НЕСКОЛЬКО ИСПОРЧЕННЫХ МИНУТ
Сад дремал чуткой весенней дрёмой, и на всём — на листве деревьев, на цветочных клумбах и дорожках сада — лежали узоры теней и призрачные пятна лунных лучей. Свежий весенний воздух был полон сочного аромата сирени, резеды и свежей листвы.
Зелень, окутанная тенями, была бархатисто-мягка, кое-где на общем тёмном фоне сверкали приставшие листья серебристых тополей, освещённые луной, а в самой густой чаще зелени спрятался маленький павильон из берёзы в коре, которая белым атласом сверкала сквозь тёмные листья. Было так тихо, всё точно ждало чего-то неотразимого, но не страшного, и было грустно от полноты тишины.
Сквозь листья сада виднелось небо, где сияние луны скрашивало блеск звёзд, всегда бледных и скромных при нём...
— Что же теперь будет? — испуганно и вопросительно воскликнул в павильоне звучный голос женщины.
За восклицанием раздался звук поцелуя, и тотчас же снова нервно и пугливо заговорила женщина.
— Нет, оставь... оставьте меня! Это... гадко! Я говорила, что это убьёт меня. Пока я только любила вас, я чувствовала себя правой пред мужем... но теперь... я ваша любовница! Видит бог, — я боялась этого! Мне больно... и стыдно за себя и так тяжело... тяжело... о!
И она заплакала. Короткие звуки рыдания почти не нарушали тишины, утопая в ней.
Дунул лёгкий, тёплый ветер, весь сад слабо вздрогнул, и тени странно заколебались, точно собираясь улететь куда-то.
А запах цветов, поколебленный ветром, стал острей.
В павильоне раздался сильный мужской баритон...
— Нина! Перестань, если ты любишь меня! Мне... неприятно видеть тебя такой... Полно же, Нина!
— Вам неприятно?! А! Вот вы уже начинаете требовать... ради любви к вам... — вздыхая, сквозь слёзы сказала женщина.
— Я прошу, Нина! И буду просить, пока ты не перестанешь плакать. Ну... — И снова раздался сочный звук поцелуя.
— Оставьте же! Я уйду! — нервно вскричала женщина.
— Куда?! Не шали, моя милая Нинка! К чему всё это? Кому нужна драма среди такой чудной идиллии? Не мне, поверь. И не тебе, надеюсь. О чём ты, собственно, плачешь? О чём?
— А, вы не понимаете?! Да? — возмущённо заговорила она.— Ты думаешь, что замужней женщине так легко стать любовницей другого... Ты думаешь, что я в силах, мне возможно теперь открыто смотреть в глаза мужа? А дети? Мои милые детки! Ваша мамка... грязная... о!.. о!
— О! О! — откликнулось эхо где-то далеко в тёмном саду.
— Нина! Поговорим серьёзно! Ну, будь же умной... Ведь ты идёшь против здравого смысла. И твои слёзы только результат пережитого волнения... Только! Поверь мне и не пытайся объяснять их себе как-либо иначе. Ты не докажешь мне, что они вызваны возмущённой совестью или там... сознанием вины... боязнью кары... Всё это не должно, не может иметь здесь места...
— Вы что же? Не верите мне? Уже не верите? Уже моя боль непонятна и чужда вам? Скоро! О!.. А вы же так много говорили, — ведь это вы говорили о необходимости искать в любимом человеке его загадок и тайн... о возможности разрешить вдвоём непонятное одному?.. Я уже, кажется, наказана. Боже мой!
— Нина, Нина! Как же тебе не стыдно?! Уже упрёки, уже! Да разве я сказал что-либо противное сказанному ранее?
— Что же ты говоришь? — оскорбительно просто поставила вопрос женщина. — Как ты смотришь на будущее?
— Ага, вот видишь! С этого и нужно было начать тебе... Что я говорю? Я говорю, что твои слёзы вызваны не болью совести, а волнениями этой ночи. Я говорю, что не нужно рисовать себе фантастических страхов, разных там несуществующих преступлений и потому невозможных наказаний. Всё так просто! Разберись-ка: ты не любишь мужа, но хочешь любить и быть любимой. Ты полюбила меня. Не будь меня — явился бы другой. Ведь так?
