IV
Смерть отца ошеломила Фому и наполнила его странным ощущением: в душу ему влилась тишина, — тяжёлая, неподвижная тишина, безответно поглощавшая все звуки жизни. Вокруг него суетились знакомые люди; являлись, исчезали, что-то говорили ему, — он отвечал им, но речи их не вызывали в нём никаких представлений, бесследно утопая в бездонной глубине мёртвого молчания, наполнявшего душу его. Он не плакал, не тосковал и не думал ни о чём; угрюмый, бледный, нахмурив брови, он сосредоточенно вслушивался в эту тишину, которая вытеснила из него все чувства, опустошила его сердце и, как тисками, сжала мозг.
Похоронами распоряжался Маякин. Он спешно и бодро бегал по комнатам, твёрдо постукивая каблуками сапог, хозяйственно покрикивал на прислугу, хлопал крестника по плечу и утешал его:
— А ты, парень, чего окаменел? Отец был стар, ветх плотью... Всем нам смерть уготована, её же не избегнешь... стало быть, не следует прежде времени мертветь... Ты его не воскресишь печалью, и ему твоей скорби не надо, ибо сказано: "егда душа от тела имать нуждею восхититися страшными аггелы — всех забывает сродников и знаемых..." значит, весь ты для него теперь ничего не значишь, хоть ты плачь, хоть смейся... А живой о живом пещись должен... Ты лучше плачь — это дело человеческое... очень облегчает сердце...
Но и эти речи ничего не задевали ни в голове, ни в сердце Фомы.
Он очнулся в день похорон благодаря настойчивости крёстного, всё время усердно и своеобразно старавшегося возбудить его подавленную душу.
День похорон был облачен и хмур. В туче густой пыли за гробом Игната Гордеева чёрной массой текла огромная толпа народа; сверкало золото риз духовенства, глухой шум её медленного движения сливался с торжественной музыкой хора архиерейских певчих. Фому толкали и сзади и с боков; он шёл, ничего не видя, кроме седой головы отца, и заунывное пение отдавалось в груди его тоскливым эхом. А Маякин, идя рядом с ним, назойливо и неустанно шептал ему в уши:
— Гляди, сколько народу прёт — тысячи!.. Сам губернатор пришёл отца твоего проводить... городской голова... почти вся дума... а сзади тебя — обернись-ка! — Софья Павловна идёт... Почтил город Игната...
Сначала Фома не вслушивался в шёпот крёстного, но когда тот сказал ему о Медынской, он невольно оглянулся назад и увидал губернатора. Маленькая капелька чего-то приятного канула в душу его при виде этого важного человека в яркой ленте через плечо, в орденах на груди, шагавшего за гробом с грустью на строгом лице.
- "Блажен путь, в онь же идеши днесь, душе..." — тихонько напевал Яков Тарасович, поводя носом, и снова шептал в ухо крестника: — Семьдесят пять тысяч рублей — такая сумма, что за неё можно столько же и провожатых потребовать... Слыхал ты, что Сонька-то в сорочины как раз закладку устраивает?
Фома вновь обернулся назад, и глаза его встретились с глазами Медынской. От её ласкающего взгляда он глубоко вздохнул, и ему сразу стало легче, точно горячий луч света проник в его душу и что-то растаяло там. И тут же он сообразил, что не подобает ему вертеть головой из стороны в сторону.
В церкви душа Фомы напиталась торжественно-мрачной поэзией литургии, и, когда раздался трогательный призыв: "Приидите, последнее целование дадим", — из груди его вырвалось такое громкое воющее рыдание, что толпа всколыхнулась от этого крика скорби.
Крикнув, он пошатнулся на ногах. Крёстный тотчас же подхватил его под руки и стал толкать ко гробу, напевая довольно громко и с каким-то азартом:
- "Целу-у-йте бывшего вмале с на-ами" — целуй, Фома, целуй! — "предается бо гро-обу, ка-аменем покрывается... во тьму вселя-ается, с мертвыми погребается..."
Фома прикоснулся губами ко лбу отца и с ужасом отпрянул от гроба.
— Тише! С ног было сшиб... — вполголоса заметил ему Маякин, и эти простые, спокойные слова поддержали Фому твёрже, чем рука крёстного.
— "Зряща мя безгласна и бездыханна предлежаща, восплачьте обо мне, братия и друзи..." — просил Игнат устами церкви. Но его сын уже не плакал: ужас возбудило в нём чёрное, вспухшее лицо отца, и этот ужас несколько отрезвил его душу, упоённую тоскливой музыкой плача церкви о грешном сыне её. Его обступили знакомые, внушительно и ласково утешая; он слушал их и понимал, что все они его жалеют и он стал дорог всем. А крёстный шептал в ухо ему:
— Замечай, как они к тебе ластятся... чуют коты сало...
Эти слова были неприятны Фоме, но были полезны ему тем, что заставляли его так или иначе внутренно откликаться на них.
- Экой ты, брат, малодушный! Али мне его не жалко? Ведь я настоящую цену ему знал, а ты только сыном был. А вот не плачу я... Три десятка лет с лишком прожили мы душа в душу с ним... сколько говорено, сколько думано... сколько горя вместе выпито!.. Молод ты — тебе ли горевать? Вся жизнь твоя впереди, и будешь ты всякой дружбой богат. А я стар... и вот единого друга схоронил и стал теперь как нищий... не нажить уж мне товарища для души!
