II
Недалеко от мельницы Назарова, на пути реки Боломы, встал высокий холм - река срезала половину его, обнажив солнцу и воздуху яркие полосы цветных глин, отложила смытую землю в русло своё, наметала острый мыс и, круто обогнув его вершину, снова прижалась к пёстрому берегу.
На мысу рос тальник, стояла маленькая грязная водокачка, с тонкой высокой трубой на крыше, а за мысом, уютно прикрытая зеленью, встала полосатая купальня, синяя и белая. Берег укреплён фашинником, по склону его пол`ого вырезана дорожка, он весь густо усажен молодым березняком, а с верха, через зелёную гриву, смотрит вниз, на реку и в луга, небольшой дом, приземистый, опоясанный стеклянной террасой, точно подавленный антресолями, неуклюжей башенкой и красным флюгером над нею.
Николай Назаров обогнул мыс, ловко загребая одним веслом, причалил, взял вёсла и выскочил на мостик купальни. Посмотрев в воду, как в зеркало, парень пригладил волоса, застегнул вышитый ворот рубахи, надел жилет, взглянул на часы и, взвесив их на ладони, неодобрительно покачал головою. Потом, перекинув через руку новый синий пиджак, не спеша пошёл в гору, двигая мускулами лица, точно выбирая выражение, с каким удобнее войти наверх.
Но когда, выйдя на площадку перед террасой, он увидел Якова Ильича Будилова, - его лицо само собою приняло выражение почтительное, серьёзное и диковатое.
Тихий барин сидел в тени берёз за большим столом, в одной руке он держал платок, а другою, с циркулем в ней, измерял что-то на листе ослепительно белой бумаги. И сам он был весь белый, точно снегом осыпан от плеч до пят, только шея, лицо и шляпа - жёлтые, разных оттенков, шляпа - ярче, а кожа темнее. Над ним кружились осы, он лениво взмахивал платком и свистел сквозь зубы.
Назаров снял картуз, шаркая по земле толстыми подошвами сапог. Яков Ильич выпрямил спину, вытянул под столом тонкие длинные ноги и несколько секунд молча смотрел сквозь круглые очки в лицо гостя, потом его редкие, жёлтые усы, концами вниз, дрогнули, обнажив чёрные зубы.
- Ага, это вы? - сказал он глуховато, мягко и в нос.
Николай подвинулся к столу.
- Доброго здоровьица!
- Спасибо! - ответил Будилов, вертя между пальцами циркуль.
- Я вам не помешаю?
- Нисколько! Садитесь. Но вот что я вам скажу: каждый раз, приходя ко мне, вы говорите: «Доброго здоровьица» и потом спрашиваете: «Я вам не помешаю?» Так?
- Точно так, - согласился Николай, вздохнув.
- Ну, иногда надобно сказать что-нибудь другое, как-нибудь иначе. Например: «Добрый день!» И спросить: «Как здоровье?»
Говоря, барин заставлял циркуль ходить по бумаге, а Николай слушал и рассматривал человека, всегда внушавшего ему стеснительное чувство, связывавшее язык и мысли. Лицо барина напоминало китайца с вывески чайного магазина: такое же узкоглазое, круглое, безбородое, усы вниз, такие же две глубокие морщины от ноздрей к углам губ и широкий нос. Стёкла очков то увеличивали, то уменьшали его серенькие глаза, и казалось, что они расплываются по лицу.
- Ну, как живёте?
- Ничего-с.
Барин собрал нос в комочек.
- Привычка, - виновато сказал Николай.
- Дурная!
Глядя в лицо парня усталым взглядом глаз, Будилов загудел скучноватым баском:
- Дурная-с! Это прилично лакею. Вы же не лакей, а крестьянин. Да. Если лакей не скажет слово-ер - ему не дадут на чай.
Сдвинув шляпу на затылок, обнажив голый череп, сунул руки в карманы и, рассматривая белые башмаки свои, продолжал:
- Ведь вы же не говорите Покровскому слово-ер?