— Нет! — твёрдо сказала женщина.
Он засмеялся.
— Да! Поверь мне — да! Ведь любовь — это нечто такое же роковое, как смерть. От неё не спрячешься. Любовь — это желание жить. Кто скажет, что он в силах и хочет бороться с желанием жить? Никто. Нынче не говорят уже абсурдов в таких важных вещах. Значение их понято точно. Нет, Нина, не нужно гасить в себе желаний, — напротив, — нужно беречь их, дорожить ими, — они становятся так редки теперь. Ты хотела любить. И вот ты любишь. Да, ведь так! — Его голос спустился до шёпота — мягкого, вкрадчивого, но и торжествующего шёпота. Женщина долго молчала до того, как, тихо вздохнув, ответила:
— Так...
Тогда, вслед за её словами, в тишине родилось много поцелуев. Они стремительно вспыхивали один за другим и звучали так тихо и странно, как звучат лопающиеся мыльные пузыри.
Сад стоял молча и неподвижно, но в каждом его листе и в каждом стебле травы чувствовалось много скрытой энергии.
Всё кругом росло и развивалось, окутанное тёплыми тканями теней.
Безмолвное творчество природы не имеет ни секунды покоя, и никто не скажет, где ждут отдыха вечно творящие тайные силы её...
II
— Но как я скажу о всём этом мужу? — тихо прошептала женщина.
- Разве ты думаешь, что не сумеешь скрыть от него это? — тревожно спросил мужчина.
- Скрыть? Слушай... Как скрыть? Ведь я уже...
И, снова встревоженная, она оборвала фразу. Прошло несколько секунд молчания, прежде чем он отвечал ей своим твёрдым и уверенным голосом.
- Давай же посмотрим, что может из этого выйти. Прежде вспомним, в каком положении мы стоим теперь. Я хорошо принят у вас, Фёдор, мой старый приятель, верит в мою порядочность и стоит совершенно вне подозрений. Всё у нас так хорошо, тепло, родственно...
— И ты думаешь? — испуганно прошептала женщина.
да? — Ну вот! Что же из этого получится? Тебе будет скучно без детей, а он не отдаст их. Что бы ему осталось, если бы он отдал их? Ты будешь тосковать о них, а я болеть за тебя... Дети — они всегда играют страдальческую роль в подобных комбинациях... Мы не должны допускать этого...
- Слушай! Что ты говоришь? Ведь это подло. Неблагородно! Гадость, гадкий обман... И ты... — умоляюще зашептала женщина.
- А! Так говорят твои теории? Милая! Жизнь давно оставила их далеко позади себя... Нужно заботиться о возможном уменьшении общей суммы страданий в жизни, а не вводить в неё благородство, в котором, как я вижу, никто, кроме тебя, не нуждается. Оно дорого стоит и... слишком слабо для жизни. Будь оно сильно духом и нужно нам, поверь, — оно давно уже победило бы. Этого нет. И нужно брать от жизни то, что она даёт нам. Ты ведь знаешь — она не часто делает нам честь дать что-нибудь приятное и вкусное. Для того, чтобы жить, нельзя не обижать кого-нибудь. Это не мы установили, и мы, очевидно, не в силах заменить этот порядок другим... лучшим... Имей мы силы, — мы сделали бы...
- Однако! Как ты... циничен. Я не зна-ала...
— Да? Ты думаешь, это цинизм? Я считаю это здравым смыслом, возможным в жизни.
И они замолчали.
Снова пронёсся ветер, и сад глубоко вздохнул от его дуновения. И когда листья тополя трепетали, то они казались роем белых бабочек, собиравшихся куда-то лететь.
— Впрочем, ты вольна, конечно, поступать по твоему желанию. Да... Но подумай обо мне — в какое положение ты ставишь меня пред Фёдором... Подумай-ка...
Она молчала, очевидно, думая об этом.
— И мне остаётся одно... Это уехать отсюда... Завтра же!
— Ты хочешь ехать? За...завтра же? А я?
— Что же мне делать? Я не могу портить отношений со старым товарищем и не хочу вступать в какие-то драматические коллизии. Я испытал уже их... Зачем искусственно усложнять жизнь, и без того до ужаса сложную?
