II
Маякин жил в огромном двухэтажном доме с большим палисадником, в котором пышно разрослись могучие, старые липы. Густые ветви частым, тёмным кружевом закрывали окна, и солнце сквозь эту завесу с трудом, раздробленными лучами проникало в маленькие комнаты, тесно заставленные разнообразной мебелью и большими сундуками, отчего в комнатах всегда царил строгий полумрак. Семья была благочестива — запах воска, ладана и лампадного масла наполнял дом, покаянные вздохи, молитвенные слова носились в воздухе. Обрядности исполнялись неуклонно, с наслаждением, в них влагалась вся свободная сила обитателей дома. В сумрачной, душной и тяжёлой атмосфере по комнатам почти бесшумно двигались женские фигуры, одетые в тёмные платья, всегда с видом душевного сокрушения на лицах и всегда в мягких туфлях на ногах.
Семья Якова Маякина состояла из него самого, его жены, дочери и пяти родственниц, причём самой младшей из них было тридцать четыре года. Все они были одинаково благочестивы, безличны и подчинены Антонине Ивановне, хозяйке дома, женщине высокой, худой, с тёмным лицом и строгими серыми глазами, — они блестели властно и умно. Был ещё у Маякина сын Тарас, но имя его не упоминалось в семье; в городе было известно, что с той поры, как девятнадцатилетний Тарас уехал в Москву учиться и через три года женился там против воли отца, — Яков отрёкся от него. А потом Тарас — пропал без без вести. Говорили, что он за что-то сослан в Сибирь...
Яков Маякин — низенький, худой, юркий, с огненно-рыжей клинообразной бородкой — так смотрел зеленоватыми глазами, точно говорил всем и каждому:
"Ничего, сударь мой, не беспокойтесь! Я вас понимаю, но ежели вы меня не тронете — не выдам..."
Голова у него была похожа на яйцо и уродливо велика. Высокий лоб, изрезанный морщинами, сливался с лысиной, и казалось, что у этого человека два лица — одно проницательное и умное, с длинным хрящеватым носом, всем видимое, а над ним — другое, без глаз, с одними только морщинами, но за ними Маякин как бы прятал и глаза и губы, — прятал до времени, а когда оно наступит, Маякин посмотрит на мир иными глазами, улыбнётся иной улыбкой.
Он был владельцем канатного завода, имел в городе у пристаней лавочку. В этой лавочке, до потолка заваленной канатом, верёвкой, пенькой и паклей, у него была маленькая каморка со стеклянной скрипучей дверью. В каморке стоял большой, старый, уродливый стол, перед ним — глубокое кресло, и в нём Маякин сидел целыми днями, попивая чай, читая "Московские ведомости". Среди купечества он пользовался уважением, славой "мозгового" человека и очень любил ставить на вид древность своей породы, говоря сиплым голосом:
- Мы, Маякины, ещё при матушке Екатерине купцами были, — стало быть, я — человек чистой крови...
В этой семье сын Игната Гордеева прожил шесть лет. На седьмом году Фома, большеголовый, широкогрудый мальчик, казался старше своих лет и по росту и по серьёзному взгляду миндалевидных, тёмных глаз. Молчаливый и настойчивый в своих детских желаниях, он по целым дням возился с игрушками вместе с дочерью Маякина — Любой, под безмолвным надзором одной из родственниц, рябой и толстой старой девы, которую почему-то звали Бузя, — существа чем-то испуганного; даже с детьми она говорила вполголоса, односложными словами. Зная множество молитв, она не рассказывала Фоме ни одной сказки.
С девочкой Фома жил дружно, но, когда она чем-нибудь сердила или дразнила его, он бледнел, ноздри его раздувались, он смешно таращил глаза и азартно бил её. Она плакала, бежала к матери и жаловалась ей, но Антонина любила Фому и на жалобы дочери мало обращала внимания, что ещё более скрепляло дружбу детей. День Фомы был длинён, однообразен. Встав с постели и умывшись, он становился перед образом и, под нашёптывание Бузи, читал длинные молитвы. Потом — пили чай и много ели сдобных булок, лепёшек, пирожков. После чая — летом — дети отправлялись в густой, огромный сад, спускавшийся в овраг, на дне которого всегда было темно. Оттуда веяло сыростью и чем-то жутким. Детей не пускали даже на край оврага, и это вселило в них страх к оврагу. Зимой, от чая до обеда, играли в комнатах, если на дворе было очень морозно, или шли на двор и там катались с большой ледяной горы.
В полдень обедали — "по-русски", как говорил Маякин. Сначала на стол ставили большую чашку жирных щей с ржаными сухарями в них, но без мяса, потом те же щи ели с мясом, нарезанным мелкими кусками, потом жареное — поросёнка, гуся, телятину или сычуг с кашей, — потом снова подавали чашку похлёбки с потрохами или лапши, и заключалось всё это чем-нибудь сладким и сдобным. Пили квасы: брусничный, можжевелевый, хлебный, — их всегда у Антонины Ивановны было несколько сортов. Ели молча, лишь вздыхая от усталости; детям ставили отдельную чашку для обоих, все взрослые ели из одной. Разомлев от такого обеда — ложились спать, и часа три кряду в доме Маякина слышался только храп и сонные вздохи.