Николай, почтительно улыбаясь, ответил:
- Господин Покровский учитель, он живёт за наш, крестьянский счёт, значит – человек служащий, а вы - другое дело-с, как же...
Барин распустил нос по лицу, сожалительно чмокая.
- Ай-яй! Ну, какое же, батенька, другое дело! Это же всё равно! Я же вам объяснял: учитель - учит, я строю церкви, вы мелете муку, мы же все делаем дело, необходимое людям, и все мы равно заслуживаем уважения, это же надо понять! Надо уважать всякий труд, это и сделает всех культурными людьми, да, а культурному человеку нельзя говорить слово-ер.
- Я - забыл, - сказал Николай, покраснев и опуская голову под укоризненным взглядом.
- Хотите чаю? - спросил Яков Ильич, сняв и протирая очки.
- Покорно благодарю, не хочется.
- Ну как же не хочется? Потом я покажу вам новый улей.
За стёклами террасы бесшумно мелькала тёмная фигура, доносился тихий звон чайных ложек. Речь хозяина, гудение пчёл, щебетанье птиц - всё точно плавилось в жарком воздухе, сливаясь в однообразный гул и внушая Назарову уныние.
- Что, с отцом - говорили?
Николай приподнял плечи, вертя картуз в руках.
- Нет, не говорил с той поры. Ничего не выйдет, окромя ссоры. Очень уж он привержен к мельнице: «дед был мельником, и я, и тебе это дано...»
- Глупо!
Яков Ильич кашлянул или усмехнулся и, сняв шляпу, помахал ею в лицо себе.
- М-да - ждать? - протянул он, сморщив нос. - Не очень это удобно мне - ждать...
- Здоровье у него всё слабеет...
- Ну, это, знаете...
- Яша, чай пить, - крикнули с террасы.
Будилов встал на ноги, сухой, тонкий, белый и весь в новом.
«Словно покойник», - подумал Николай.
- Идёмте! Да не надо же надевать пиджак, - моя мать - не барышня; вот если бы барышни были, ну тогда...
На террасе, за столом сидела дородная, большая старуха, лицо у неё было надутое, мутные глаза выпучены, нижняя губа сонно отвисла, седые волосы гладко причёсаны и собраны на затылке репой. В ответ на поклон Николая она покачнулась вперёд и напомнила ему куклу из тряпок, набитую опилками.
- А не жарко здесь, Яша?
- Везде жарко, - ответил Будилов, усаживаясь в плетёное кресло. - Надо привыкать, мамаша, - в аду будет ещё жарче...
- Ну-у, - сказала старуха, подбирая губы.
- Там жара доходит до трёхсот градусов.
- Ничего нам не известно про ад...
Сын серьёзно и укоризненно сказал:
- Вы же не знаете, мамаша, а говорите! Между тем семь лет назад один учёный немец был там и всё измерил и узнал. Его спускали на цепях, просверлили дыру в земле - на Кавказе – и спустили! Да.
Старуха, оскалив большие жёлтые зубы, закачалась, говоря:
- Никогда не поймёшь, Яша, шутишь ты или серьёзно! Мне-то ничего, я уж привыкла, а вот он может поверить.
- Я понимаю, что Яков Ильич шутят, - молвил Николай, усмехаясь.
Назарову стало неловко и обидно.
- Н-да-с, - продолжал архитектор, облизав ложку, которой взял варенье из вазы, и опустив её в стакан. - Вы, конечно, знаете, что все эти черти, леший, ад и прочее - всё это называется предрассудками, суевериями, то есть - чепуха...
- Павел Иванович объяснял...