Тогда женщина в павильоне засмеялась горьким и едким смехом, нервно сотрясавшим печальную тишину сада. И листья на деревьях задрожали от этого смеха или оттого, что ветер всё лился по саду тёплой и лёгкой волной.
— Какое это несчастие — любить! — сквозь смех сказала женщина и замолчала. Медленно прошла минута молчания.
— Ну, что же? — нерешительно спросила женщина.
— То есть? — твёрдо переспросил её собеседник.
— Как же ты хочешь поставить всё это? — усмехнулась она.
Он начал диктовать ей свои условия тоном, не допускающим возражения, тоном победителя.
— Отношения не изменяются, вот и всё. Я хожу к вам, и Фёдор ничего не знает. Да... Потом он... конечно... со временем догадается... И тогда... Силу удара ослабит постепенность его приближения... Та медленность, знаешь... Ему будет легче примириться с фактом, если этот факт не бросят ему в голову, как камень...
Молчание, наступившее за его словами, продолжалось томительно долго.
цветов всё усиливался, и утренняя роса, упадая с неба невидимыми глазу каплями, окропляла бархатную зелень сада крупной серебряной пылью.
- ...Ну... я знаю тебя... кажется. Итак... Он будет верить нам, мы же будем наслаждаться тайной любовью... Да... хорошо! Тут много романтизма... Но я не думала, что, идя к тебе, дойду до этого... — иронически заговорила женщина.
Он же молчал.
- А возвращаться назад... теперь?.. имеет ли это смысл? — задумчиво добавила она. — Да... пожалуй, что нет... Да я не могла бы... Я люблю тебя и теперь, когда ты вдруг стал уродом, — люблю больше, чем вчера, когда я ещё уважала тебя... Но как же вы, мужчины, подлы! И ловки... Ты прости меня! Ведь я всё равно уступаю тебе. Знаешь... всё так запутано, что трудно понять, что хорошо и что дурно... Ты где же это вычитал такие... теории? Впрочем, теперь... так легко.
Он молчал...
- Ты сердишься... Брось! Всё уже... прошло! Ах, как мне смешно! Ты знаешь, ведь я верила в возможность чистой — пойми! — вполне чистой, порядочной любви! Но этого, оказывается, слишком много для человека. А однако... нужно любить. Жить без любви... скучно и тяжело! Ну... поцелуй же меня ещё... мой философ... я уже взяла реванш... Жалкий... да?
- Вот видишь, дурочка! — заговорил он покровительственно и солидно. — Зачем же ты испортила себе и мне несколько приятных минут? Затем, чтоб показаться мне ещё более тонкой... порядочной и чистой? Не стоило!
И снова раздались поцелуи... Много поцелуев...
III
Через полчаса из павильона вышел человек в лёгком светлом костюме, высокий, мощный, с большими русыми усами на бледном и холодном лице...
Уходя в глубь сада, в тёмно-зелёную чащу кустарников, он, устало опустив голову на грудь, недовольно что-то насвистывал сквозь зубы...
А потом из кустов сирени и жасмина, окружавших павильон, на дорожку сада вышла женщина в длинном белом платье.
Она пошла в сторону, противоположную той, где скрылся её собеседник, и шла она медленной, нерешительной походкой человека, который очень устал или глубоко задумался. Роса, упадая с листьев, задетых ею по дороге, кропила её голову в густой массе чёрных волос и её плечи, с которых кружевная накидка сползла и одним концом вилась по земле.
Пятна теней, лежавшие на всём вокруг неё, казалось, делались темнее и, проникая ей в душу, погружали её в печально-сладкую дрему.
Рассветало уже, на вершины деревьев упали розовые пятна первых лучей солнца, и капли росы сверкали в них, как драгоценные камни. А тени, тонкие и прозрачные тени весенней ночи, тихо таяли и исчезали с земли и деревьев сада.
Женщина в белом платье тихо скрылась в густой листве, сад же, освежённый влагой ночи и утренней росой, неподвижно ожидал возрождения дня.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано в "Самарской газете>, 1895, номер 56, 12 марта, в серии рассказов "Теневые картинки".
Печатается по тексту "Самарской газеты".