Проснувшись — пили чай и разговаривали о городских новостях, — о певчих, дьяконах, свадьбах, о зазорном поведении того или другого знакомого купца... После Маякин говорил жене:
- Ну-ка, мать, дай-ка сюда библию-то...
Чаще всего Яков Тарасович читал книгу Иова. Надевши на свой большой, хищный нос очки в тяжёлой серебряной оправе, он обводил глазами слушателей — все ли на местах?
Они все сидели там, где он привык их видеть, и на лицах них было знакомое ему выражение благочестия, тупое и боязливое.
- "Был человек в земле Уц..." — начинал Маякин сиплым голосом, и Фома, сидевший рядом с Любой в углу комнаты на диване, уже знал, что сейчас его крёстный замолчит и погладит себя рукой по лысине. Он сидел и, слушая, рисовал себе человека земли Уц. Человек этот был высок и наг, глаза у него были огромные, как у Нерукотворного Спаса, и голос — как большая медная труба, на которой играют солдаты в лагерях. Человек с каждой минутой всё рос; дорастая до неба, он погружал свои тёмные руки в облака и, разрывая их, кричал страшным голосом:
- "На что дан свет человеку, которого путь закрыт и которого бог окружил мраком?"
Фоме становилось боязно, и он вздрагивал; дрёма отлетала от него, он слышал голос крёстного, который, пощипывая бородку, с тонкой усмешкой говорил:
- Ишь ведь как дерзит...
видит человека — он сидит на земле, "тело его покрыто червями и пыльными ступьями, кожа его гноится". Но он уже маленький и жалкий, он просто — как нищий на церковной паперти...
Вот он говорит:
- "Что такое человек, чтоб быть ему чистым и чтоб рождённому женщиной быть праведным?"
— Это он — богу говорит... — внушительно пояснял Маякин. — Как, говорит, могу быть праведным, ежели я — плоть? Это — богу вопрос...
И чтец победоносно и вопросительно оглядывает слушательниц.
— Удостоился... праведник... — вздыхая, отвечают они.
Яков Маякин, посмеиваясь, оглядывает их и говорит:
— Дуры!.. Ведите-ка ребят-то спать...
Игнат бывал у Маякиных каждый день, привозил сыну игрушек, хватал его на руки и тискал, но порой недовольно и с худо скрытым беспокойством говорил ему:
— Чего ты бука какой? Чего ты мало смеёшься?
И жаловался куму:
— Боюсь я — Фомка-то в мать бы не пошёл... Глаза у него невесёлые...
— Рано больно беспокоишься, — усмехался Маякин.
Он тоже любил крестника; и, когда однажды Игнат объявил ему, что возьмёт Фому к себе, — Маякин искренно огорчился.
— Оставь!.. — просил он. — Смотри — привык к нам мальчишка-то, плачет вон...
— Перестанет!.. Не для тебя я сына родил. У вас тут дух тяжёлый... скучно, ровно в монастыре. Это вредно ребёнку. А мне без него — нерадостно. Придёшь домой — пусто. Не глядел бы ни на что. Не к вам же мне переселиться ради него, — не я для него, он для меня. Так-то. Сестра Анфиса приехала — присмотр за ним будет...
И мальчика привезли в дом отца.
Там встретила его смешная старуха с длинным крючковатым носом и большим ртом без зубов. Высокая, сутулая, одетая в серое платье, с седыми волосами, прикрытыми чёрной шёлковой головкой, она сначала не понравилась мальчику, даже испугала его. Но, когда он рассмотрел на её сморщенном лице чёрные глаза, ласково улыбавшиеся ему, — он сразу доверчиво ткнулся головой в её колени.
— Сиротинка моя болезная! — говорила она бархатным, дрожащим от полноты звука голосом и тихо гладила его рукой по лицу. — Ишь прильнул как... дитятко моё милое!
