МА-АЛЕНЬКАЯ!..
..."И была она, браток, телом-ту ма-аленькая!.."
Каждый раз, как я вспоминаю эту фразу, из дали прошлого мне улыбаются две пары подслеповатых, старческих глаз, улыбаются такой тихой, ласковой улыбкой любви, сожаления, и в ушах звучат два надтреснутые голоса, одинаково характерно подчёркивавшие то обстоятельство, что "она" была ма-аленькая!..
И мне делается так хорошо и легко от этого воспоминания, лучшего за все десять месяцев моего хождения пешком по кривым дорогам нашей родины, такой большой и такой печальной...
По пути из Задонска в Воронеж я догнал двух богомольцев — старика и старуху. Обоим им с виду было лет полтораста; они шли так медленно и неумело, тяжело двигая ступни по горячей пыли дороги, и оба имели в физиономиях и в одежде еле уловимое нечто; это нечто сразу позволяло заметить, что старики идут издалека.
— Из Тобольской губернии шагам... со господней помочью! — подтвердил старик моё предположение.
А старуха на ходу ласково оглянула меня добрыми, когда-то голубыми глазами и, добродушно улыбаясь, добавила, вздыхая:
- Из самого Н-ского заводу, деревеньки Лысой будем мы с отцом-то!
- То-то, чай, изустали?
- Мы-то? Ничего! Пока двигаемся... ползём божьей милостью!..
- По обету, что ли, али так, старости ради?
- По обету, браток... Обещанье, значит, дали киевским и соловецким угодникам божиим... Да... — снова подтвердил старик. — Мать! посядем, вздохнём маленько? — обратился он к спутнице.
- Ну, что ж? — согласилась та.
И вот мы сели в тень от старой придорожной ветлы. День был жаркий, небо безоблачно, впереди и сзади нас извивалась дорога и уходила в дали, завешенные знойной мглой. Кругом было пустынно и тихо. По оба бока дороги неподвижно стояла чахлая рожь.
- Высосали землю-то!.. — сказал старик, подавая мне несколько сорванных колосьев.
Мы заговорили о земле и о жестокой зависимости от неё крестьянской судьбы. Старуха слушала нас и вздыхала, порой вставляя в наши речи хорошее, опытное слово.
— Кабы жива была она, сколько бы нанудила сердечко своё на таком-ту поле! — вдруг сказала старуха, оглянувшись вокруг на полосы низенькой, выгоревшей ржи, испещрённые плешинами.
- Да-а! уж порадела бы... — качнул головой старик. И оба они вдруг замолчали.
- О ком это вы? — спросил я. Старик добродушно улыбнулся.
— Тут... вспоминаем об одной...
— Стоялка наша была... барышня... — вздохнула старуха.
И вдруг оба они, глядя на меня, точно сговорясь между собой, протянули медленно и жалостно, в унисон друг другу:
Это было странно и очень больно резнуло меня по сердцу. Нечто заупокойное звучало в их старых голосах... А они вдруг, торопясь и перебивая друг друга, стали рассказывать быстро, что мне, сидевшему среди них, оставалось только поворачивать голову от одного рассказчика к другому.
- Привёз её к нам урядник и сдал, значит, старосте. "Определи её на постой", говорит...
— На кватеру, стало быть, кому-нибудь! — пояснила старуха.
— Её к нам и определили...
— Глядим, — красная вся... дрожит с холоду-то...
— А сама така ма-анинькая...
— Аж в слёзы мы...
— Господи, думаем, куда её таку заслали?
— На какую её потребу? За каку таку провинность?..
— А она, слышь ты, отколе-то отсудова...
— Из России, стало быть...
— Мы её первым делом на печь...
— Печь-то у нас бо-ольша... да тё-епла... — сокрушённо вздохнула старуха.
- Ну, потом, значит... кормить её!
— Смеётся!
- Глазёнки-те чё-ерные... как у мыша...
- И вся-то она, как мыша... гладка да кругла...
— Отдышалась... плачет... Спасибо, говорит, родимы!
- И учала вертеть!!
- Уж и начала же!.. — с восхищением выкрикнул старик и засмеялся, сощурив глаза.
- Кататся тебе по избе-то, как клубок, и гоношит, и гоношит... И то, и это... и то поставит так, и это эдак... "Лохань с помоем вон, свиньям, говорит, тащите..." Да сама её и хвати ручонками-те, да осклизнулась... да по плечи руки-те в по-омои-то будух! Ах ты...
И оба они засмеялись, задыхаясь и кашляя до слёз.
- Целует их прямо в рыла!..
