III
Доплыв до села, он вышел на берег и, подавленный смутным, тревожным желанием, которое и запрещало ему идти домой и влекло туда, - пошёл повидаться с учителем Покровским.
Павел Иванович, щуплый, сухонький человечек с длинным черепом и козлиной бородкой на маленьком лице, наскоро склеенном из мелких, разрозненных костей, обтянутых сильно изношенной кожей, пил чай со Степаном Рогачёвым, парнем неуклюжим, скуластым, как татарин, с редкими, точно у кота, усами и гладко остриженною после тифа головою.
Назаров, вяло улыбаясь, поздравил учителя с приездом, на заботливый вопрос Покровского - почему он такой невесёлый? - сообщил о болезни отца и замолчал, а учитель снова стал оживлённо и торопливо, мягким баском, рассказывать Степану что-то о кометах, звёздах. Николай не слушал, он был уверен, что все речи учителя знакомы ему, как «господи помилуй», они интересны, но лишние для жизни, - никому не нужны звёзды, и всё равно, как вертится земля, это никому не мешает. Нужно - простое, ясное: кусок земли, просторный, светлый дом, хорошая, неглупая жена и - чтобы люди уважали, не трогали, - вот что крепко ставит человека на ноги и даёт душе покой. Сначала - это, а потом уже всё другое, что кому нравится. Притеснять людей не надо, пусть каждый живёт как хочет. Люди ежедневно доказывают друг другу, что жить сообща - не могут они, нет у них для этого уменья, и задачи разные у всех.
«Дешёвый человек, - лениво думал он про учителя, - так себе живёт, без назначения...»
А Степан вызывал у него неприязненное и завистливое чувство развязностью, с которой он держался перед учителем, смелостью вопросов и речей: следя за ним исподлобья, он видел, как Рогачёв долго укреплял окурок стоймя на указательном пальце Левон руки, уставил, сбил сильным щелчком пальцев правой, последил за полётом, и когда, кувыркаясь в воздухе, окурок вылетел за окно и упал далеко на песок, Рогачёв сказал, густо и непочтительно:
- А по-моему, - никто не верит в способность народа к разуму!
«Это верно», - подумал Назаров.
- Ну-у, - недовольно протянул учитель. - Откуда ты взял?
- Да так уж! Все книжники в народе - как в лесу. Как на охоту выходят - не попадёт ли что приятное? Главное - приятное найти...
- Неосновательно говоришь ты, Степан!
- Ну?
- Нехорошо.
Облака, поглотив огненный шар солнца, раскалились и таяли, в небе запада пролились оранжевые, золотые, багровые реки, а из глубин их веером поднялись к зениту огромные светлые мечи, рассекая синеющее небо.
Назаров думал:
«Продаст Будилов землю...»
Гудя, влетел жук, ткнулся в самовар, упал и, лёжа на спине, начал беспомощно перебирать чёрными, короткими ножками, - Рогачёв взял его, положил на ладонь себе, оглядел и выкинул в окно, задумчиво слушая речь учителя.
Его басок лился густою струёй, точно конопляное масло; по лицу разбегались круглые улыбочки, он помахивал в воздухе сухонькой рукой, сжимая и разжимал пальцы.
- Понемногу, в сотне тысяч деревень, - захлёбываясь словами, говорил он, - каждогодно входят в жизнь молодые, доброжелательные умы, и скоро Русь увидит себя умной, честной.
«И Будилов то же говорит», - думалось Николаю.
- Конечно, - сказал Степан, пощипывая усы, - жизнь обязательно должна идти к лучшему - как же иначе?
- Мне пора домой, я ведь только повидаться зашёл, а то - нехорошо, отец там...
- И я тоже иду, - сказал Рогачёв, - у меня за мельницей рыбьи делишки налажены.
- Погодите, - всё ещё мечтательно улыбаясь, заявил учитель, - я с вами, мне к отцу Афанасию! Сейчас переоденусь.
Степан потянулся, почти достав потолок руками, и сказал:
- Не люблю батьку!
- За что его любить? - отозвался учитель, суетясь в углу. - Мне по службе необходимо показывать видимость уважения к нему и всё подобное эдакое. Ну, идёмте!
Половина тёмно-синего неба была густо засеяна звёздами, а другая, над полями, прикрыта сизой тучей. Вздрагивали зарницы, туча на секунду обливалась красноватым огнём. В трёх местах села лежали жёлтые полосы света - у попа, в чайной и у лавочника Седова; все эти три светлые пятна выдвигали из тьмы тяжёлое здание церкви, лишённое ясных форм. В реке блестело отражение Венеры и ещё каких-то крупных звёзд - только по этому и можно было узнать, где спряталась река.
