от стены, вышел из сарая на двор и остановился посредине, под солнцем, один в тишине..
«Жидкая душа! - с обидой думал он, оглядываясь. - Ладно - погоди!»
На дворе было странно пусто и тихо. Из телеги торчала до колена голая, красная нога Дарьи, под поветью храпел Левон, в сенях точно шмель гудел - ворчала Рогачёва.
«Умер отец, - ещё раз напомнил он себе, - а всё - как всегда, как следует!»
Это удивляло его и немножко пугало, но удивление и испуг - были мимолетны, - всё думалось о Христине. Вдруг он представил себе её испуганной до слёз: стоит она перед ним в одной рубахе, лицо бледное, глаза часто мигают, а из-под ресниц катятся слёзы, обе щеки мокры от них и - дрожат.
Он тряхнул головою, усмехаясь, и снова предостерёг себя:
«Не надо торопиться!»
В сердце всё более тревожно колебалось беспокойное чувство, вызывая неожиданные мысли, раскачивая его из стороны в сторону, точно маятник, - он всё яснее ощущал, что земля стала нетверда под ногами у него и в душе будто осенний ветер ходил, покрывая её время от времени скучной, мелкой рябью.
Из окна избы на двор, в жаркую тишину, изливался однообразный звук - это старуха Паромникова читала псалтирь:
нозе его...»
«Первую кафизму читает, - сообразил Назаров. - Очень подходит к отцу: всё покорил он себе, крепко стоял»»
Он сокрушённо подумал:
«Рано помер отец-то; всё-таки недовольно окреп я!»
Вспомнились обидные слова Христины:
«Жидкая душа».
Но теперь - они не показались обидными, а только всколыхнули сердце завистливым вздохом:
«Умная, чертовка!»
Жара обнимала его, ослабляя мысли, хотелось лечь где-нибудь и подремать, он уже пошёл, но в воротах явилась высокая сутулая старуха, с падогом (палка, трость, посох, дубинка – Ред.) в руке, оглянула двор, остановила глаза на лице Николая и, бросив падог на землю, стала затворять ворота, говоря глухо и поучительно:
- Покойник в дому, а ворота отперты! Али ещё смерть ждёте?
Назаров подошёл и помог ей, потом она сказала, указывая на землю:
- Сделай уважение - подай падожок, наклониться мочи нету, спинушка болит. Рогачиха тут, у тебя?
Ему понравилось, что она сказала - у тебя; подавая ей падог, он ласково ответил:
- Здесь, а что?
- Надо её! Шла бы к Яшиным, у них девчоночка на зуб бороны наступила, кровь заговорить.
- И Христина здесь.
- Знаю, - пробормотала старуха, заглядывая в окно и крестясь.
У окна явилась Рогачёва, они тихо заговорили, а Назаров прислонился к верее и смотрел на старуху, быстро вспоминая всё, что знал о ней.
Одни считали её полоумной, шалой и ругали, другие находили, что Прасковья – человек большого ума, справедливый и добрый. Некоторые мужики приходили к ней жаловаться на жён своих, другие кричали, что она портит баб, а бабы почти все боялись и уважали её.
Она была сухая, плоская, как доска, очень сутула, точно хребет у неё переломлен. Ходила всегда посреди дороги, хотя бы и в грязь, походка у неё была мелкая, спорая – голова наклонена, и лица на ходу не видно, но, останавливаясь, она поднимала голову и смотрела на всё угрюмыми глазами, неласково и неодобрительно. Лицо у неё было тоже плоское, тёмное, как на иконе, во множестве морщин, нос крючковатый, как у ведьмы, губы тонкие, сухие, а подбородок - острый. Не верилось Назарову, что она мать Христины, и как-то никогда не хотелось думать о ней.
- Останься на минуту, тётка Прасковья!
Она взглянула на него равнодушно и тёмно и сказала Рогачёвой:
- Ну, иди. Догоню.