Голос старика странно задребезжал и заскрипел. Его лицо перекосилось, губы растянулись в большую гримасу и дрожали, морщины съёжились, и по ним из маленьких глаз текли слёзы, мелкие и частые. Он был так трогательно жалок и не похож сам на себя, что Фома остановился, прижал его к себе с нежностью сильного и тревожно крикнул:
— Не плачьте, папаша... Голубчик! Не плачьте...
— То-то вот! — слабо проговорил Маякин и, тяжело вдохнув, вдруг снова превратился в твёрдого и умного старика.
- Тебе распускать нюни нельзя... — таинственно заговорил он, садясь в коляску рядом с крестником. — Ты теперь — полководец на войне и должен своими солдатиками командовать храбро. А солдатики твои — рубли, и у тебя их бо-ольшая армия... Воюй, знай!
Фома, удивлённый быстротой его превращения, слушал его слова, и почему-то они напомнили ему об ударах тех комьев земли, которыми люди бросали в могилу Игната, на гроб его.
— Говорил ли тебе отец-то, что я старик умный и что надо слушать меня?..
— Говорил.
— Ты и слушай!.. Ежели мой ум присовокупить к твоей молодой силе — хорошую победу можно одержать... Отец твой был крупный человек... да недалеко вперёд смотрел и не умел меня слушаться... И в жизни он брал успех не умом, а сердцем больше... Ох, что-то из тебя выйдет... Ты переезжай ко мне, а то одному жутко будет в доме...
— Тётя там...
- Тётя... она хворает... тоже недолгая она жилица на земле...
- Не говорите про это, — тихо попросил Фома.
- А я буду говорить. Смерти нечего бояться тебе, — ты не старуха на печи! Ты живи себе безбоязненно и делай то, к чему назначен. А человек назначен для устроения жизни на земле. Человек — капитал... он, как рубль, составляется из дрянных медных грошей да копеек. Из персти земной, сказано... А по мере того, как обращается он в жизни, впитывает в себя сальце да маслице, пот да слезы, — образуются в нём душонка и умишко... И с того начинает он расти и вверх и вниз... то, глядишь, цена ему — пятак, то пятиалтынный, то сотня рублей... а бывает он и выше всяких цен... Пущен он в обращение и должен для жизни проценты принести. Жизнь всем нам цену знает, и раньше времени она ходу нашего не остановит... никто, брат, себе в убыток не действует, ежели он умный... Ты меня слушаешь?
— Слушаю...
— А что ты понимаешь?
— Всё...
— Врёшь, чай? — усомнился Маякин.
— Но только — зачем умирать надо? — тихо спросил Фома.
Крёстный с сожалением взглянул в лицо ему, почмокал губами и сказал:
— Зря вы насмехаетесь... — угрюмо сказал Фома. — Море тоже вон никуда не течёт...
- Оно все реки принимает в себя... и бывают в нём сильные бури... Так же и житейское море от людей питается волнением... а смерть обновляет воды его... дабы не протухли... Как люди ни мрут, а их все больше становится...
— Что из того? Отец-то умер...
— И ты умрёшь...
— Так какое мне дело, что людей больше прибывает? — тоскливо усмехнулся Фома.
— Э-эхе-хе! — вздохнул Маякин. — И никому до этого дела нет... Вон и штаны твои, наверно, так же рассуждают: какое нам дело до того, что на свете всякой материи сколько угодно? Но ты их не слушаешь — износишь да и бросишь...
Фома укоризненно посмотрел на крёстного и, видя, что старик улыбается, удивился и с уважением спросил:
- Неужто вы, папаша, не боитесь смерти?
— Я, деточка, паче всего боюсь глупости, — со смиренной ядовитостью ответил Маякин. — Я так полагаю: даст тебе дурак мёду — плюнь; даст мудрец яду — пей! А тебе скажу: слаба, брат, душа у ерша, коли у него щетинка дыбом не стоит...
Насмешливые слова старика обидели и озлили Фому. Он отвернулся в сторону и сказал:
— Не можете вы без вывертов без этих говорить...
— Не могу! — воскликнул Маякин, и глаза его тревожно заиграли. — Каждый говорит тем самым языком, какой имеет. Суров я кажусь? Так, что ли?
Фома молчал.
— Эх ты... Ты вот что знай — любит тот, кто учит... Твёрдо это знай... И насчёт смерти не думай... Безумно живому человеку о смерти думать. "Екклезиаст" лучше всех о ней подумал, подумал и сказал, что даже псу живому лучше, чем мёртвому льву...
Приехали домой. Вся улица перед домом была заставлена экипажами, и из раскрытых окон в воздух лился громкий говор. Как только Фома явился в зале, его схватили под руки и потащили к столу с закусками, убеждая его выпить и съесть чего-нибудь. В зале было шумно, как на базаре; было тесно и душно. Фома молча выпил одну рюмку водки, две, три... Вокруг него чавкали, чмокали губами, булькала водка, выливаемая из бутылки, звенели рюмки... Говорили о балыке и октаве солиста в архиерейском хоре, и снова о балыке, и о том, что городской голова тоже хотел сказать речь, но после архиерея не решился, боясь сказать хуже его. Кто-то с умилением рассказывал:
- Покойник так делал: отрежет ломтик семушки, поперчит его густенько, другим ломтиком прикроет да вслед за рюмкой и пошлёт.
- По-оследуем его примеру! — гудел густой бас.
Фома, нахмурившись, с обидой в сердце, смотрел на жирные губы и челюсти, жевавшие вкусные яства, ему хотелось закричать и выгнать вон всех этих людей, солидность которых ещё недавно возбуждала в нём уважение к ним.
