XI
— Любавка! — сказал однажды Маякин, придя домой с биржи, — сегодня вечером приготовься — жениха привезу! Закусочку нам устрой посолиднее... Серебра старого побольше выставь на стол, вазы для фрукт тоже вынь... Чтобы в нос ему бросился наш стол! Пускай видит,— у нас что ни вещь — редкость!
Любовь, сидя у окна, штопала носки отца, и голова её была низко опущена к работе.
— Зачем всё это, папаша? — с неудовольствием и обидой спросила она.
— А — для соуса, для вкуса!.. И для порядка... Потому — девка не лошадь, без сбруи с рук не сбудешь...
Любовь нервно вскинула голову и, бросив прочь от себя работу, красная от обиды, взглянула на отца... и, снова взяв в руки носки, ещё ниже опустила над ними голову. Старик расхаживал по комнате, озабоченно подёргивая рукой бородку; глаза его смотрели куда-то далеко, и было видно, что весь он погрузился в большую, сложную думу. Девушка поняла, что он не будет слушать её и не захочет понять того, как унизительны для неё его слова. Её романические мечты о муже-друге, образованном человеке, который читал бы вместе с нею умные книжки и помог бы ей разобраться в смутных желаниях - были задушены в ней непреклонным решением отца выдать её за Смолина, осели в душе её горьким осадком. Она привыкла смотреть на себя как на что-то лучшее и высшее обыкновенной девушки купеческого сословия, которая думает только о нарядах и выходит замуж почти всегда по расчётам родителей, редко по свободному влечению сердца. И вот теперь она сама выходит лишь потому, что — пора, и потому ещё, что отцу её нужно зятя, преемника в делах. А отец, видимо, думает, что сама по себе она едва ли способна привлечь внимание мужчины, и украшает её серебром. Возмущённая, она колола себе пальцы, ломала иголки, но молчала, хорошо зная, что всё, что может сказать она, — сердце отца её не услышит.
А старик расхаживал по комнате и то вполголоса напевал псалмы, то внушительно поучал дочь, как нужно ей держаться с женихом. И тут же он что-то высчитывал на пальцах, хмурился и улыбался...
— Тэк-с!.. "Суди меня, боже, и рассуди прю мою... от человека неправедна и льстива избави мя..." Н-да-а... Материны изумруды надень, Любовь...
— Будет, папаша! — воскликнула девушка с тоской. — Оставьте, пожалуйста...
— А ты не брыкайся! Слушай, чему учат...
И он снова погружался в свои расчёты, прищуривая зелёные глаза и играя пальцами у себя пред лицом.
— Тридцать пять процентов выходит... жулик-парень!.. Поели свет тво-ой и истину твою...
— Папаша! — уныло и с боязнью воскликнула Любовь.
— Ась?
— Вы... вам он нравится?
— Кто?
— Смолин...
— Смолин? Н-да... он — ше-ельма... дельный парень... Ну — я ушёл... Так ты того, — вооружись!..
Оставшись одна, Любовь бросила работу и прислонилась к спинке стула, плотно закрыв глаза. Крепко сжатые руки её лежали на коленях, и пальцы их хрустели. Полная горечью оскорблённого самолюбия, она чувствовала жуткий страх пред будущим и безмолвно молилась:
Как это позорно и страшно... Боже мой, боже!.. Посоветоваться бы с кем-нибудь... Одна... Тарас хоть бы..."
При воспоминании о брате ей стало ещё обиднее, ещё более жаль себя. Она написала Тарасу длинное ликующее письмо, в котором говорила о своей любви к нему, о своих надеждах на него, умоляя брата скорее приехать повидаться с отцом, она рисовала ему планы совместной жизни, уверяла Тараса, что отец — умница и может всё понять, рассказывала об его одиночестве, восхищалась его жизнеспособностью и жаловалась на его отношение к ней.
Две недели она с трепетом ждала ответа и когда, получив, прочитала его, — то разревелась до истерики от радости и разочарования. Ответ был сух и краток; в нём Тарас извещал, что через месяц будет по делам на Волге и не преминет зайти к отцу, если старик против этого действительно ничего не имеет. Письмо было холодно; она со слезами несколько раз перечитывала его, и мяла и комкала, но оно не стало теплее от этого, а только взмокло. С листочка жёсткой почтовой бумаги, исписанного крупным, твёрдым почерком, на неё как бы смотрело сморщенное, недоверчиво нахмуренное лицо, худое и угловатое, как лицо отца.