- Пойдём-ка, - деловито говорил Назаров, - надо мне сказать два слова, идём на огород.
Когда проходили мимо девок, раскинувшихся под сосною на земле, Прасковья взглянула на них, на солнце и проворчала, остановись:
- Развалились! Пора вставать, работать!
- Погоди, не тронь, - торопливо сказал Николай.
- Мне - что? Дело не моё - твоё.
Он довёл её до бани, присел на завалинке, похлопал ладонью рядом с собою и вдруг – смутился, не зная, о чём и как говорить с нею.
Потом помолчал, приняв солидный хозяйский тон, заговорил, с трудом подбирая слова и запинаясь:
- Вот, тётка Прасковья, ты числишься человек справедливый, хочу я с тобой потолковать... тётке я не верю, и батюшка не верил ей... а никого больше нет, так вот, значит, ты...
Он плёл слово за словом, глядя под ноги себе и точно подбирая рассыпанные мысли, а она долго слушала его, не перебивая, потом спросила коротко:
- Про Христину, что ли, говоришь?
- И про неё, конечно...
- Ну что ж! Дело - на вею жизнь. Только - мать я ей, не поверишь ты мне...
Он сказал, подумав:
- Поверю.
Шевыряя в траве концом палки, она вполголоса продолжала, не глядя на него:
- Ну ладно, коли поверишь! Для крепости я тебе скажу - уйду я скоро. Меня в расчётах не имей.
- На богомолье, ко святым. Нажилась, нагляделась - будет с меня. Мне спокойно это – коли дочь пристроена хорошо. Я те скажу правду про неё, прямо как мать скажу: девка она тебе очень подходящая. Суровая девка, не жалобна, не мотовка, рта не разинет, хозяйство поведёт скупо, ладно. Она тебе будет в помощь. Есть девки добрей её, это - так, а она тебе - лучше. Чего тебе не хватит, у ней это окажется.
Назаров слушал, верил, но чувствовал, что сердце у него невесело сжимается. Эта Чудн`ая баба говорила каким-то неживым голосом, однозвучно, устало и словно не надеясь, что слова её будут приняты.
На ветле против них сидела поджарая ворона, чистила крылья и смотрела избочась, поблёскивая вороватым глазом. Николай свистнул, она встряхнулась, расправила крылья, подождала и снова стала чистить перья, покачиваясь.
- А ты - уходишь? - спросил Назаров, глядя на птицу.
- Ухожу. Как, бог даст, устроится она, с тобой ли, с кем ли, я и пошла. Шесть годов думаю об этом. Ты женись на ней, женись, это лучше всего тебе! Мельницу - продай, да в город, лавочку открой там - вот тебе и хорошо будет. Она тоже не крестьянка, Хриська-то. Ей за прилавком стоять - самое место!
«А верно, что справедливая она, - думал Назаров. - Вот как про дочь говорит, словно про чужую! В свахи не очень годится. И насчёт лавочки...»
- А за ней надобно будет глядеть хорошим глазом, - слышал он, сквозь свои думы, спокойный, ворчливый голос. - Девка красивая, тщеславная, ей надо родить почаще, а то она, гляди, ненадёжна бабёнкой будет. Ты, положим, парень здоровый, ну всё-таки...
- Отчего ж ты уходишь?
- Как это - отчего?
- Ну - жить, что ли, плохо? Отчего?
Искоса взглянув на него, она ответила:
- Ото всего ухожу. Человек я нездоровый, никому не надобный - вот и ухожу. А - жить – так это всем плохо, не мне одной.
Замолчала, постукивая палкой по тупому носку тяжёлого, мужицкого сапога, изъеденного грязью. Николай тоже молчал с минуту, думая:
«А может, она просто - дурашная, потому так просто и говорит про дочь, - глупая и больше ничего?»
- Будил бы девок-то, - сказала Прасковья, разгибая спину и встав на ноги. - Пора, чего спят?