— А ты будь поласковее, поразговорчивее... — вполголоса сказал Маякин, появляясь около него.
— Чшш... — испуганно заметил Маякин и быстро оглянулся с любезной улыбкой на лице.
Но было поздно: его улыбка ничему не помогла. Слова Фомы услыхали, — шум и говор в зале стал уменьшаться, некоторые из гостей как-то торопливо засуетились, иные, обиженно нахмурившись, положили вилки и ножи и отошли от стола с закусками, многие искоса смотрели на Фому.
Он встречал эти взгляды, не опуская глаз, злой и молчаливый.
— За стол прошу! — кричал Маякин, мелькая в толпе людей, как искра в пепле. — Пожалуйте, садитесь! Сейчас блины дают.
Фома передёрнул плечами и пошёл к дверям, громко сказав:
— Я обедать не буду...
Он слышал неприязненный гул сзади себя и вкрадчивый голос крёстного, говоривший кому-то:
— С горя, — ведь Игнат ему отцом и матерью был!..
Фома пришёл в сад на то место, где умер отец, и там сел. Чувство одиночества и тоска давили ему грудь. Он расстегнул ворот рубашки, чтобы облегчить дыхание себе, облокотился на стол и, сжав голову руками, неподвижно замер. Накрапывал мелкий дождик, листва яблони меланхолично шумела под ударами капель. Долго сидел он, не шевелясь и глядя, как на стол падают с яблони мелкие капли. От выпитой водки в голове его шумело, а сердце сосала обида на людей. Какие-то неопределённые мысли зарождались и исчезали в нём; перед ним мелькал голый череп крёстного в венчике серебряных волос, с тёмным лицом, похожим на лики старинных икон. Это лицо с беззубым ртом и ехидной улыбкой, возбуждая у Фомы неприязнь и опасение, ещё более усиливало в нём сознание одиночества. Потом вспомнились ему кроткие глаза Медынской, её маленькая, стройная фигурка, а рядом с ней почему-то встала дородная, высокая и румяная Любовь Маякина со смеющимися глазами и толстой золотисто-русой косой. Воздух был полон унылых звуков... Серое небо точно плакало, и на деревьях дрожали холодные слёзы. А в душе Фомы было сухо, темно; жуткое чувство сиротства наполняло её... Но из этого чувства зарождался уже вопрос:
"Как жить буду?"
Дождь смочил его платье; он почувствовал дрожь холода и ушёл в дом...
Жизнь дёргала его со всех сторон, не давая ему сосредоточиться на думах. В сороковой день по смерти Игната он поехал на церемонию закладки ночлежного дома, парадно одетый и с приятным чувством в груди. Накануне Медынская известила его письмом, что он избран в члены комитета по надзору за постройкой и в почётные члены того общества, в котором она председательствовала. Ему понравилось это, и его очень волновала та роль, которую он должен был играть сегодня, при закладке. Он ехал и думал о том, как всё это будет и как нужно ему вести себя, чтобы не сконфузиться перед людьми.
— Эй, эй! Стой!
Он оглянулся, — с тротуара быстро бежал к нему Маякин в сюртуке до пят, в высоком картузе и с огромным зонтом в руке.
— Ну-ка, подвези-ка меня! — говорил старик, ловко, как обезьяна, прыгнув в экипаж. — Я, признаться сказать, поджидал тебя, поглядывал; время, думаю, ему ехать...
- Вы туда? — спросил Фома.
— А как же? Надо посмотреть, как деньги друга моего в землю зарывать будут.
Фома искоса взглянул на него и смолчал.
— Что косишься? Небойсь, и ты тоже в благодетели к людям пойдёшь?
- Читал я сегодня в газете — в члены тебя выбрали по дому-то да ещё в общество, в Софьино, в почётные... Въедет тебе в карман членство это? — вздохнул Маякин.
— Не разорюсь, чай?
— Не знаю я этого... — съехидничал старик. — Я насчёт того больше, что очень уж не мудро это самое благотворительное дело... И даже так я скажу, что не дело это, а — одни вредные пустяки.
— Это людям-то помогать вредно? — с задором спросил Фома.
— Эх, голова садовая, то есть — капуста! — сказал Маякин с улыбочкой. — Ты вот ужо приезжай-ка ко мне, я тебе насчёт всего этого глаза открою... надо учить тебя! Приедешь?
— Хорошо!
— Ну вот... А пока что ты на закладке этой держись гордо, стой на виду у всех. Тебе этого не сказать, так ты за спину за чью-нибудь спрячешься...
— Зачем мне прятаться? — недовольно сказал Фома.
— И я говорю: совершенно незачем. Потому деньги дадены твоим отцом, а почёт тебе должен пойти по наследству. Почёт — те же деньги... с почётом торговому человеку везде кредит, всюду дорога... Ты и выдвигайся вперёд, чтобы всяк тебя видел и чтоб, ежели сделал ты на пятак, — на целковый тебе воздали... А будешь прятаться — выйдет неразумие одно.
Они приехали к месту, когда уже все важные люди были в сборе и толпа народа окружала груды леса, кирпича и земли. Архиерей, губернатор, представители городской знати и администрации образовали вместе с пышно разодетыми дамами большую яркую группу и смотрели на возню двух каменщиков, приготовлявших кирпичи и известь. Маякин с крестником направился к этой группе, нашёптывая Фоме:
— Не робей... Хотя у них на брюхе-то шёлк, да в брюхе-то — щёлк.