- Ну вот, это хорошо. Он серьёзный человек, вы его слушайте. Вот видите, - и Будилов постучал пальцем по столу, - я же придерживаюсь совсем других взглядов, чем он, но я говорю - он хороший человек. Это называется воздать врагу должное, и это вы усвойте. Да. Когда Покровский станет говорить о царе, дворянах, начальстве, вообще о политике - вы этого не слушайте, политика для вас не годится. После, когда вы будете хозяином своего дела, - оно вам внушит, какая политика для вас всего лучше. Если у человека нет ничего своего, он не может понимать, что такое государство, и зачем оно, и какой политики надобно ему держаться... Понятно?
- Понимаю.
- Вот, Николай, слушай и помни, - внушительно заговорила старуха, но сын нахмурился, вытянул нос и грустно заявил:
- Чай пахнет мылом...
- Ну что ты, Яша? - беспокойно воскликнула мать. - Пил, пил и вдруг...
- Мамаша! - сказал Яков Ильич, печально покачивая головою. - Пора же вам знать, что земля вообще пахнет мылом. И это же естественно, мамаша, она - жирная и, непрерывно вертясь в воздухе, омыливается...
- А ну тебя...
Николай тяжело вздохнул, отирая ладонью пот со лба. Ему не нравилось, как эти люди едят: Будилов брал лепёшки, словно брезгуя, концами тонких пальцев; поднося кусок ко рту, вытягивал губы, как лошадь и морщил нос; потом, ощупав кусок губами, неохотно втягивал его в рот и медленно, словно по обязанности, жевал, соря крошками; всё это казалось парню неприятным ломаньем человека избалованного и заевшегося.
Старуха ела непрерывно, сводя зрачки на кусок и жадно осматривая его, прежде чем сунуть в большой, дряблый рот, собирала крошки на ладонь, как деревенская баба, и ссыпала их в рот, закидывая голову, выгибая круглый кадык. Всё время её тусклые глаза ошаривали стол, руки вытягивались за вареньем и лепёшками; короткие, пухлые пальцы хватали крепко. Чувствовалось, что она скупая, всё у неё на счету. Иногда, устав жевать, она тяжко вздыхала, закрыв глаза, но тотчас же хватала чашку, быстро глотала чай, и, обтерев губы салфеточкой с бахромою, рука её снова тянулась за куском, отгоняя мух.
«Мужики, пожалуй, благообразнее едят», - думал Николай, исподлобья следя за движениями хозяев, и думать так ему было приятно. Сам он ел осторожно, немного и старался жевать не чавкая, к чему не привык и что было неудобно для него, а чавкать - не смел, потому что Будилов однажды заметил матери:
- Мамаша, не чавкайте!
Она возмущённо сказала:
- Что ты, Яша, бог с тобою! Разве это я?
- Конечно - вы!
У Назарова зазвенело в голове, точно барин ударил его в ухо, он пробормотал, виновато улыбаясь:
- Это я...
Он долго, нудно говорил о том, как надобно есть, - Назаров слушал его, опустив глаза, и мысленно, с ненавистью кричал:
«Паяц, лыковая рожа!»
Несколько минут молча жевали печенье и пили чай, потом Будилов отодвинул пустой стакан и заговорил, как бы продолжая начатую речь:
- Нужна не политика, а - культура, нужны сначала знания, потом деяния, а не наоборот, как принято у нас. Да. Если вы не будете пить водку и сумеете выбрать себе хорошую жену – всё пойдёт прекрасно. Табак курить тоже не надо. И читайте хорошие книги. Больше всего читайте Толстого, но - будьте осторожны! Когда он говорит: не насильничайте, не обижайте друг друга - это верно, это - голос настоящей христианской культуры, это надо принять и помнить.
Он посмотрел в светлый бок самовара, подкрутил усы и вздохнул, когда они снова опустились.
- Но - его крик: не надо государства, не надо науки - это чепуха! Без науки теперь сапога не шьют, а без государства вы мне, сударь, голову откусите. Эту философию можно читать под старость, когда у вас будут дети. Тогда, если вы и уверуете в необходимость разрушения, - всё равно, это будет безопасно для вас и для других. У вас уже будут привычки, а привычки всегда побеждают мнения и убеждения. Вы кончили пить? Пойдёмте. Спасибо, мамаша!