- Может, ты мне, тётка Прасковья, ещё что скажешь?
- Про Христину-то?
- Нет, так, вообще - совет, может, дашь какой?
Передвинув губы вбок и скосив глаза, она сказала другим голосом, как будто ласковее:
Ему почудилось, что Прасковье что-то известно, она может что-то сказать ему, и Николай настойчиво заговорил, глядя в её перекошенное, теперь казавшееся хитрым, тёмное лицо.
- Я - молодой, надобно мне жить с людьми, - как лучше жить?
- Ничего я не знаю, - повторила она, покачав головой. - Это стариков спроси. А то – никого не спрашивай- живи и живи! Прощай-ка!
Она пошла, покачиваясь, тыкая палкой в землю и ворча:
- Не догнать мне Рогачиху-то.
А пройдя мимо дочери, постучала концом палки по ноге её, Христина приподняла голову, вскочила:
- Что ты, мамонька?
- Буде спать-то, - сказала баба, уходя, - гляди, где солнце-то!
Христина, заложив руки за голову, закрыв глаза, потянулась, выгибая грудь, - Николай видел, как развязалась тесёмка ворота рубахи и под тёмной полосою загара сверкнуло белое тело, пышное, как пшеничный хлеб.
- Девки, - сонно бормотала она, - пора вставать - эй!
И вдруг, увидав Николая, вскочила на ноги, пошла к нему, улыбаясь и тихонько говоря:
- Эко заспались как, ну-у! А ты, хозяин молодой, чего глядишь, не будишь?
Он взял её за руку и, оглянувшись на спящих, повёл к бане, торопливо говоря:
- Мать твоя была.
- Ну? А я думала - приснилась она мне!
- Говорили мы.
- Про что?
- Про тебя.
- А чего про меня?
- Нехорошо мне, Христя, - не знаю, что делать! Будь родной - приласкай! Поговорим, давай, по дружбе! Страшно мне, что ли? Подумаем - как быть-то?
Она охнула, отталкивая его в плечи и шепча в ухо, быстро, горячо:
- Пусти, что ты? Пусти-ка! Разве можно сегодня тебе? Больно мне эдак-то!
А он, вдруг опьянев, чувствуя, что сердце у него замерло и горячим ручьём кровь течёт по жилам, бормотал:
- Кристя - приласкай! Ей-богу - тяжко на сердце, прямо - смерть! Вдруг – один очутился, а ничего не понимаю - как надо? Ты - приласкай! Ведь - всё равно женимся, уж это кончено! Никто не узнает, ну, Христина, родимая!
Она всё что-то шептала и билась в его руках, а он чувствовал, как будто её горячее тело уже крепко приросло к нему и теперь, отрываясь, мучает его жестокою болью.
- Всё равно, - просил он, - пожалей, что ли, ну? Я ж тебя весь век любить буду!
Она поставила локоть под подбородок ему, а другой рукой прижала голову его к себе – Николай задохнулся, выпустил её и, шатаясь, потирая руками сдавленное горло, слышал её трезвый, строгий шёпот:
- Экой бешеный! Что ты это? В такой день - там покойник, а ты...
- Сама ты - покойник, - пробормотал он в отчаянии и в стыде, что она одолела его. – Все вы тут покойники!
Оправляя раздёрганную рубаху и следя за ним одним глазом, она говорила, глубоко вздыхая:
- Миленькой, ведь и я не железная, ведь я мучусь тоже, а ты меня горячишь в такое время! Надобно потерпеть до свадьбы!
- А может, и не будет свадьбы-то? - неожиданно сорвалось у него, и, тотчас же испугавшись, он мысленно обругал себя:
«Эх, дурак!»
С минуту Христина молчала, потом, подняв голову, спросила негромко, но как-то особенно внятно:
- Не будет?