Лес в темноте стал похож на горы, всё знакомое казалось новым, влажное дыхание земли было душисто и ласково.
«Продаст Будилов землю, - угрюмо думал Николай, - продаст! Эх, отец...»
Рогачёв и учитель, беседуя, тихонько шли вперёд, он остановился, поглядел в спины им и свернул в сторону, к мосту, подавляемый тревогой, а перейдя мост, почувствовал, что домой ему идти не хочется. Остановился под вётлами на берегу и, обернувшись спиною к неприятным огням мельницы, посмотрел на село, уже засыпавшее, полусонно вздыхая. Редкие огни в окнах изб казались глубокими ранами на тёмном неуклюжем теле села, а звуки напоминали стоны. Вид села вечером и ночью всегда вызывал у Назарова неприятные мысли и уподобления: вскрывая стены изб, он видел в тесных вонючих логовищах больных старух и стариков, ожидающих смерти, баб на сносях, с высоко вздёрнутыми подолами спереди, квёлых, осыпанных язвами золотухи детей, видел пьянство, распутство, драки и всюду грязь, от которой тошнило. Люди в этой грязи - точно черви...
Он знал, что всё село ненавидит и боится мельника Назарова и что часть этой ненависти отражённо падает и на него. Фаддея Назарова не любили за богатство, за то, что он давал деньги в рост, за удачу во всех делах и распутство.
«Я при чём тут? - мысленно возражал людям Николай, проникаясь враждебным чувством к ним. - Али я виноват?»
И, считая себя несправедливо обиженным, он втайне обвинял отца за это наследство. Бывали дни, когда хотелось мира и дружбы с людьми, а отовсюду на него смотрели косо, недоверчиво или же заискивающе, подхалимисто. Однажды, стеснённый этой злобой и фальшью, Николай угрюмо сказал Рогачёву:
- Зря мужики на меня волками-то глядят...
- Н-да, - протянул Степан, опуская глаза. - Торопятся...
Николай не понял его.
- Куда - торопятся?
- Это они - в счёт будущего, - подумав и усмехаясь, сказал Рогачёв.
- А может, я добра хочу им? - сердито воскликнул Назаров. - Как знать, чем я для них буду?
- Стало быть - не ждут они добра, - снова задумчиво молвил Степан и, вздохнув, добавил: - Гляжу я на всё и думаю: легко быть худым человеком, а хорошим - трудно! Ей-богу, так!
- Обидно это мне! - сказал Николай.
Рогачёв не ответил, не взглянул на него, и Николаю подумалось:
На том берегу, в доме Копылова, зажгли огонь, светлая полоса легла по дороге к мосту, и в свете чётко встали три тёмные фигуры, в одной из них Николай сразу узнал Степана, а другая показалась похожею на Христину. Он посунулся вперёд, схватившись рукою за дерево, а люди окунулись в темноту и исчезли, потом стал слышен шум шагов и девичий смех. Назаров не торопясь пошёл к мельнице, но тотчас повернул назад, сбежал под мост и присел там, в сырости и запахе гнилого дерева. Чуть слышно журчала вода, шаркая о песок берега, на гладкой полосе реки дрожали отражения звёзд, бухали по мосту тяжёлые шаги, стучали каблуки женских башмаков и ясно звучал голос Рогачёва:
- Вот теперь вы и то и сё, капризитесь с парнями, дурите и будто бы считаете их ровней себе, а как повыскочите замуж, и - кончено! Всё равно как нет вас на земле, только промеж себя лаетесь, а перед мужьями - без слов, как овцы...
- Скажи-ка мужу слово-то! - весело воскликнула одна из девиц, и Назаров по голосу узнал бойкую подругу Христины, Наталью Копылову. - Чать он - власть, сейчас за волосья сгребёт...
- Не допускай!
- Рада бы, да силы не дано...
Они остановились как раз над головою Назарова, - сквозь щели моста на картуз и плечи его сыпался сор.
- Дальше не пойдёте? - спросил Степан.
- Я - нету, а вот Кристя, чать, пошла бы, до мельницы, до милёнковой...
- Видала я его нынче, - тихо и медленно выговорила Христина, и Назарову показалось, что слова её небрежны, неуважительны.
- Ну, я иду...
Рогачёв сошёл с моста, а девицы пошли назад, и Наталья тихонько запела:
Встретишь милого мово, Скажи - я люблю его...
- Так ли, Кристюшка?
- Невесел, да - богат.
- Ну-у...
- Ничего, раскачаешь! Ох, девонька...
Шаги заглушили слова Натальи.
гнилыми досками; когда Рогачёв пропал во тьме, он вылез, брезгливо отряхнулся и сердито подумал о Степане:
«Пустобрёх...»
А Христину - обругал:
- Дура! Туда же, невесел я для неё... Нищета козья...