- Спасибо! - повторил Николай, кланяясь, и едва удержался, чтобы тоже не прибавить – мамаша.
Барин взял его двумя пальцами за рукав рубахи и повёл в парк, продолжая говорить всё более оживлённо:
- Человек должен жить скромно, ничем не гордясь, не хвастаясь, но так, чтобы все, кто вокруг него, ясно видели свои ошибки, свою глупость, жадность, а в его жизни - образец для себя.
В синем куполе неба таяло огненное солнце, потоки лучей лились на зелень парка, земля была покрыта золотыми узорами - и двое людей, тихо шагая по дорожке, были смешно и странно пёстрыми.
- Когда, батенька мой, на каждых пяти верстах квадрата будет жить разумный человек – всё будет хорошо! Нужно, чтобы везде жили люди, которые могут научить, как лучше сложить печь, чтобы она больше хранила тепла, какие яблони удобнее разводить вот в этом месте, как лечить лошадей, да...
Он снял очки и, помахивая ими, смотрел на всё вокруг, прищурив сероватые, водянистые глаза.
- Нам, прежде всего, нужны вот такие добрые, всё знающие люди, а крикунов, а заговорщиков - не надо! Нужны культурные люди, которые умели бы любить труд. Вот видите – я уже говорил вам - вот я купил заросшее бурьяном, засыпанное мусором это место и этот дом, с прогнившим полом, проваленной крышей, ограбленный и разрушенный. Рамы поломаны, двери сорваны, всё - раскрадено; это было кладбище какой-то глупой, неумелой жизни. Прошло семь лет - смотрите, как всё хорошо...
Яков Ильич остановился и повёл рукою вокруг.
Следя за его жестом, Назаров вспомнил знакомые ему развалины - сначала он, ребёнок, боялся их, потом бегал сюда со Стёпой Рогачёвым добывать медь и железо для грушников (утильшиков – Ред.). Это они, бывало, отрывали ручки и петли дверей, шпингалеты рам, таскали вьюшки, рылись, как кроты, не боясь сторожа, всегда пьяного или спящего.
- Видите, что может сделать человек? - слышал он мягкий, но уже не скучный басок Будилова.
Всюду вокруг стояли мощные стволы старых, дуплистых лип, к ним подсажены молодые деревья, в густой траве сверкали цветы, там и тут возвышались красные и жёлтые крыши разнообразных ульев, а людей не видно было, и действительно думалось, что всё это устроил один Будилов. Где-то неподалёку шипела вода, на дворе, за домом, тихонько взвизгивал и охал насос, чуть слышно бормотал гнусавый старческий голос.
Сквозь завесы зелени были видны прочные стены и красные, крытые железом крыши хозяйственных построек, на всём вокруг лежала печать умной человеческой работы, и человек говорил:
- Здесь нет аршина земли, которой не коснулась бы моя рука!
- Да. И я горжусь тем, что в то время, когда кругом всё разрушается, я умел восстановить часть разрушенной жизни, - он положил руку на плечо Николая, заглядывая в глаза ему. - Вот и вы так же: возьмите кусок земли по силе вашей и обработайте её, в пример другим. Это вызовет в людях уважение к вам, а вас наградит сознанием вашей особенности. Подумайте, какова может быть земля лет через сто, если каждый из людей сумеет украсить за жизнь свою хотя бы десятину, а? Прекрасным садом будет земля, и в этом именно и скрыт смысл жизни, - понимаете?
Это были именно те речи, ради которых Назаров уже второй год почти каждое воскресенье являлся сюда, к человеку, вызывавшему у него сложное чувство зависти, уважения и с трудом подавляемой обиды. В манере барина говорить, в его странных, не смешных шутках, в назойливом повторении одного и того же - Николай чувствовал, что епархиальный архитектор считает его парнем глуповатым, это всегда бередило самолюбие Назарова, и он замечал, что действительно при барине становится глупее. Но речи Будилова о смысле жизни, о необходимости умного, упорного труда на своей земле были дороги Николаю, они укрепляли в нём его мечты, перерождая их в ясные, твёрдо очерченные планы будущего.