- Слышал я, как ты давеча говорила про меня, - бормотал он, - я ведь в сарае был!
- Ну так что?
- Не любишь ты меня!
- А коли свадьбы не будет, так ты ко мне и не лезь! Вон, Анютка живёт для эдаких!
- Не хуже тебя, - тихо сказал он, а Христина спокойно ответила:
- Вот и ладно, коли не хуже.
Пошла прочь, но, сделав шага три, обернулась и сказала веско, сердито угрожающе:
- Только ты знай - без меня тебе пропасть - понял? Как хочешь. Затравят тебя, заторкают, так и знай! Ты вспомни, чего наделал?
Он сел на лавку, тупо думая:
«Это - верно, без неё пропадёшь с моим характером! Вроде пьяного я - отчего это? Христина знает силу свою и меня знает, верно! Сволочь она и нисколько меня не любит - врёт! И я её тоже, видно, не люблю. Матка её - просто дура, полоумная».
Тело у него налилось ноющей болью и устало от неё, голова кружилась, а в глазах вызывающе волновались голые груди девушки.
«Это она нарочно показывается, - вяло и бессильно думал он, - она хитрая, знает! И верно, что ей всего лучше за прилавком стоять, это вот - верно! Торговка».
Мысль наткнулась на новую тропу - что, если и в самом деле продать тут всё и уехать с деньгами в город, а там исподволь приглядеть тихую девицу, жениться и открыть торговлю? Здесь - жить не дадут, будут дразнить отцовыми делами, будут напоминать, как он ездил за доктором, а Христина в этом поможет людям, в случае если дело с нею не сойдётся, - она не зря говорит, что без неё - затравят! Он долго путался в этих противоречивых мыслях, ставя себя так и эдак и нигде не видя твёрдой почвы.
Сквозь неприкрытую дверь был виден кусок синего неба и скучный узор ветвей ветлы на нём, в огороде работали девки, Анна с Натальей звонко перекликались, а Христинин сочный низкий голос был слышен редко, звучал сердито и неохотно.
- Николая - не видали? - спросила издали тётка.
Христина ответила:
- В предбаннике сидит.
- Чего он там?
- Поди да спроси.
- Ой, девка, какая ты неуважительная!
Николай слышал, как Христина проворчала:
- Работай на вас, да ещё уважай!
- От жары хоронится.
Пахло пареными вениками, гнилью и мылом. Николай стал думать об Анютке: гулящая, а – приятная! Попроси её приласкать, не просто, как она привыкла, а по-хорошему, душевно – она бы, наверно, сумела и это. Он пользовался ею не один раз, а она виду не подаёт, что было у неё с ним. Распутница, а - скромная. Вот позвать её назло Христине и посидеть с нею, поговорить. Если бы не такой день, он бы сделал это.
«Как трудно одному, - господи!»
Прошла мимо Христина с граблями в руке, покосилась на дверь, исчезла, снова явилась, загородив щель, сунула в предбанник голову и сказала деловито:
- Там мужики пришли, гроб надо делать!..
- Ну?
- Шёл бы туда.
- Сейчас. Рассердилась ты?
Она отступила, бросив небрежно:
- Чего сердиться? Я тебе ни жена, ни что.
«Врешь», - устало подумал Назаров, встал и пошёл в дом, а впереди его шла с корзиной огурцов на плече Анна, круглая и мягкая, - он смотрел, как изгибается её стан, вздрагивают, напрягаясь, бёдра, и думал:
«Встану я на ноги - давить вас всех буду, как вшей», - и закончил это обещание крепкой, едкой матерщиной.
В проходе из огорода в сарай Анна задела его корзиной, он грубо крикнул:
- Тише!
- Ой, не видала я, Николай Фаддеич, прости!
Назаров тотчас смягчился.
- Не больно.
- А - кричишь?
Он заглянул в лицо ей - Анна ласково улыбалась.
- Ещё бы те молчала! - согласилась Анна.