И почтительно-весёлым голоском он поздоровался с губернатором прежде архиерея.
— Доброго здоровьица, ваше превосходительство! Благословите, ваше преосвященство!
— А, Яков Тарасович! — дружелюбно воскликнул губернатор, с улыбкой стиснув руку Маякина и потрясая её, в то время как старик прикладывался к руке архиерея. — Как поживаете, бессмертный старичок?
- Покорнейше вас благодарю, ваше превосходительство! Софье Павловне нижайшее почтение! — быстро говорил Маякин, вертясь волчком в толпе людей. В минуту он успел поздороваться и с председателем суда, и с прокурором, и с головой — со всеми, с кем считал нужным поздороваться первый; таковых, впрочем, оказалось немного. Он шутил, улыбался и сразу занял своей маленькой особой внимание всех, а Фома стоял сзади его, опустив голову, исподлобья посматривая на расшитых золотом, облачённых в дорогие материи людей, завидовал бойкости старика, робел и, чувствуя, что робеет, — робел ещё больше. Но вот крёстный схватил его за руку и потянул к себе.
- Вот, ваше превосходительство, крестник мой, Фома, покойника Игната сын единственный.
- А-а! — пробасил губернатор. — Очень приятно... Сочувствую вашему горю, молодой человек! — пожимая руку Фомы, сказал он и помолчал; потом уверенно добавил: — Потерять отца... это очень тяжёлое несчастие!
И, подождав секунды две ответа от Фомы, отвернулся от него, одобрительно говоря Маякину:
- Я в восторге от вашей речи вчера в думе! Прекрасно, умно, Яков Тарасович... они не понимают истинных нужд населения...
- Совершенно верно! Совершенно верно!
— Трезвость, я говорю, это хорошо! Это дай бог всякому. Я сам не пью... но зачем эти читальни, ежели он, — народ-то этот, — читать даже и не умеет?
Губернатор одобрительно мычал.
- А вот, говорю, вы денежки на техническое приспособьте... Ежели его в малых размерах завести-то, — денег одних этих хватит, а в случае можно ещё в Петербурге попросить — там дадут! Тогда и городу своих добавлять не надо и дело будет умнее.
- Именно! Но как закричали на вас либералы-то, а?
- Уж такое их дело, чтобы кричать...
Густой кашель соборного протодиакона возвестил о начале богослужения.
К Фоме подошла Софья Павловна, поздоровалась и тихо, грустным голосом говорила ему:
— Я смотрела на ваше лицо в день похорон, и у меня сердце сжималось... "Боже мой, — думала я, — как он должен страдать!"
А Фома слушал её и — точно мёд пил.
— Эти ваши крики! Они потрясли мне душу... бедный вы, мальчик мой!.. Я могу говорить вам так, ведь я уже старенькая...
- Вы! — тихо воскликнул Фома.
— А разве нет? — спросила она, наивно глядя в его лицо.
Фома молчал, опустив голову.
— Вы не верите, что я старушка?
— Я вам верю... но только это неправда! - вполголоса и горячо сказал Фома.
— Неправда — что? Что вы верите мне?
— Нет! Не это... а то, что... Я — вы извините! — не умею я говорить! — сказал Фома, весь красный от смущения. — Необразован я...
— Этим не надо смущаться... — покровительственно говорила Медынская. — Вы ещё молоды, а образование доступно всем... Но есть люди, которым оно не только не нужно, а способно испортить их... Это люди с чистым сердцем... доверчивые, искренние, как дети... и вы из этих людей... Ведь вы такой, да?
— Покорно вас благодарю!..
И увидав, что его слова вызвали в глазах Медынской весёлый блеск, почувствовал себя смешным и глупым, тотчас же озлился на себя и подавленным голосом заговорил:
— Да я такой — что у меня на душе, то и на языке... Фальшивить не умею... смешно мне — смеюсь открыто... глуп я!
- Ну зачем же так? — укоризненно сказала женщина и оправляя платье, нечаянно погладила рукой своей его опущенную руку, в которой он держал шляпу, что заставило Фому взглянуть на кисть своей руки и смущённо, радостно улыбнуться.
— Вы, конечно, будете на обеде? — спрашивала Медынская.
- Да...
— А завтра на заседании у меня?
— Непременно!
— А может быть, когда-нибудь вы и так просто... в гости зайдёте, да?
— Я... благодарю вас! Приду!..
— Мне нужно благодарить вас за это обещание...
Они замолчали. В воздухе плавал благоговейно-тихий голос архиерея, выразительно читавшего молитву, простерев руку над местом закладки дома:
- "...Его же ни ветр, ни вода, не ино что повредити возможет: благоволи ему в конец привестися и в нём жити хотящих от всякого навета сопротивного свободи..."
- Как содержательны и красивы наши молитвы, не правда ли? — спрашивала Медынская.
— Да... — кратко сказал Фома, не понимая её слов и чувствуя, что опять краснеет.
- Они нашим купеческим интересам всегда будут противники, — убедительно и громко шептал Маякин, стоя недалеко от Фомы рядом с городским головой. — Им что? Им бы только чем-нибудь пред газетой заслужить одобрение, а настоящей сути они постичь не могут... Они напоказ живут, а не для устройства жизни... у них вон они, мерки-то: газеты да Швеция! Доктор-то вчера меня всё время этой Швецией шпынял: "Народное, говорит, образование в Швеции... и всё там прочее этакое... первый сорт!" Но однако, — что такое Швеция? Может быть, она — Швеция-то — одна выдумка... для примера приводится... а никакого образования и всяких прочих разных разностей, может, и нет в ней. Мы про неё, про Швецию, только по спичкам да по перчаткам знаем... И опять же мы не для неё живём, и она нам экзамента производить не может... мы нашу жизнь на свою колодку должны делать. Так ли?