Было что-то особенно сладкое в её ласке, что-то совершенно новое для Фомы, и он смотрел в глаза старухе с любопытством и ожиданием на лице. Эта старуха ввела его в новый, дотоле неизвестный ему мир. В первый же день, уложив его в кровать, она села рядом с нею и, наклонясь над ребёнком, спросила его:
С той поры Фома всегда засыпал под бархатные звуки голоса старухи, рисовавшего пред ним волшебную жизнь. Жално питалась душа его красотой народного творчества. Неииякаемы были сокровища памяти и фантазии у этой старухи; она часто, сквозь дрёму, казалась мальчику то похожей на бабу-ягу сказки, — добрую и милую бабу-ягу, - то на красавицу Василису Премудрую. Широко раскрыв глаза, удерживая дыхание, мальчик смотрел в ночной сумрак, наполнявший комнату, видел, как тихо он трепещет от огонька лампады пред образом... Фома наполнял его чудесными картинами сказочной жизни. Безмолвные, но живые тени ползали по стенам и по полу; мальчику было страшно и приятно следить за их жизнью, наделять их формами, красками и, создав из них жизнь, — разрушить её одним движением ресниц. Что-то новое явилось в его тёмных глазах, более детское и наивное, менее серьёзное; одиночество и темнота, порождая в нём чувство ожидания чего-то, волновали и возбуждали его любопытство, заставляли его идти в тёмный угол и смотреть, что скрыто там, в покровах тьмы? Он шёл и не находил ничего, но не терял надежды найти...
Отца он боялся, но любил его. Громадный рост Игната, его трубный голос, бородатое лицо, голова в густой шапке седых волос, сильные, длинные руки и сверкающие глаза - всё это придавало Игнату сходство со сказочными разбойниками.
Однажды, когда ему шёл уже восьмой год, Фома спросил отца, только что возвратившегося из продолжительной поездки куда-то:
- Ты где был?
- По Волге ездил...
- Разбойничал? — тихо спросил Фома.
- Что-о? — протянул Игнат, и брови у него дрогнули.
— Ведь ты разбойник, тятя? Я знаю уж... — хитро прищуривая глаза, говорил Фома, довольный тем, что так легко вошёл в скрытую от него жизнь отца.
— Я — купец! — строго сказал Игнат, но, подумав, добродушно улыбнулся и добавил: — А ты — дурашка!.. Я хлебом торгую, пароходами работаю, — видал "Ермака"? Ну вот, это мой пароход... И твой...
— Больно большой он... — со вздохом сказал Фома.
— Ну, я куплю тебе маленький, докуда ты сам маленький, — ладно?
— Ладно! — согласился Фома, но, задумчиво помолчав, вновь с сожалением протянул: — А я думал, что ты то-о-же разбойник...
— Я тебе говорю — торговец я! — внушительно повторил Игнат, и в его взгляде на разочарованное лицо сына было что-то недовольное, почти боязливое...
— Как дедушка Фёдор, калачник? — подумав, спросил Фома.
— Ну вот, как он... только богаче я, денег у меня больше, чем у Фёдора...
— Много денег?
— Ну... и ещё больше бывает...
— Сколько у тебя бочек?
— Чего?
— Дурашка! Разве деньги бочками меряют?
— А как же? — оживлённо воскликнул Фома и, обратив к отцу своё лицо, стал торопливо говорить ему: — Вон в один город приехал разбойник Максимка и у одного там, богатого, двенадцать бочек деньгами насыпал... да разного серебра, да церковь ограбил... а одного человека саблей зарубил и с колокольни сбросил... он, человек-то, в набат бить начал...
— Это тебе тётка, что ли, рассказала? — спросил Игнат, любуясь оживлением сына.
- Она, а что?
- Ничего! — смеясь, сказал Игнат. — То-то ты и отца в разбойники произвёл...
— А может, ты был давно когда? — опять возвратился Фома к своей теме, а по лицу его было видно, что он очень хотел бы услышать утвердительный ответ.
- Не был я... брось это...
- Не был?
- Ну, говорю ведь — не был! Экой ты какой... Разве хорошо — разбойником быть? Они... грешники все, разбойники-то. В бога не веруют... церкви грабят... их проклинают вон, в церквах-то... Н-да... А вот что, сынок, — учиться тебе надо! Пора, брат, уж... Начинай-ка с богом. Зиму-то проучишься, а по весне я тебя в путину на Волгу с собой возьму...
- В училище буду ходить? — робко спросил Фома.
- Сперва дома с тёткой поучишься...
И скоро мальчик с утра садился за стол и, водя пальцем по славянской азбуке, повторял за тёткой:
— Аз... буки... веди...
Когда дошли до — бра, вра, гра, дра, мальчик долго не мог без смеха читать эти слоги. Эта мудрость давалась Фоме легко, и вот он уже читает первый псалом первой кафизмы псалтиря:
— "Бла-жен му-ж... иже не иде на... со-вет не-че-сти-вых..."
- Так, миленький, так! Так, Фомушка, верно! — умилённо вторит ему тётка, восхищённая его успехами...
- Молодец Фома! — серьёзно говорил Игнат, осведомляясь об успехе сына... — Едем весной в Астрахань, а с осени — в училище тебя!
Жизнь мальчика катилась вперёд, как шар под уклон. Будучи его учителем, тётка была и товарищем его игр. Приходила Люба Маякина, и при них старуха весело превращалась в такое же дитя, как и они. Играли в прятки, и жмурки; детям было смешно и приятно видеть, как Анфиса с завязанными платком глазами, разведя широко руки, осторожно выступала по комнате и всё-таки натыкалась на стулья и столы или как она, ища их, лазала по разным укромным уголкам, приговаривая:
- Ах, мошенники... Ах, разбойники... где это они тут забились?