На отца письмо сына произвело иное впечатление. Узнав, что Тарас написал, старик весь встрепенулся и оживлённо, с какой-то особенной улыбочкой торопливо обратился к дочери:
- Ну-ко, дай-ко сюда! Покажи-ко! Хе! Почитаем, как умники пишут... Где очки-то? "Дорогая сестра!" Н-да...
Старик замолчал, прочитал про себя послание сына, положил его на стол и, высоко подняв брови, с удивлённым лицом молча прошёлся по комнате. Потом снова прочитал письмо, задумчиво постукал пальцами по столу и изрёк:
— Ничего, — писание основательное... без лишних слов... Что ж? Может, и в самом деле окреп человек на холоде-то... Холода там сердитые... Пускай приедет... Поглядим... Любопытно... Н-да... В псалме Давидове сказано: "Внегда возвратитися врагу моему вспять..." забыл, как дальше-то... "Врагу оскудеша оружия в конец... и погибе память его с шумом..." Ну, мы с ним без шума потолкуем...
Старик старался говорить спокойно, с пренебрежительной усмешкой, но усмешка не выходила на лице у него, морщины возбуждённо вздрагивали, и глазки сверкали как-то особенно.
— Ты ему ещё напиши, Любавка... валяй, мол, смело приезжай!
Любовь написала Тарасу ещё, но уже более краткое и спокойное письмо, и теперь со дня на день ждала ответа, пытаясь представить себе, каким должен быть он, этот таинственный брат? Раньше она думала о нём с тем благоговейным уважением, с каким верующие думают о подвижниках, людях праведной жизни, — теперь ей стало боязно его, ибо он ценою тяжёлых страданий, ценою молодости своей, загубленной в ссылке, приобрёл право суда над жизнью и людьми... Вот приедет он и спросит её:
"Что же, ты свободно, по любви выходишь замуж?"
Одна за другой в голове девушки рождались унылые думы, смущали и мучили её. Охваченная нервным настроением, близкая к отчаянию и едва сдерживая слёзы, она всё-таки, хотя и полусознательно, но точно исполнила все указания отца: убрала стол старинным серебром, одела шёлковое платье цвета стали и, сидя перед зеркалом, стала вдевать в уши огромные изумруды — фамильную драгоценность князей Грузинских, оставшуюся у Маякина в закладе вместе со множеством других редких вещей.
Глядя в зеркало на своё взволнованное лицо, на котором крупные и сочные губы казались ещё краснее от бледности щёк, осматривая свой пышный бюст, плотно обтянутый шёлком, она почувствовала себя красивой и достойной внимания любого мужчины, кто бы он ни был. Зелёные камни, сверкавшие в её ушах, оскорбляли её, как лишнее, и к тому же ей показалось, что их игра ложится ей на щёки тонкой желтоватой тенью. Она вынула из ушей изумруды, заменив их маленькими рубинами, думая о Смолине — что это за человек?
Потом ей не понравились тёмные круги под глазами, и она стала тщательно осыпать их пудрой, не переставая думать о несчастии быть женщиной и упрекая себя за безволие. Когда пятна около глаз скрылись под слоем белил и пудры, Любови показалось, что от этого глаза её лишились блеска, и она стёрла пудру... Последний взгляд в зеркало убедил её, что она внушительно красива, — красива добротной и прочной красотой смолистой сосны. Это приятное сознание несколько успокоило её тревогу и нервозность; она вышла в столовую солидной походкой богатой невесты, знающей себе цену. Отец и Смолин уже пришли.
Любовь на секунду остановилась в дверях, красиво прищурив глаза и гордо сжав губы. Смолин встал со стула, шагнул навстречу ей и почтительно поклонился. Ей понравился поклон, понравился и сюртук, красиво сидевший на гибком теле Смолина... Он мало изменился — такой же рыжий, гладко остриженный, весь в веснушках; только усы выросли у него длинные и пышные да глаза стали как будто больше.
- Каков стал, э? — крикнул Маякин дочери, указывая на жениха.
А Смолин жал ей руку и, улыбаясь, говорил звучным баритоном:
- Смею надеяться — вы не забыли старого товарища?
- Вы после поговорите, — сказал старик, ощупывая дочь глазами. — Ты, Любава, пока распорядись тут, а мы с ним докончим один разговорец. Ну-ка, Африкан Митрич, изъясняй...
- Вы извините меня, Любовь Яковлевна? — ласково спросил Смолин.