- "Невозможно, говорит, вон поросёв!"
— В неделю умучила вот как!
— В пот, бывало, вгонит...
- Хохочет, кричит, ножонками топат...
— А то вдруг потемнится вся, заробет...
- Как умрёт!..
- Да в слёзы... Уж ревит, ревит, так это её сподымя бьёт. Кружишься, кружишься около-то её... Чего ей? Непонятно... Хоть сама плачь. И плачешь, бывало... не знай о чём. Обоймёшь её, да и зальёшься вместе...
— Известно... дитё как бы...
- А живём-то мы одни. Сына в солдаты сдали, а другой на золотых промыслах...
- А ей-то осьмнадцатый, кажись, годок...
- Какое! С виду ежели давать, никак не больше двенадцати...
- Ну, уж ты больно!.. двенадцати!.. тоже!..
- А больше — скажешь?.. Как бы!
— Чего? Девица она была сочная... А што малоросла, так это рази что в упрёк ей?
- А я в упрёк говорю? Эко!
- То-то!.. — добродушно уступила старуха. Поспорив, старики оба и сразу замолчали.
- Ну, а что же дальше? — спросил я.
— Дальше?.. ничего, браток!.. — вздохнул старик.
- Умерла она... Огневица её изожгла, — и по морщинистым щекам потекли две слезинки.
- Да-а, брат, умерла... Два годочка только с нами и пожила... Вся её деревня знала. Чего вся деревня!.. Многие знали. Грамотейка была. На сходы хаживала... Кричит себе, бывало... Ничего, умница!..
- А главное дело — душа!.. Ах, ка-акая душа андель-ская!.. Всё-то до неё доходило, всё-то её сердечушко ведало!.. Барышня ведь как есть городская, в бархатной кофточке... ленточки... башмачки... книжки читает и всё это, а крестьянство понимала, ах, как просто! Всё знала! "Откуда толь ты это, милушка?" — "В книжке, говорит, прописано!.." Н-ну уж!.. Чего бы ей это, зачем? Замуж бы вышла, барыней была, а тут вот заслали, и померла...
- Грамотница... что толковать... Раделица про всё, да про всех... Где кто болен, — бежит, где кто...
— Умирала-то без памяти... бредила только. "Мама, говорит, мама!.." — жалостно таково... Поехали было за попом, может, мол, придёт в себя... А она, милушка, не подождала... скончалась.
По лицу старухи текли слёзы, и мне было так хорошо, точно это обо мне плакали...
— Вся деревня собралась к нам... Толкутся на улице и на дворе... Как?!. Как?!. Все её любили, души не чаяли в ней...
— Эх, девчурочка была золотая!.. — вздохнул старик.
— Всем миром и похоронили... А потом к масленой сорок дён вышло, и сообразились... айда-ка, мол, помолимся за неё!.. И суседи тоже... "Чего вы, говорит, и в самделе? Идите-тко! Люди вы, значит, свободные, не рабочие... А ей авось зачтётся". Мы и тронулись.
— Так это вы за неё? — спросил я.
— За неё, девочку, родной, за неё! Авось, мол, господь бог батюшка примет нашу грешну молитву, простит ей! И пошли вот на первой поста, как раз во вторник вышли...
- За неё!.. — повторил я.
- За неё, друг! — подтвердил старик.
причины, желая ещё более убедиться, что они пошли именно "за неё", маленькую девочку с чёрными глазами... И к великому моему удовольствию я, наконец, убедился в этом.
— Неужто пешком всё идёте?
- Нет, куда нам!.. когда и присядем... Поедем с денёк, а потом опять... трудимся помалу. Стары уж больно мы пешком-ту всё идти... Господь видит, стары... Кабы нам её ножки-то... ну, так ино дело!
И оба они опять вперебой принялись говорить о ней, маленькой девочке, заброшенной судьбой далеко от дома и мамы и умершей от огневицы. .........................................................................................
Часа через два мы встали и пошли. Я думал о маленькой девочке, но не мог представить её себе... и мне было до боли обидно это бессилие воображения.
Скоро нас догнал хохол на телеге. Он меланхолично оглянул нас и, приподняв шапку на наш поклон, крикнул старикам:
- Садитесь, подвезу до деревни!
Они сели и исчезли в облаке пыли... Я долго шёл в нём и смотрел, как вдали исчезала телега, увозя стариков, прошедших многие тысячи вёрст, чтоб помолиться о маленькой девочке, которая заставила их полюбить себя...
ПРИМЕЧАНИЯ
В собрания сочинений не включалось.
Печатается по тексту "Самарской газеты".