Игнат рано утром уезжал на биржу, иногда не являлся вплоть до вечера, вечером он ездил в думу, в гости или ещё куда-нибудь. Иногда он являлся домой пьяный, — сначала Фома в таких случаях бегал от него и прятался, потом — привык, находя, что пьяный отец даже лучше, чем трезвый: и ласковее, и проще, и немножко смешной. Если это случалось ночью — мальчик всегда просыпался от его трубного голоса:
— Анфиса-а! Сестра родная! Допусти ты меня к сыну, — к наследнику — допу-усти!
А тётка уговаривала его укоризненным, плачущим голосом:
- Иди, иди, дрыхни, знай, леший ты, окаянный! Ишь назюзился! Седой ведь уж ты...
— Анфиса! Сына я могу видеть? Одним глазом?..
— Чтоб у тебя лопнули оба от пьянства твоего...
Фома знал, что тётка не пустит отца, и снова засыпал под шум их голосов. Когда ж Игнат являлся пьяный днём — его огромные лапы тотчас хватали сына, и с пьяным, счастливым смехом отец носил Фому по комнатам и спрашивал его:
— Фомка! Чего хочешь? Говори! Гостинцев? Игрушек? Проси, ну! Потому ты знай, нет тебе ничего на свете, чего я не куплю. У меня — миллён! И ещё больше будет! Понял? Всё твоё!
И вдруг восторг его гас, как гаснет свеча от сильного порыва ветра. Пьяное лицо вздрагивало, глаза, краснея, наливались слезами, и губы растягивались в пугливую улыбку.
— Анфиса! Ежели он помрёт — что я тогда сделаю?
И вслед за этими словами бешенство овладевало им.
- Сожгу всё! — ревел он, дико уставившись глазами куда-нибудь в тёмный угол комнаты. — Истреблю! Порохом взорву!
- Бу-у-дет, безобразная ты образина! Али ты младенца напугать хочешь? Али, чтобы захворал он, желаешь? — причитала Анфиса, и этого было достаточно, чтоб Игнат поспешно исчезал, бормоча:
— Ну-ну-ну! Иду, иду... Ты только не кричи! Не пугай его...
А если Фоме нездоровилось, отец его, бросая все свои дела, не уходил из дома и, надоедая сестре и сыну нелепыми вопросами и советами, хмурый, с боязнью в глазах, ходил по комнатам сам не свой и охал.
— Ты что бога-то гневишь? — говорила Анфиса. — Смотри, дойдёт роптанье твоё до господа, и накажет он тебя за жалобы твои на милость его к тебе...
— Эх, сестра! — вздыхал Игнат. — Ты пойми, — ведь ежели что — вся жизнь моя рушится!, Для чего жил?.. Неизвестно...
Подобные сцены и резкие переходы отца от одного настроения к другому сначала пугали мальчика, но он скоро привык к ним и, видя в окно отца, тяжело вылезавшего из саней, равнодушно говорил:
— Тётя! Опять пьяный приехал тятька-то.
Быстро несётся вниз по течению красивый и сильный "Ермак", буксирный пароход купца Гордеева, и по оба бока его медленно движутся навстречу ему берега Волги, — левый, весь облитый солнцем, стелется вплоть до края небес, как пышный, зелёный ковёр, а правый взмахнул к небу кручи свои, поросшие лесом, и замер в суровом покое.
Между ними величаво простёрлась широкогрудая река; бесшумно, торжественно и неторопливо текут её воды; горный берег отражается в них чёрной тенью, а с левой стороны её украшают золотом и зелёным бархатом песчаные каймы отмелей, широкие луга. То тут, то там, по горе и в лугах являются селенья, солнце сверкает в стёклах окон изб и на парче соломенных крыш, сияют, в зелени деревьев, кресты церквей, лениво кружатся в воздухе серые крылья мельниц, дым из трубы завода вьётся в небо. Толпы ребятишек в синих, красных и белых рубашках, стоя на берегу, провожают громкими криками пароход, разбудивший тишину на реке, из-под колёс его к ногам детей бегут весёлые волны. Вот куча ребят уселась в лодку, они спешно гребут на средину реки, чтоб покачаться на волнах. Из воды смотрят вершины деревьев, иногда целые купы их затоплены разливом и стоят среди волн, как острова. Откуда-то с берега тяжёлым вздохом доносится заунывная песня:
- О-э — о-о — ещо — о — разок!