"Вежлив!" — отметила она и, расхаживая по комнате от стола к буфету, стала внимательно вслушиваться в речь Смолина. Говорил он мягко, уверенно.
- Так вот, — я около четырёх лет тщательно изучал положение русской кожи на заграничных рынках. Лет тридцать тому назад наша кожа считалась там образцовой, а теперь спрос на неё всё падает, разумеется, вместе с ценой. И это вполне естественно — ведь при отсутствии капитала и знаний все эти мелкие производители-кожевники не имеют возможности поднять производство на должную высоту и в то же время — удешевить его... Товар их возмутительно плох и дорог... Они повинны пред Россией в том, что испортили её репутацию производителя лучшей кожи. Вообще — мелкий производитель, лишённый технических знаний и капитала, — стало быть, поставленный в невозможность улучшать своё производство сообразно развитию техники, - такой производитель - несчастие страны, паразит её торговли...
Любовь почувствовала в простоте речи Смолина снисходительное отношение к её отцу, это её задело.
- Мм... - промычал старик, одним глазом глядя на гостя, а другим наблюдая за дочерью. - Так, значит, твоё теперь намерение - взбодрить такую агромадную фабрику, чтобы всем другим - гроб и крышка?
- О, нет! - воскликнул Смолин, плавным жестом отмахиваясь от слов старика. - Моя цель - поднять значение и цену русской кожи за границей, и вот, вооружённый знанием производства, я строю образцовую фабрику и выпускаю на рынки образцовый товар... Торговая честь страны...
- Много ли, говоришь, капитала-то требуется? - задумчиво спросил Маякин.
- Около трёхсот тысяч...
"Столько отец не даст за мной", - подумала Любовь.
- Моя фабрика будет выпускать и кожу в деле, в виде чемоданов, обуви, сбруи, ремней...
- А о каком ты проценте мечтаешь? - спросил старик.
- Я - не мечтаю, я - высчитываю со всей точностью, возможной в наших русских условиях, - внушительно сказал Смолин. - Производитель должен быть строго трезв, как механик, создающий машину... Нужно принимать в расчёт трение каждого самомалейшего винтика, если ты хочешь делать серьёзное дело серьёзно. Я могу дать вам для прочтения составленную мною записочку, основанную мной на личном изучении скотоводства и потребления мяса в России...
- Ишь ты! - усмехнулся Маякин. - Принеси записочку, - любопытно! Видать - ты в Европах не даром время проводил... А теперь - поедим чего-нибудь, по русскому обычаю...
- Как поживаете, Любовь Яковлевна? - спросил Смолин, вооружаясь ножом и вилкой.
- Она у меня скучно живёт... - ответил за дочь Маякин. - Домоправительница, всё хозяйство на ней лежит, ну и некогда ей веселиться-то...
- И негде, нужно добавить, - сказала Люба. - Купеческих балов и вечеринок я не люблю...
- А театр? - спросил Смолин.
- Тоже редко бываю... не с кем...
- Театр! - воскликнул старик. - Скажите на милость - зачем это там взяли такую моду, чтобы купца диким дураком представлять? Очень это смешно, но - непонятно, потому - неправда! Какой я дурак, ежели в думе я - хозяин, в торговле - хозяин, да и театришко-то мой?.. Смотришь на театре купца и видишь - несообразно с жизнью! Конечно, ежели историческое представляют - примерно: "Жизнь за царя" с пением и пляской, "Гамлета" там, "Чародейку", "Василису" - тут правды не требуется, потому - дело прошлое и нас не касается... Верно или неверно - было бы здорово... Но ежели современность представляешь, - так уж ты не ври! И показывай человека как следует...
Смолин слушал речь старика с вежливой улыбкой на губах и бросал Любови такие взгляды, точно приглашал её возразить отцу. Немного смущённая, она сказала:
- Н-да, - утвердительно кивнув головой, молвил Смолин. - К сожалению, - это печальная истина... А в обществах вы ни в каких не участвуете? Ведь у вас тут много разных обществ...
- Да, - вздохнув, сказала Любовь. - Но я как-то в стороне от всего живу...
- Хозяйство! - вставил отец. - Вон сколько разной дребедени у нас... требуется содержать всё на счету, в чистоте и порядке...
Он самодовольно кивнул головой на стол, уставленный серебром, и на горку, полки которой ломились под тяжестью вещей и напоминали о выставке в окне магазина. Смолин осмотрел всё это, и на губах его мелькнула ироническая улыбка. Потом он взглянул в лицо Любови; она в его взгляде уловила что-то дружеское, сочувственное ей. Лёгкий румянец покрыл её щеки, и она внутренно с робкой радостью сказала про себя:
"Слава богу!.."