«Ведь вот, - думал он, идя по двору, - много ль надобно человеку? Отвечай ему согласно, вот и всё, вот он и доволен бы!»
На дворе толклись мужики в синих вытертых портках, в розовых и красных рубахах, босоногие, растрёпанные, и, хотя одёжа на них была цветная, все они казались серыми, точно долго лежали в земле, только что вылезли из неё и ещё не отряхнулись. Молча дёргали его за руку, щупали хитрыми глазами, некоторые мычали что-то, а дурашливый Никита Проезжев, плотник, спросил тенорком:
- Чать, ты, Никола Фадев, поласкове будешь к нам, чем отец был, - ай нет?
- Не время, Никита, этим разговорам! - степенно сказал кто-то.
Николай смотрел на них, как сквозь сон, и не понимал - чего им надо, зачем пришли? Проезжев хвастался:
- Навек домовину сгоношу, вплоть до второго пришествия!
Кто-то сказал угрюмо:
- До страшного суда...
- Панафида будет? - приставал к Назарову высокий старик с большим распухшим носом и царапиной на щеке.
- Тётку спроси, - сказал Николай, входя в сени, и слышал сзади себя пониженные голоса:
- Убило всё-таки ж!
- Отец, как-никак...
А в избе однозвучный голос лениво и устало выпевал:
- «Да постыдятся вси кланяющиеся истуканам, хвалящиеся о идолех свои-их...»
Тётка Татьяна, согнувшись, расстилала по полу полотно, над головой её торчали ноги отца, большие, тяжёлые, с кривыми пальцами. Дрожал синий огонь лампады, а жёлтые огоньки трёх свеч напоминали о лютиках в поле, под ветром.
Дверь в клеть была открыта, и там в сумраке возилась Анна, огребая в угол огурцы, - он вошёл к ней и сказал:
- Тяжело у меня на душе, Анна!
- Ещё бы, - отозвалась она ласково, как и раньше.
Она встала на ноги, испуганно прошептав:
- Чего-о?
- Надо мне тебя!
Женщина отодвинулась в угол, махнув рукою.
- Что ты, что ты? - слышал он её тихий, укоряющий шёпот. - В эдакой-то день? Да я за три целковых не соглашусь - что ты!
- Дура! - мрачно сказал он. - Мне поговорить только, чёрт!
- Знаю я эти разговоры! Ну - охальник ты, ну - бесстыж! Вот я Христине скажу – ай-яй...
«Скажет!» - воскликнул Николай про себя и даже усмехнулся, а потом, вслух, равнодушно проговорил:
- Говори. Это всё равно! Мне тебя не за тем надо, как ты думаешь...
- Ну уж, - ворчала она, - знаю я! Пусти-ка!
И прошла мимо него боком.
Он долго сидел один, в сумраке, в сладком запахе свежих огурцов, думая сразу обо всём, что дали эти три дня; смерть отца не удручала его; кроме этого, как будто ничего особенного не случилось, а всё - было страшно; жизнь стала сразу жуткой и запутанной.
«Встану я на свои ноги», - хотел он повторить угрозу, но не кончил её, вспомнив Анну.
«Приучилась, шкура, об одном думать и больше ничего не понимает! Христине скажет...»
Ему хотелось плакать, но злоба сушила слёзы, он сидел и качал головою.
Снова вошла Анна с корзиной на плече, ссыпала огурцы в угол и, наклонясь подровнять их, точно переломилась пополам.
- Сказала Христине-то?
- И скажу.
- А ты не говори.
- Полтинник.
- Давай рупь! Ну?
Он лениво дал, Анна взяла, расправив юбку, сунула монету в карман и сказала, подмигнув:
- Ладно. Молчок.
Ушла. Назаров думал, покачиваясь:
«Дёшева правда! Положим - правды нет здесь. В псалтири сказано: «Ложь конь во спасение» - стало быть, на лжи, как на коне, спасаться можно. А от чего? Значит – от правды, коли на лжи! Священное писание, а научает спастись от правды!»