А протодиакон, закинув голову, гудел:
— О-основателю до-ома сего... ве-ечная... па-амя-ать!
Фома вздрогнул, но Маякин был уже около него и, дёргая его за рукав, спрашивал:
Бархатная, тёплая ручка Медынской снова скользнула по руке Фомы.
Обед был для Фомы пыткой. Первый раз в жизни находясь среди таких парадных людей, он видел, что они и едят и говорят — всё делают лучше его, и чувствовал, что от Медынской, сидевшей как раз против него, его отделяет не стол, а высокая гора. Рядом с ним сидел секретарь того общества, в котором Фома был выбран почётным членом, — молодой судейский чиновник, носивший странную фамилию — Ухтищев. Как бы для того, чтобы его фамилия казалась ещё нелепее, он говорил высоким, звонким тенором и сам весь — полный, маленький, круглолицый и весёлый говорун — был похож на новенький бубенчик.
— Самое лучшее в нашем обществе — патронесса, самое дельное, чем мы в нём занимаемся, — ухаживание за патронессой, самое трудное — сказать патронессе такой комплимент, которым она была бы довольна, а самое умное — восхищаться патронессой молча и без надежд. Так что вы, - в сущности, член не "общества попечения о", а член общества Танталов, состоящих при Софии Медынской.
Фома слушал его болтовню, посматривал на патронессу, озабоченно разговаривавшую о чём-то с полицмейстером, мычал в ответ своему собеседнику, притворяясь занятым едой, и желал, чтоб всё это скорее кончилось. Он чувствовал себя жалким, глупым, смешным для всех и был уверен, что все подсматривают за ним, осуждают его.
А Маякин сидел рядом с городским головой, быстро вертел вилкой в воздухе и всё что-то говорил ему, играя морщинами. Голова, седой и краснорожий человек с короткой шеей, смотрел на него быком с упорным вниманием и порой утвердительно стукал большим пальцем по краю стола. Оживлённый говор и смех заглушали бойкую речь крёстного, и Фома не мог расслышать ни слова из неё, тем более что в ушах его всё время неустанно звенел тенорок секретаря:
— Смотрите, вон встал протодиакон и заряжает лёгкие воздухом... сейчас провозгласит вечную память Игнату Матвеевичу...
— Нельзя ли мне уйти? — тихо спросил Фома.
— Почему же нет? Это все поймут...
Гулкий возглас диакона заглушил и как бы раздавил шум в зале; именитое купечество с восхищением уставилось в большой, широко раскрытый рот, из которого лилась густая октава, и, пользуясь этим моментом, Фома встал из-за стола и ушёл из зала.
Через минуту он, свободно вздыхая, сидел в своей коляске и думал о том, что среди этих господ ему не место. Он назвал их про себя вылизанными, их блеск не нравился ему, не нравились лица, улыбки, слова, но свобода и ловкость их движений, их уменье говорить обо всём, их красивые костюмы — всё это возбуждало в нём смесь зависти и уважения к ним. Ему стало обидно и грустно от сознания, что он не умеет говорить так легко и много, как все эти люди, и тут он вспомнил, что Люба Маякина уже не раз смеялась над ним за это.
Фома не любил дочь Маякина, а после того, как он узнал от Игната о намерении крёстного женить его на Любе, молодой Гордеев стал даже избегать встреч с нею. Но после смерти отца он почти каждый день бывал у Маякиных, и как-то раз Люба сказала ему:
- Смотрю я на тебя, и знаешь что? — ведь ты ужасно не похож на купца...
— Тоже и ты на купчиху мало похожа... — сказал Фома, подозрительно поглядывая на неё.
Он не понимал значения её слов: обидеть она хотела ими его или так просто сказала?
— Слава богу! — ответила она ему и улыбнулась такой хорошей, дружеской улыбкой.
- Чему рада? —спросил он.
— А что мы не похожи на наших отцов.
Фома удивлённо посмотрел на неё и смолчал.
— Ты скажи искренно, — понизив голос, говорила она, - ведь ты моего отца не любишь? Не нравится он тебе?
— Ну, а я очень не люблю.
— За что?
— За всё... Поумнее будешь — сам поймёшь... Твой отец лучше был.
— Ещё бы! — гордо сказал Фома.
После этого разговора между ними почти сразу образовалось влечение друг к другу, и, день ото дня всё развиваясь, оно вскоре приняло характер дружбы, хотя и странной несколько.
Люба была одних лет со своим крестовым братом, но относилась к нему, как старшая к мальчику. Она говорила снисходительно, часто подшучивала над ним, в речах её то и дело мелькали незнакомые Фоме слова, которые она произносила как-то особенно веско, с видимым удовольствием. Она особенно любила говорить о своём брате Тарасе, которого она никогда не видала, но о котором рассказывала что-то такое, что делало его похожим на храбрых и благородных разбойников тётушки Анфисы. Часто, жалуясь на своего отца, она говорила Фоме:
— Вот и ты такой же будешь — кощей!
Всё это было неприятно юноше и очень задевало его самолюбие. Но порой она была пряма, проста, как-то особенно дружески ласкова к нему; тогда у него раскрывалось пред нею сердце и оба они подолгу излагали друг пред другом свои думы и чувства.