- А вы, Яков Ильич, подождёте продавать ту землю? - спросил он тихонько.
- Чего - подождать?
- Да вот, когда отец...
Будилов искоса взглянул на него и сказал, сморщив жёлтое лицо:
- Мельники живут до ста лет. Я, батенька, не могу ждать, увы! Мне нужны деньги. Саяновские мужики дают уже две тысячи семьсот. Ещё немножко поспорим и - сойдёмся! Да! А вы - не горюйте. Земли - много!
- Ах ты, господи, - вздохнул Николай, угрюмо опустив голову. - Не в силу мне отказаться-то от вашей земли, прямо - не могу... Так всё обдумано, так это просто выходит у меня...
- Мельники долговечны, как слоны, - говорил барин, шаря в карманах, - за это, главным образом, они и считаются колдунами, да-с, милейший мой...
Остановился, вынул сигару, тщательно и долго обрезывал маленькими ножницами конец её, закурил и, гоня перед собою синюю струйку дыма, пошёл вперёд по аллее. Николай поглядел в спину ему и вдруг начал прощаться.
- А - улей? - спросил барин, подняв брови.
- Уж в другой раз позвольте, сегодня надо скорее домой, отец там жалуется, грудь завалило...
Он бормотал, опустив голову, не глядя в лицо Будилова, переминаясь с ноги на ногу, - что-то беспокойное слагалось в уме и торопило уйти отсюда.
- Как хотите! - недовольно и сухо сказал Будилов.
Николай быстро спустился с горы, сел в лодку и, широко взмахивая веслами, погнал её против течения, словно убегая от чего-то, что неотступно гналось за ним.
Весло задевало опустившийся в воду ивняк, путалось в стеблях кувшинок, срывая их золотые головки; под лодкой вздыхала и журчала вода. Почему-то вспомнилась мать – маленькая старушка с мышиными глазками: вот она стоит перед отцом и, размахивая тонкой, бессильной рукой, захлёбываясь словами, хрипит:
- Злодей ты, злодей, дай хоть умереть-то мне, не му-учь...
А он, большой и тяжёлый, развалясь на лавке под окном, отвечает лениво и без злобы:
- Али я тебе мешаю? Издыхай...
- Пресвятая богородица - накажи его! Порази его в сердце, матушка! Без покаяния бы ему...
Отец вскочил на ноги.
- Вон, ведьма!..
Она выбегает согнувшись, точно маленькая собачка, а вечером, лёжа в телеге на дворе, шепчет Николаю:
- Измаял он меня, боров распутный, ославил, душеньку мне истерзал, Николушка, милый, - тошнёхонько мне, ой...
Это было шесть лет тому назад.
Цветным камнем мелькнул над водою зимородок, по реке скользнула голубая стрела; с берега, из кустов, негромко крикнули:
- Эй - куда? Здесь я...
Не взглянув на берег, не отвечая, он глубоко вогнал лодку в заросль камыша, выпрыгнул на берег и, попав ногами в грязь, сердито заворчал:
- Нашла место, нет лучше-то?..
Перед ним стояла дородная, высокая девица в зелёной юбке с жёлтыми разводами, в жёлтой кофте и белом платке на голове.
- Не всё равно? - сказала она густым голосом.
- Вон, гляди, как сапоги замарал!
- Эка важность!
Отошли в кусты, и на маленькой полянке, среди молодых сосен, Николай устало бросился в тень, под деревья, а она, бережно разостлав по траве верхнюю юбку, села рядом с ним, нахмурив густые тёмные брови и пытливо глядя в лицо его небольшими карими глазами.
- Опять не в духах?