Снова в сенях зашлёпали босые ступни, теперь вошла Христина и так же, как Анна, наклонилась, подбирая раскатившиеся огурцы.
«Вот - изнасиловать, опозорить и бросить, - думал Назаров, - вот форсить и перестанет...»
- Сидишь? - спросила Христина, разгибаясь и насмешливо глядя на него, а на глазах её блестели слёзы, - он промолчал, крепко стиснув зубы.
- С Анной заигрываешь? - снова проговорила она, подходя к нему с корзиной в руке.
Николай вскочил, взмахнул рукою, но девица, бросив на руку ему корзину, ускользнула.
- Убью! - пробормотал он, а из двери избы выглянула тётка и тихонько, торжественно сказала:
- Самое время тебе девок щупать, вот, во-от!
Назаров пошёл на неё, сопя и размахивая рукою, она торопливо прикрыла дверь.
Вышел за ворота и пошёл к реке, опустив голову, сопровождаемый старческим бормотанием, вздохами и плачущим голосом читалки.
Уже заходило солнце, синяя полоса колыхалась над лесом и рекою. Из-под ног во все стороны скакали серые сверчки, воздух гудел от множества мух, слепней и ос. Сочно хрустела трава под ногою, в реке отражались красноватые облака, он сел на песок, под куст, глядя, как, морщась, колеблется вода, убегая вправо от него тёмно-синей полосой, и как, точно на шёлке, блестят на ней струи.
Думал он о том, как жесток и безжалостен будет он с людьми, как выгонит тётку и не даст ей ничего, что велел отец. Женится на Христине, будет держать её скупо, одевать плохо и - бить станет, по щекам, по груди и крепкому животу. Анке тоже устроит какую-нибудь штуку. Он примется за дела эти тотчас, как похоронит отца, сразу поставит себя против людей грозно и непримиримо.
Где-то близко ворковала горлинка, а по реке, разрывая её шёлковую ткань, металась рыба, шли круги и стирались течением. Краснело небо, лес темнел, точно наливаясь чем-то мягким, тёплым и пахучим.
Он помолчал, потом сердито отозвался, и она подошла, голоногая, высоко подобрав юбку и рубаху, улыбаясь пухлым, детским ртом.
- Тётка Татьяна велела сказать - поп говорит, что панафиду на завтра, на полдни отложил он...
- Его дело.
- Скучаешь? - спросила она, наклонясь к нему.
- Слушай, Колюшка, - оглянувшись, прошептала она, - я согласна, в остатний раз, так и быть, приду ночью, ну - хошь?
- Иди.
Только ты мне дай пятишну - ты богатый теперь!
- Ладно.
- Что? - тихо спросил он, а Сорокина задумчиво ответила:
- Так как-то, - не то - жалко всех, не то - бежать бы без оглядки куда!
Он вдруг всхлипнул, не удержавшись, поддаваясь чувству тяжкой и злой грусти, и забормотал:
- Погодите, я вам покажу всем, я это не забуду!
- Ежели никому никого не жалко, и мне никого не жаль!
- Коль, - шептала Анна, поглаживая его волосы, - мне тебя жалко, ей-богу же, очень жалко!
- Иди, а то увидят!
- Не видать. Эх ты, погодить бы тебе жениться-то, поживи лучше со мной - право! Христюшка девка властная, свертит она тебя, скрутит!
Уходя, она шепнула:
- Смотри, не обмани, пятишну - ладно? Я - в баню приду, гляди!
Он молча кивнул головой, глядя, как в селе над церковью, на красном небе, точно головни в зареве; пожара, мелькают галки, - у него в душе тоже вились стаи чёрных, нелюдимых дум.
Жаркий день догорал, из леса плыл синеватым дымом ласковый и тёплый вечер.