Оба говорили много, искренно — но Фоме казалось, что всё, о чём говорит Люба, чуждо ему и не нужно ей; в то же время он ясно видел, что его неумелые речи нимало не интересуют её и она не умеет понять их. Сколько бы времени они ни провели за такой беседой — она давала им одно лишь ощущение недовольства друг другом. Как будто невидимая стена недоумения вдруг вырастала пред ними и разъединяла их. Они не решались дотронуться до этой стены, сказать друг другу о том, что они чувствуют её, и продолжали свои беседы, смутно сознавая, что в каждом из них есть что-то, что может сблизить и объединить их.
Приехав в дом крёстного, Фома застал Любу одну. Она вышла навстречу ему, и было видно, что она нездорова или расстроена: глаза у неё лихорадочно блестели и были окружены чёрными пятнами. Зябко кутаясь в пуховый платок, она, улыбаясь, сказала:
— Вот хорошо, что приехал! А то я одна сижу... скучно, идти никуда не хочется... Чай будешь пить?
— Буду... Ты что это какая, нездоровится, что ли?
- Иди в столовую, а я скажу, чтоб самовар дали... — проговорила она, не отвечая на его вопрос.
Он прошёл в одну из маленьких комнат дома с двумя окнами в палисадник. Среди неё стоял овальный стол, его окружали старинные стулья, обитые кожей, в одном простенке висели часы в длинном ящике со стеклянной дверью, в углу стояла горка с серебром.
— Ты с обеда? — спросила Люба, входя.
Фома молча кивнул головой.
- Ну что, парадно?
— Беда! — усмехнулся Фома. — Я точно на угольях сидел... Все — как павлины, а я — как сыч...
Люба, расставляя посуду, ничего не ответила ему.
Она обернулась к нему и с восторгом, с тоской сказала:
— Ах, Фома! Какую я книгу прочитала! Если б ты мог это понимать!
— Видно, хороша книга, коли этак перевернуло тебя... — усмехнулся Фома.
— Я не спала... всю ночь читала... Ты пойми: читаешь — и точно пред тобой двери раскрываются в какое-то другое царство... И люди другие, и речи, и... всё! Вся жизнь...
— Не люблю я этого... — недовольно сказал Фома. — Выдумки, обман. Театр тоже вот... Купцы выставлены для насмешки... разве они в самом деле такие глупые? Как же! Возьми-ка крёстного...
— Театр — это та же школа, Фома, — поучительно сказала Люба. — Купцы такие были... И какой может быть в книгах обман?
— Как в сказках... Не настоящее всё...
— Ошибаешься! Ты ведь не читал книг, — как же можешь судить? Именно они-то и есть настоящее. Они учат жить.
— Ну! — махнул рукой Фома. — Брось... никакого толку не будет от книг твоих!.. Вон отец-то у тебя книг не читает, а... ловок он! Смотрел я на него сегодня — завидно стало. Так это он со всеми обращается... свободно, умеючи, для всякого имеет слово... Сразу видно, что чего он захочет, того и добьётся.
— Чего он добивается? — воскликнула Люба. — Денег только... А есть люди, которые хотят счастья для всех на земле... и для этого, не щадя себя, работают, страдают, гибнут! Разве можно отца равнять с ними?!
— Не равняй!.. Им, стало быть, одно нравится, а крёстному другое...
— Им ничего не нравится!
— Это как же?
— Они хотят всё изменить...
- Так ведь чего-нибудь ради они стараются? — резонно возразил Фома. — Чего-нибудь хотят?
— Счастья для всех! — горячо вскричала Люба.
— Ну, я этого не понимаю... — качая головой, сказал Фома. — Кто это там о моём счастье заботится? И опять же, какое они счастье мне устроить могут, ежели я сам ещё не знаю, чего мне надо? Нет, ты вот что, ты бы на этих посмотрела... на тех, что вот обедали...
— Это не люди! — категорически объявила Люба.
— Да уж я там не знаю, кто они по-твоему, но только видно сразу — место своё они знают. Ловкий народ... развязный...
- Ну, поехала! Просто я ещё не осмотрелся...
— Просто ты — пустой, — объявила Люба решительно и твёрдо.
— В душе моей ты не была... — возразил спокойно Фома. — Дум моих ты не знаешь...
— О чём тебе думать? — сказала Люба, пожимая плечами.
- Эко! Один я? Это раз... Жить мне надо? Это два. В теперешнем моём образе совсем нельзя жить — я это разве не понимаю? На смех людям я не хочу... Я вон даже говорить не умею с людьми... Да и думать я не умею... — заключил Фома свою речь и смущённо усмехнулся.
— Читать нужно, учиться нужно, — убедительно советовала Люба, расхаживая по комнате.
— В душе у меня что-то шевелится, — продолжал Фома, не глядя на неё и говоря как бы себе самому, — но понять я этого не могу. Вижу вот я, что крёстный говорит... дело всё... и умно... Но не привлекает меня... Те люди куда интереснее для меня.
— Это аристократия-то? — спросила Люба.
- Да...
- Там тебе и место! — с презрительной улыбкой сказала Любовь. — Эх ты! Разве они люди? Разве у них есть души?
— Почему ты знаешь их? Ведь незнакома...
— А книги?
Горничная внесла самовар, и разговор прервался. Люба молча заваривала чай, Фома смотрел на неё и думал о Медынской. С ней бы поговорить!