Николай отвернулся от неё и, сплюнув сквозь зубы, пробормотал:
- Чёртов китаец этот не хочет ждать, продаёт землю-то саяновским!
Она вздохнула, не торопясь достала из-за пояса платок, заботливо вытерла потное лицо Николая, потом, перекинув на грудь себе толстую косу, молча стала играть розовой лентой, вплетённой в конец её. Брови её сошлись в одну линию, она плотно поджала красные губы и пытливо уставилась глазами в сердитое, хмурое лицо Назарова.
- Не скоро, видно, поживёшь, как хорошие-то люди, - медленно проговорила она.
Николай чмокнул, закрыл глаза и сморщил лицо.
- Ну вот! Чем бы ласковое что сказать...
- Лаской дела не подвинешь, милый...
- Эх ты! - тихонько и уныло воскликнул Назаров.
- Что я?
- Так. Мало ты меня, Христина, любишь, вот что.
Она подвела руку под шею ему и, легко приподняв голову парня, прижала её ко груди.
- А ты полно-ка! Не любила бы, так гуляла бы со Степаном.
- С нищим-то?
- И ты не богат...
- Я -буду!
- Улита-то едет...
- Погоди, отец помрёт...
- Кабы это от тебя было зависимо...
Николай открыл глаза, быстро приподнялся, сел рядом с нею и строго, глухо спросил:
- Ты что говоришь?
- Я?
Христина удивлённо отшатнулась от него, приподняв плечи и словно желая спрятать голову.
- То-то! - сказал Николай. Сорвал горсть травы и резким движением отбросил её прочь от себя.
- Ты мне этих мыслей не внушай!
- Каких?
Они посмотрели в глаза друг другу, и первый отвернулся Николай, а Христина, улыбаясь широкой улыбкой, обняла его за шею и, раскачивая, шептала в ухо:
- А ты - полно-ка! Милёнок! Ты - не думай...
- О чём? - подозрительно спросил он.
- Ни о чём не думай, кроме дела, как его лучше исделать...
- А вот - как? Вон он, паяц этот...
- Будилов-то?
- Ну да.
- И впрямь – паяц!
- Вон он говорит: «Мельники, говорит, до ста лет живут»... да!
Христина подумала немножко и, вздохнув, сказала:
- Да-а, долголетни они...
И тотчас торопливо заговорила, усмехаясь:
- Намедни Будилов-то, как пололи мы гряды у него, сел под окно и в подзорную трубу смотрит, всё смотрит на нас... Выглядел Анюту Сорокиных, ну, а известно, какова она, ей только мигни...
- Брось, - сказал Николай, - что тебе?
А в памяти звучало двойное слово:
«Долго-летни... долго-вечны...»
Было тихо, только из травы поднимался чуть слышный шорох, гудели осы, да порою, перепархивая из куста в куст, мелькали серенькие корольки, оставляя в воздухе едва слышный звук трепета маленьких крыльев. Вздрагивая, тянулись к солнцу изумрудные иглы сосняка, а высоко над ними кружил коршун, бесконечно углубляя синеву небес.
Назаров следил за полётом птицы, и ему казалось, что в нём тоже медленно плавает чёрный шарик, - никаких мыслей нет, не хочется думать, и жутко следить за этой чёрной точкой в небе, отражённой где-то глубоко в душе.
Вдруг вспомнились слова Христины:
«Ни о чем не думай - делай...»
«Намекает она али нет? Пожалуй, намекает! Ей - что? Будет удача - её выигрыш, не будет, пропаду я - с другим начнет гулять...»
А Христина, лаская его, тихонько, жалобно говорила:
- Пожить бы поскорее хорошо-то, миленький ты мой, одним бы, на полной свободе, хозяевами себе...
Он беспокойно повернулся на бок, не желая более смотреть в небо, и, глядя снизу вверх в лицо ей, сердито сказал:
- Что ты, уговариваешь?