Пароход обгоняет плоты, заплёскивая их волной. Брёвна ходуном ходят под ударами набежавших волн; плотовщики в синих рубахах, пошатываясь на ногах, смотрят на пароход, смеются и что-то кричат. Дородная красавица-беляна боком идёт по реке; жёлтый тёс, нагруженный на ней, блестит золотом и тускло отражается в мутной вешней воде. Пассажирский пароход идёт навстречу и свистит — гулкое эхо свиста прячется в лесу, в ущельях горного берега, умирает там. Посредине реки сшибаются волны двух судов, бьются о борта их, и суда покачиваются. На пологом склоне горного берега раскинуты зелёные ковры озими, бурые полосы земли под паром и чёрные — вспаханной под яровое. Птицы, маленькими точками, вьются над ними, ясно видны на голубом пологе неба; стадо пасётся невдалеке, — издали оно кажется игрушечным; маленькая фигурка пастуха стоит, опираясь на падог, и смотрит на реку.
Всюду блеск, простор и свобода, весело зелены луга, ласково ясно голубое небо; в спокойном движении воды чуется сдержанная сила, в небе над нею сияет щедрое солнце мая, воздух напоен сладким запахом хвойных деревьев и свежей листвы. А берега всё идут навстречу, лаская глаза и душу своей красотой, и всё новые картины открываются на них.
На всём вокруг лежит отпечаток медлительности; всё — и природа и люди — живёт неуклюже, лениво, — но кажется, что за ленью притаилась огромная сила, — сила необоримая, но ещё лишённая сознания, не создавшая себе ясных желаний и целей... И отсутствие сознания в этой полусонной жизни кладёт на весь красивый простор её тени грусти. Покорное терпение, молчаливое ожидание чего-то более живого слышатся даже в крике кукушки, прилетающем по ветру с берега на реку... Заунывные песни точно просят о помощи... Порой в них звучит удаль отчаяния... Река отвечает песням вздохами. И задумчиво качаются вершины деревьев... Тишина...
Целые дни Фома проводил на капитанском мостике рядом с отцом. Молча, широко раскрытыми глазами смотрел он на бесконечную панораму берегов, и ему казалось, что он движется по широкой серебряной тропе в те чудесные царства, где живут чародеи и богатыри сказок. Порой он начинал расспрашивать отца о том, что видел. Игнат охотно и подробно отвечал ему, но мальчику не нравились ответы: ничего интересного и понятного ему не было в них, и не слышал он того, что желал бы услышать. Однажды он со вздохом заявил отцу:
- Тётя Анфиса знает лучше тебя...
— Что она знает? — спросил Игнат, усмехаясь.
— Все, — убеждённо ответил мальчик.
Чудесные царства не являлись пред ним. Но часто на берегах реки являлись города, совершенно такие же, как и тот, в котором жил Фома. Одни из них были побольше, другие — поменьше, но и люди, и дома, и церкви — всё в них было такое же, как в своём городе. Фома осматривал их с отцом, оставался недоволен ими и возвращался на пароход хмурый, усталый.
— Вот завтра приедем в Астрахань... — сказал однажды Игнат.
— А она — такая же, как все?
- Ну, известно!.. А то — какая же?
— А за ней что?
— Море... Каспийское море называется.
— А что в нём есть?
- Рыба, чудак! Что может в воде быть?
— Город-от Китеж в воде стоит...
— А в море праведные города не бывают?
— Не бывают... — сказал Игнат и, помолчав, прибавил: — Вода морская — горькая, пить её нельзя...
- А за морем опять земля будет?
- Известно! Море-то должно же края иметь. Оно — как чашка...
- И опять города там?
- И опять города, — а как же? Только там уж не наша земля будет, а персидская... Видал персияшек, которые вот на ярмарке-то — шептала, урюк, фисташка?
- Видал, — ответил Фома и задумался.
Однажды он спросил отца:
— Много ещё земли-то?
— Земли, брат, — о-очень много!
— А на ней всё одинаковое?
— То есть что?
— Города и всё...
— Ну, конечно... Всё одинаково...
После многих таких разговоров мальчик стал реже, не так упорно смотреть вдаль вопрошающим взглядом чёрных глаз...
Команда парохода любила его, и он любил этих славных ребят, коричневых от солнца и ветра, весело шутивших с ним. Они мастерили ему рыболовные снасти, делали лодки из древесной коры, возились с ним, катали его по реке во время стоянок, когда Игнат уходил в город по делам. Мальчик часто слышал, как поругивали его отца, но не обращал на это внимания и никогда не передавал отцу того, что слышал о нём. Но однажды, в Астрахани, когда пароход грузился топливом, Фома услыхал голос Петровича, машиниста:
— Приказал валить столько дров, — тьфу, несообразный человек! Загрузит пароход по самую палубу, а потом орёт — машину, говорит, портишь часто... масло, говорит, зря льёшь...
Голос седого и сурового лоцмана отвечал:
— А всё жадность его непомерная — дешевле здесь топливо, вот он и старается... Жаден, дьявол!
Повторенное несколько раз кряду слово запало в память Фомы, и вечером, ужиная с отцом, он вдруг спросил его:
— Тятя!
— Ась?
— Ты жадный?
На вопросы отца он передал ему разговор лоцмана с машинистом. Лицо Игната омрачилось, и глаза гневно сверкнули.
- Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты не того, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнём, — они дёшево стоят, их везде как собак нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого сказать, — это потому они скажут, что я им — полный господин. Тут всё дело в том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый человек — всем людям враг...
Дня через два на пароход явились новые и лоцман и машинист.
- А где Яков? — спросил мальчик.
— Рассчитал я его... прогнал!
- За то?
— За то самое...
- И Петровича?
— И его.
Фоме понравилось то, что отец его может так скоро переменять людей на пароходе. Он улыбнулся отцу и, сойдя вниз на палубу, подошёл к одному матросу, который, сидя на полу, раскручивал кусок каната, делая швабру.
— А лоцман-то новый уж, — объявил Фома.
— Знаем... Доброго здоровьица, Фома Игнатьич! Как спал-почивал?
- И машинист новый...
— И машинист... Жалко Петровича-то?
— Нет.
- А зачем он тятю ругал?
- О? Али он ругал?
- Ругал, я ведь слышал...
- Мм... а отец-то тоже, значит, слышал?
- Нет, это я ему сказал...
- Ты... Та-ак... — протянул матрос и замолчал, принявшись за работу.
— А тятя мне говорит: "Ты, говорит, здесь хозяин... всех, говорит, можешь прогнать, коли хочешь..."
- Такое дело!.. — сказал матрос, сумрачно поглядывая на мальчика, оживлённо хваставшего пред ним своей хозяйской властью. С этого дня Фома заметил, что команда относится к нему как-то иначе, чем относилась раньше: одни стали ещё более угодливы и ласковы, другие не хотели говорить с ним, а если и говорили, то сердито и совсем не забавно, как раньше бывало. Фома любил смотреть, когда моют палубу: засучив штаны по колени, матросы, со швабрами и щётками в руках, ловко бегают по палубе, поливают её водой из вёдер, брызгают друг на друга, смеются, кричат, падают, — всюду текут струи воды, и живой шум людей сливается с её весёлым плеском. Раньше мальчик не только не мешал матросам в этой шуточной и лёгкой работе, но принимал деятельное участие, обливая их водой и со смехом убегая от угроз облить его. Но после расчёта Петровича и Якова он чувствовал, что теперь всем мешает, никто не хочет играть с ним и все смотрят на него неласково. Удивлённый и грустный, он ушёл с палубы наверх, к штурвалу, сел там и стал с обидой задумчиво смотреть на синий берег и зубчатую полосу леса. А внизу, на палубе, игриво плескалась вода и матросы весело смеялись... Ему очень хотелось к ним, но что-то не пускало его туда.
"Держись от них подальше, — вспомнил он слова отца, — ты им хозяин..."
Тогда ему захотелось что-нибудь крикнуть матросам — что-нибудь грозное и хозяйское, так, как отец кричит на них. Он долго придумывал — что бы? И не придумал ничего... Прошло ещё дня два, три, и он ясно понял, что команда не любит его. Скучно ему стало на пароходе, и всё чаще и чаще из разноцветного тумана новых впечатлений выплывал пред Фомой затемнённый ими образ ласковой тётки Анфисы с её сказками, улыбками и мягким смехом, от которого на душу мальчика веяло радостным теплом. Он всё ещё жил в мире сказок, но безжалостная рука действительности уже ревностно рвала красивую паутину чудесного, сквозь которую мальчик смотрел на всё вокруг него. Случай с лоцманом и машинистом направил внимание мальчика на окружающее; глаза Фомы стали зорче: в них явилась сознательная пытливость, и в его вопросах отцу зазвучало стремление понять, — какие нити и пружины управляют действиями людей?
Однажды пред ним разыгралась такая сцена: матросы носили дрова, и один из них, молодой, кудрявый и весёлый Ефим, проходя с носилками по палубе парохода, громко и сердито говорил:
— Нет, уж это без всякой совести! Не было у меня такого уговору, чтобы дрова таскать. Матрос — ну, стало быть, дело твоё ясное!.. А чтобы ещё и дрова... спасибо! Это значит — драть с меня ту шкуру, которой я не продал... Это уж без совести! Ишь ты, какой мастер соки-то из людей выжимать.
Мальчик слушал эту воркотню и знал, что дело касается его отца. Он видел, что хотя Ефим ворчит, но на носилках у него дров больше, чем у других, и ходит он быстрее. Никто из матросов не откликался на воркотню Ефима, и даже тот, который работал в паре с ним, молчал, иногда только протестуя против усердия, с каким Ефим накладывал дрова на носилки.
- Будет! — хмуро говорил он. — Чай, не на лошадь грузишь.
- А ты, знай, молчи! Впрягли тебя, ну и вези, не брыкайся... И ежели кровь из тебя будут сосать — тоже молчи, — что ты можешь сказать?
Вдруг откуда-то явился Игнат, подошёл к матросу и, став против него, сурово спросил:
- Про что говоришь?