— Да-а, — задумчиво заговорила девушка, — с каждым днём я всё больше убеждаюсь, что жить — трудно... Что мне делать? Замуж идти? За кого? За купчишку, который будет всю жизнь людей грабить, пить, в карты играть? Не хочу! Я хочу быть личностью... я — личность, потому что уже понимаю, как скверно устроена жизнь. Учиться? Разве отец пустит... Бежать? Не хватает храбрости... Что же мне делать?
Она сжала руки и поникла головой над столом. — Если бы ты знал, как противно всё... Ни души живой вокруг... С той поры, как умерла мать, — отец всех разогнал. Иные уехали учиться... Липа уехала. Она пишет: "Читай!" Ах, я читаю! — с отчаянием в голосе воскликнула она и, помолчав секунду, тоскливо продолжала: — В книжках нет того, что нужно сердцу... и я не понимаю многого в них... Наконец, мне скучно... скучно мне читать всегда одной, одной! Я говорить хочу с человеком, а человека нет! Мне тошно... живёшь один раз, и уже пора жить... а человека всё нет... нет! Для чего жить? Ведь я в тюрьме живу!
Фома слушал её речь, пристально рассматривая пальцы свои, чувствовал большое горе в её словах, но не понимал её. И, когда она замолчала, подавленная и печальная, он не нашёл, что сказать ей, кроме слов, близких к упреку:
- Вот ты сама говоришь, что книжки ничего не стоят для тебя, а меня учишь: читай!..
Она взглянула в лицо ему, и в её глазах вспыхнула злоба. т.
— О, как бы я хотела, чтоб в тебе проснулись все эти муки, которыми я живу... Чтоб и ты, как я, не спал ночей от дум, чтоб и тебе всё опротивело... и сам ты себе опротивел! Ненавижу я всех вас... ненавижу!
— Что это ты? — спросил он её.
- И тебя я ненавижу! Ты... что ты? Мёртвый, пустой... как ты будешь жить? Что ты дашь людям? — вполголоса и как-то злорадно говорила она.
- Ничего не дам, пускай сами добиваются... — ответил Фома, зная, что этими словами он ещё больше рассердит её.
Сила её упрёков невольно заставляла Фому внимательно слушать её злые речи; он чувствовал в них смысл. Он даже подвинулся ближе к ней, но, негодующая и гневная, она отвернулась от него и замолчала.
На улице ещё было светло, и на ветвях лип пред окнами лежал отблеск заката, но комната уже наполнилась сумраком. Огромный маятник каждую секунду выглядывал из-за стекла футляра часов и, тускло блеснув с глухим, усталым звуком прятался то вправо то влево. Люба встала и зажгла лампу, висевшую над столом. Лицо девушки было бледно и сурово.
- Накинулась ты на меня, — сдержанно заговорил Фома, — чего ради? Непонятно...
— Не хочу я с тобой говорить! — сердито ответила Люба.
- Дело твоё... Но всё-таки... чем же я провинился?
— Пойми, душно мне! Тесно мне... Ведь разве это жизнь? Разве так живут? Кто я? Приживалка у отца... держат меня для хозяйства... потом замуж! Опять хозяйство...
- Ты — не лучше других...
- И за то виноват пред тобой?
— Ты должен желать быть лучше...
— Да разве я этого не желаю?! — воскликнул Фома.
- Ну, хоть и подождал бы он, так не огорчил, — сказал Фома. — Хотелось мне ещё тебя послушать... больно уж любопытно...
- А! Детишки мои, сизы голуби! — воскликнул Яков Тарасович, являясь в дверях. — Чаёк пьёте? Налей-ка мне, Любава!
Сладко улыбаясь и потирая руки, он сел рядом с Фомой и, игриво толкнув его в бок, спросил:
- О чём больше ворковали?
- Да разве я тебя спрашиваю? — искривив лицо, сказал ей отец. — Ты себе сиди, помалкивай у своего бабьего дела...
— Про обед рассказывал я ей, — перебил Фома речь крёстного.
— Ага! Та-ак... Ну, и я буду говорить про обед... Наблюдал я за тобой давеча... неразумно ты держишь себя!
— То есть как? — спросил Фома, недовольно хмуря брови.
— Что же я ему скажу? Он говорит, что потерять отца — несчастье... ну, я знаю это!.. А что же ему сказать?
— "Так как оно мне от господа послано, то я, ваше превосходительство, не ропщу..." Так бы сказал или что другое в этом духе... Губернаторы, братец ты мой, смирение в человеке любят.
— Что же мне — овцой на него глядеть? — усмехнулся Фома.
— Овцой ты глядел, — этого не надо... А надо ни овцой, ни волком, а так — этак — разыграть пред ним: "Вы наши папаши, мы ваши детишки..." — он сейчас и обмякнет.
- А на всякий случай... Губернатор - он, брат, всегда куда-нибудь годится.
- Чему вы его учите, папаша! - тихо и негодующе сказала Люба.
— А чему?
- Лакейничать...
Люба быстро встала и, бросив полотенце из рук на спинку стула, ушла... Отец, сощурив глаза, посмотрел ей вслед, побарабанил пальцами по столу и заговорил:
- Буду я тебя, Фома, учить. Самую настоящую, верную науку философию преподам я тебе... и ежели ты её поймёшь - будешь жить без ошибок.
Фома взглянул, как двигаются морщины на лбу старика, и они ему показались похожими на строчки славянской печати.
- Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь на сей земле, то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразумия твоего не потерпеть тебе и не мог ты повредить людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого дела два лица, Фома. Одно на виду у всех - это фальшивое, другое спрятано - оно-то и есть настоящее. Его и нужно уметь найти, дабы понять смысл дела... Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази - на что они?