- Коленька, - так уж хочется мне с тобой...
- Лучше бы поцеловала!
- Поцеловать-то и хочется, - шепнула она, наклоняясь. Николай закинул руки за шею ей, притянул к себе и закрыл глаза, прильнув к её губам.
- Ой - пусти! - шептала она, отталкивая его, вырвалась и, легко столкнув парня с колен своих, встала на ноги, томно потягиваясь.
- Задохнулась даже...
Он откатился под сосны и, лёжа вниз лицом, бормотал:
- Идёт время, идёт, а ты - мучайся! Эх! Господи!
Христина молчала, отряхая с юбки хвою и траву, потом, взглянув на солнце, сказала:
- Надобно домой...
- Погоди!
И, помолчав, прибавила:
- Надо идти...
Николай сел на земле, поправил волосы, надел картуз.
- Ну, едем...
Но Христина, отступив в сторону, сказала виноватым голосом:
- Я, Коля, пеше пойду сегодня...
- Отчего?
- Та-ак.
Он поднялся на ноги, оглядываясь, прислушался - где-то неподалёку бил коростель, а Христина тихонько говорила:
- Мне к Мишиным надо зайти...
Глаза у неё разбегались, по лицу расплылась слащавая улыбочка.
- Врёшь ты, - тихо сказал Николай.
- Ей-богу - правда! - воскликнула она, прижимая руки к высокой груди.
- Врёшь, - повторил парень раздумчиво и, тряхнув головою, подошёл вплоть к ней. – Погляди-ка в глаза мне - ну?
Она испуганно выкатила карие зрачки, улыбка сошла с лица её, и губы вздрогнули.
- Что ты, Коленька!
- Знаю я, о чём ты думаешь! - сказал он сердито. - И почему не едешь сегодня со мной - понимаю!
- Да что ты! - повторила она обиженно. - Что тебе кажется? Господь с тобой, право!
Он подвинулся к ней, тихо говоря:
- И не помню я даже...
- Не помнишь?
Но вдруг покраснев, она взмахнула рукой и, широко крестясь, заговорила торопливо:
- Вот - на! - святой крест - правда это! Все говорят про неё, только доказать нельзя, ведь уж семь месяцев прошло, как он помер...
«Может, ошибаюсь я, свои мысли вижу у неё...»
И вслух сказал примирительно:
- Да я не про это! Нужно ли мне в чужое дело соваться?..
- Так про что же? - спросила она удивлённо.
В глазах её вспыхнули и тотчас погасли зелёные искорки, она обняла его за шею и, поцеловав, шепнула на ухо:
- Не бойся!
- Чего? - спросил Назаров, тоже обняв её, а она, крепко прижимаясь к нему грудью, томно прикрыв глаза, маня и обещая, сказала:
- Ничего не бойся! Ой, люблю я тебя до смерти!
У него сладко кружилась голова, сердце буйно затрепетало, он обнимал её всё крепче, целуя открытые горячие губы, сжимая податливое мягкое тело, и опрокидывал его на землю, но она неожиданно, ловким движением выскользнула из его рук и, оттолкнув, задыхаясь, крикнула подавленно:
- Иди, уходи!
Он, шатаясь, пошёл к ней.
- Уходи, Николай! - снова крикнула она. - Не могу я... ну тебя...
- Доведёшь ты меня... додразнишь до греха, гляди, Христина...
И, круто отвернувшись, пошёл сквозь кусты к лодке.
Когда он оттолкнулся от берега, то увидал над зеленью кустарника её лицо: возбуждённое, глазастое, с полуоткрытыми улыбкой губами, оно было как большой розовый цветок. Простоволосая, с толстой косою на груди, она махала ему платком, рука её двигалась утомлённо, неверно, и можно было думать, что девушка зовёт его назад.
Крепко стиснув вёсла, он погрузил их в реку и рванул к себе, громко, озлобленно крякнув.
Он не ответил, яростно взрывая воду вёслами.