- Говорю, стало быть, как умею... — запинаясь, ответил Ефим. — Уговора, мол, не было... чтобы молчать мне...
- А кто это кровь сосать будет? — поглаживая бороду, спросил Игнат.
— А разве не правда моя? Не сосешь ты...
— Я?
- Ты.
Фома видел, как отец взмахнул рукой, — раздался какой-то лязг, и матрос тяжело упал на дрова. Он тотчас же поднялся и вновь стал молча работать... На белую кору берёзовых дров капала кровь из его разбитого лица, он вытирал её рукавом рубахи, смотрел на рукав и, вздыхая, молчал. А когда он шёл с носилками мимо Фомы, на лице его, у переносья, дрожали две большие мутные слезы, и мальчик видел их...
Обедая с отцом, он был задумчив и посматривал на Игната с боязнью в глазах.
— Ты что хмуришься? — ласково спросил его отец.
— Так...
— Нездоровится, может?
— Нету...
— То-то... Ты, коли что, скажи...
— Сильный ты!.. — вдруг задумчиво проговорил мальчик.
— Я-то? Ничего... Бог не обидел и силой.
— Ка-ак ты его давеча треснул! — тихо воскликнул мальчик, опуская голову.
Игнат нёс ко рту кусок хлеба с икрой, но рука его остановилась, удержанная восклицанием сына; он вопросительно взглянул на его склонённую голову и спросил:
— Это — Ефимку, что ли?
— Да... до крови!.. Как шёл он потом, так плакал... — вполголоса рассказывал мальчик.
— Мм... — промычал Игнат, пережёвывая кусок. — Жалеешь ты его?
— Жалко! — со слезами в голосе сказал Фома.
— Н-да... Вишь ты что!.. — сказал Игнат.
— Жалеть его — не за что. Зря орал, ну и получил, сколько следовало... Я его знаю: он — парень хороший, усердный, здоровый и — неглуп. А рассуждать — не его дело: рассуждать я могу, потому что я — хозяин. Это не просто, хозяином-то быть!.. От зуботычины он не помрёт, а умнее будет... Так-то... Эх, Фома! Младенец ты... ничего не понимаешь... надо учить тебя жить-то... Может, уж немного осталось веку моего на земле...
Игнат помолчал, ещё выпил водки и снова вразумительно начал:
— Жалеть людей надо... это ты хорошо делаешь! Только — нужно с разумом жалеть... Сначала посмотри на человека, узнай, какой в нём толк, какая от него может быть польза? И, ежели видишь — сильный, способный к делу человек — пожалей, помоги ему. А ежели который слабый, к делу не склонен — плюнь на него, пройди мимо. Так и знай — который человек много жалуется на всё да охает да стонет — грош ему цена, не стоит он жалости, и никакой пользы ты ему не принесёшь, ежели и поможешь... Только пуще киснут да балуются такие от жалости к ним... Живучи у крёстного, насмотрелся ты там на разную шушеру: странники эти, приживальщики, несчастненькие... и разные гады... Об них забудь... это не люди, а так, скорлупа одна, ни на что они не годны... Это вроде клопы, блохи и другая нечисть... И не для бога они живут — нету у них никакого бога, имя же его всуе призывают, чтобы дураков разжалобить да от их жалости чем-нибудь пузо себе набить. Для пуза своего живут они и кроме как — пить, жрать, спать да стонать — ничего не умеют делать... От них — один развал души. Только запинаешься за них. И хороший человек среди них — как свежее яблоко среди гнилых — испортиться может... Мал ты, вот что, — не можешь ты понимать моих слов... Ты тому помогай, который в беде стоек... он, может, и не попросит у тебя помощи твоей, так ты сам догадайся, да помоги ему без его спроса... Да который гордый и может обидеться на помощь твою — ты виду ему не подавай, что помогаешь... Вот как надо, по разуму-то! Тут — такое дело: упали, скажем, две доски в грязь — одна гнилая, а другая — хорошая, здоровая доска. Что ты должен сделать? В гнилой доске — какой прок? Ты оставь её, пускай в грязи лежит, по ней пройти можно, чтобы ног не замарать... А здоровую — подними и поставь на солнце, она — не тебе, так другому — на что-нибудь годится. Так-то, сынок! Слушай меня да помни... А Ефимку жалеть не за что, — он парень дельный, цену себе понимает... Из него плюхой душу не вышибешь... Вот я посмотрю недельку время, да к штурвалу его поставлю... А там, гляди, лоцманом будет... И ежели капитаном его сделать — ловкий будет капитан! Вот как люди-то растут... Я, брат, сам эту науку проходил, — тоже немало плюх съел в его-то годы... Нам, сынок, всем жизнь-то — не мать родная, — наша строгая хозяйка она...
Часа два говорил Игнат сыну о своей молодости, о трудах своих, о людях и страшной силе их слабости, о том, как они любят и умеют притворяться несчастными для того, чтобы жить на счёт других, и снова о себе — о том, как из простого работника он сделался хозяином большого дела.