- Эх, брат! Иногда всем бывает известно, что такой-то человек мошенник и подлец, а всё-таки все его зовут Иваном иль Петром и величают по батюшке, а не по матушке...
- Это вы к чему?
- А всё к делу... Так вот, говоришь ты, что дома эти для бедных, нищих, стало быть, — во исполнение Христовой заповеди... Ладно! А кто есть нищий? Нищий есть человек, вынужденный судьбой напоминать нам о Христе, он брат Христов, он колокол господень и звонит в жизни для того, чтобы будить совесть нашу, тревожить сытость плоти человеческой... Он стоит под окном и поёт: "Христа ра-ади!" и тем пением напоминает нам о Христе, о святом его завете помогать ближнему... Но люди так жизнь свою устроили, что по Христову учению совсем им невозможно поступать, и стал для нас Иисус Христос совсем лишний. Не единожды, а, может, сто тысяч раз отдавали мы его на пропятие, но всё не можем изгнать его из жизни, зане братия его нищая поёт на улицах имя его и напоминает нам о нём... И вот ныне придумали мы: запереть нищих в дома такие особые и чтоб не ходили они по улицам, не будили бы нашей совести.
— Ло-овко! — изумлённо прошептал Фома, во все глаза глядя на крёстного.
- Как же это отец-то — не догадался? — беспокойно спросил Фома.
— Ты погоди! Ты ещё послушай, дальше-то — хуже будет! Придумали мы запирать их в дома разные и, чтоб не дорого было содержать их там, работать заставили их, стареньких да увечных... И милостыню подавать не нужно теперь, и, убравши с улиц отрёпышей разных, не видим мы лютой их скорби и бедности, а потому можем думать, что все люди на земле сыты, обуты, одеты... Вот они к чему, дома эти разные, для скрытия правды они... для изгнания Христа из жизни нашей! Ясно ли?
— Да-а! — сказал Фома, отуманенный ловкой речью старика.
— И ещё не всё тут... ещё не до дна лужа вычерпана! — воскликнул Маякин, одушевлённо взмахивая рукой в воздухе.
— Теперь поглядим на это дело с другого бока. Кто больше всех в пользу бедных жертвует на все эти дома, приюты, богадельни? Жертвуют богатые люди, купечество наше... Хорошо-с! А кто жизнью командует и устраивает её? Дворяне, чиновники и всякие другие — не наши люди... От них и законы, и газеты, и науки — всё от них. Раньше они были помещиками, теперь земля из-под них выдернута, — они на службу пошли... А кто, по нынешним дням, самые сильные люди? Купец в государстве первая сила, потому что с ним — миллионы! Так ли?
— Так! — согласился Фома, желая скорее услышать то недоговорённое, что сверкало уже в глазах крёстного.
— Так вот ты и понимай, — раздельно и внушительно продолжал старик, — жизнь устраивали не мы, купцы, и в устройстве её и до сего дня голоса не имеем, рук приложить к ней не можем. Жизнь устроили другие, они и развели в ней паршь всякую, лентяев этих, несчастненьких, убогеньких, а коли они её развели, они жизнь засорили, они её испортили — им, по-божьи рассуждая, и чистить её надлежит! Но чистим её — мы, на бедных жертвуем — мы, призираем их - мы... Рассуди же ты, пожалуйста: зачем нам на чужое рубище заплаты нашивать, ежели не мы его изодрали? Зачем нам дом чинить, ежели не мы в нём жили и не наш он есть? Не умнее ли это будет, ежели мы станем к сторонке и будем до поры до времени стоять да смотреть, как всякая гниль плодится и чужого нам человека душит? Ему с ней не сладить, — средств у него нет. Он к нам и обратится, скажет: "Пожалуйста, господа, помогите!" А мы ему: "Позвольте нам простору для работы! Включите нас в строители оной, самой жизни!" И как только он нас включит — тогда-то мы и должны будем единым махом очистить жизнь от всякой скверны и разных лишков. Тогда государь император воочию узрит светлыми очами, кто есть ему верные слуги и сколько они в бездействии рук ума в себе накопили... Понял?
— Как же не понять! — воскликнул Фома.
тысячи рублей в год, а у него, Фомы, — миллион. Но этот человек живёт так легко и свободно, а он, Фома, не умеет, конфузится жить. Это сопоставление и речь крёстного возбудили в нём целый вихрь мыслей, но он успел схватить и оформить лишь одну из них.
— В самом деле — для денег, что ли, одних работаешь? Что в них толку, если они власти не дают.
— Ага! — прищурив глаз, сказал Маякин.
- Эх! — обиженно воскликнул Фома. — Как же это отец-то? Говорили вы с ним?
— Двадцать лет говорил...
— Не доходила до него моя речь... темечко у него толстовато было, у покойного... Душу он держал нараспашку, и ум у него глубоко сидел... Н-да, сделал он промашку... Денег этих весьма и очень жаль...
— Денег мне не жаль...
— Ты бы попробовал нажить хоть десятую долю из них да тогда и говорил...
— Я могу войти? — раздался за дверью голос Любы.
— Вы сейчас закусывать станете? — спросила она, входя.
— Давай...
Она подошла к буфету и загремела посудой. Яков Тарасович посмотрел на неё, пожевал губами и вдруг, хлопнув Фому ладонью по колену, сказал ему:
— Так-то, крестник! Вникай...
"А умён... умнее отца-то..."
И тотчас же сам себе, но как бы другим голосом ответил:
"Умнее, но — хуже..."