них что-то новое — более ясное и понятное, чем в сказках, и не менее интересное. В маленьком сердце забилось что-то сильное и горячее, и его потянуло к отцу. Игнат, должно быть, по глазам сына отгадал его чувства: он порывисто встал с места, схватил его на руки и крепко прижал к груди. А Фома обнял его за шею и, прижавшись щекой к его щеке, молчал, дыша ускоренно.
— Сынишка!.. — глухо шептал Игнат. — Милый ты мой... радость ты моя!.. Учись, пока я жив... э-эх, трудно жить!
Дрогнуло сердце ребёнка от этого шопота, он стиснул зубы, и горячие слёзы брызнули из его глаз...
Пароход шёл назад, вверх по Волге. Душной июльской ночью, когда небо было покрыто густыми, чёрными тучами и всё на реке было зловеще спокойно, — приплыли в Казань и встали около Услона в хвосте огромного каравана судов. Лязг якорных цепей и крики команды разбудили Фому; он посмотрел в окно и увидал: далеко, во тьме, сверкали маленькие огоньки; вода была черна и густа, как масло, — и больше ничего не видать. Сердце мальчика жутко вздрогнуло, и он стал внимательно слушать. Откуда-то долетала еле слышная жалобная песня, унывная, как причитание; на караване перекликались сторожа, сердито шипел пароход, разводя пары... Чёрная вода реки грустно и тихо плескалась о борта судов. Всматриваясь во тьму пристально, до боли в глазах, мальчик различал в ней чёрные груды и огоньки, еле горевшие высоко над ними... Он знал, что это были баржи, но знание не успокаивало его, сердце билось неровно, а в воображении вставали какие-то пугающие тёмные образы.
— О-о... о!.. — донёсся издали протяжный крик и закончился похоже на рыдание... Вот кто-то прошёл по палубе к борту парохода...
- Яфим! — вполголоса заговорили на палубе. — Чорт! Вставай! Бери багор...
- О-о-о!.. — застонали где-то близко, и Фома, вздрогнув, откачнулся от окна.
Странный звук подплывал всё ближе и рос в своей силе, рыдал и таял в чёрной тьме. А на палубе шептали:
- Яфимка! Да встань — гость плывёт!
- Го-о-о-сть! — зарыдали где-то близко, и раздался тихий, странный плеск воды.
Мальчик дрожал от ужаса пред этим грустным криком, но не мог оторвать своих рук от окна и глаз от воды.
- Зажги фонарь... не видать ничего!..
И вот на воду упало пятно мутного света... Фома видел, что вода тихо колышется, рябь идёт по ней, точно ей больно и она вздрагивает от боли.
В то же время в пятне света на воде явилось большое, страшное человеческое лицо с белыми оскаленными зубами. Оно плыло и покачивалось на воде, зубы его смотрели прямо на Фому, и точно оно, улыбаясь, говорило:
"Эх, мальчик, мальчик... хо-олодно!.."
Багры дрогнули, поднялись в воздухе, потом снова опустились в воду.
- Пихай его... веди!.. Смотри — подобьёт в колесо...
- Го-о-ость...
- Тятя! — закричал Фома. — Тя-ятя...
Отец вскочил на ноги и бросился к нему.
- Что там? Что они делают? — кричал Фома. Огромными прыжками Игнат выскочил вон из каюты с диким рёвом. Он возвратился скоро, раньше, чем Фома, качаясь на ногах и оглядываясь вокруг себя, добрался от окна до отцовской постели.
— Что это? — тихо спрашивал Фома.
— Это, сынок, ничего... Это — утопший... Утонул человек и плывёт... Ничего! Ты не бойся, он уже уплыл...
— Зачем они толкали его? — допрашивал мальчик, крепко прижавшись к отцу и закрыв глаза от страха...
— А — так уж надо... Подобьёт его вода в колесо... нам, к примеру... завтра увидит полиция... возня пойдёт, допросы... задержат нас. Вот его и провожают дальше... Ему что? Он уж мёртвый... ему это не больно, не обидно... а живым из-за него беспокойство было бы... Спи, сынок!..
— Так и поплывёт... Где-нибудь вынут — схоронят...
— А рыба его съест?
- Рыба не ест человечье тело... Раки едят...
Страх Фомы таял, но пред глазами его всё ещё покачивалось на чёрной воде страшное лицо с оскаленными зубами.
— Бог его знает! Ты скажи о нём богу: господи, мол, упокой душу его!
— Господи, упокой душу его! — шопотом повторил Фома.
— Ну, вот... И спи, не бойся!.. Он уж теперь далеко-о! Плывёт себе... Вот — не подходи неосторожно к борту-то, — упадёшь этак — спаси бог! — в воду и...
— А он тоже упал?
самого человека — праздник, а иная — для всех благодать!
— Тятя...
— Спи, родной...