Огонь тяжёлой бронзовой лампы как будто ярче засверкал в гранях хрустальных ваз, в комнате стало светлей.
- А мне нравится наш старый, славный город! - говорил Смолин, с ласковой улыбкой глядя на девушку, - такой он красивый, бойкий... есть в нём что-то бодрое, располагающее к труду... сама его картинность возбуждает как-то... В нём хочется жить широкой жизнью... хочется работать много и серьёзно... И притом - интеллигентный город... Смотрите - какая дельная газета издаётся здесь... Кстати - мы хотим её купить...
- Кто это - вы? - спросил Маякин.
- Да вот я... Урванцов, Щукин.
Смолин снова бросил Любови улыбающийся взгляд, и вновь её сердце радостно дрогнуло. С ярким румянцем на лице она сказала отцу, внутренно адресуясь к жениху:
- Насколько я понимаю Африкана Дмитриевича, он покупает газету совсем не для того, чтобы зажать ей рот, как вы говорите...
- А куда её? - спросил старик, пожав плечами. - Одно пустозвонство и смута от неё... Конечно, ежели деловой народ, сам купец возьмётся в ней писать...
- Издание газеты, - поучительно заговорил Смолин, перебивая речь старика, - рассматриваемое даже только с коммерческой точки зрения, может быть очень прибыльным делом. Но помимо этого, у газеты есть другая, более важная цель - это защита прав личности и интересов промышленности и торговли...
- Позвольте, папаша, - сказала Любовь.
Она чувствовала потребность высказаться пред Смолиным; ей хотелось убедить его, что она понимает значение его слов, она - не простая купеческая дочь, тряпичница и плясунья. Смолин нравился ей. Первый раз она видела купца, который долго жил за границей, рассуждает так внушительно, прилично держится, ловко одет и спорит с её отцом - первым умником в городе - снисходительным тоном взрослого с малолетним.
"После свадьбы уговорю его свозить меня за границу..." - вдруг подумала она и, смутившись от этой думы, забыла то, что хотела сказать отцу. Густо покраснев, она несколько секунд молчала, вся охваченная страхом, что это молчание Смолин может истолковать нелестно для неё.
- Вы, за разговором, совсем забыли предложить гостю вина... - нашлась она после нескольких неприятных секунд молчания.
- О, пожалуйста, не беспокойтесь! - живо воскликнул Смолин. - Я ведь почти не пью...
- Ой ли? - спросил Маякин.
- Уверяю вас! Иногда рюмку, две, в случае утомления, нездоровья... А вино для удовольствия - непонятно мне. Есть другие удовольствия, более достойные культурного человека...
- Барыни, что ли? - подмигнув, спросил старик. Смолин взглянул на Любовь и сухо сказал её отцу:
Любовь так вся и расцвела при его словах.
А старик исподлобья посмотрел на достойного молодого человека, усмехнулся остренько и вдруг выпалил:
- Эх, двигается жизнь-то! Раньше пёсик корку жрал, - нынче моське сливки жидки... Простите, любезные господа, на кислом слове... слово-то больно уж к месту! Оно - не про вас, а вообще...
Любовь побледнела и с испугом взглянула на Смолина. Он сидел спокойно, рассматривая старинную солонку-ковчежец, украшенную эмалью, крутил усы и как будто не слыхал слов старика... Но его глаза потемнели, и губы были сложены как-то очень плотно, отчего бритый подбородок упрямо выдался вперёд.
- Через полтора года я выпущу первую партию товара, который у меня оторвут с руками, - с непоколебимой уверенностью сказал Смолин и уставился в глаза старика твёрдым, холодным взглядом.
- Стало быть: торговый дом Смолин и Маякин и - больше никаких? Тэк-с... Поздно мне будто бы новое дело затевать, а? Надо полагать, что уж давно для меня гробик сделан, - ты как думаешь про это?
Вместо ответа Смолин несколько секунд смеялся сочным, но равнодушным и холодным смехом, а потом сказал:
- Э, полноте...
- Н-да-а... - сказал Маякин, не поднимая низко опущенной головы. - Надо подумать об этом... надобно мне подумать... - Потом, подняв голову, он пристально осмотрел дочь и жениха и, встав со стула, сказал угрюмо и грубо: - На минуточку я отойду от вас в кабинетишко к себе...
И ушёл, тяжело шаркая ногами, согнув спину, опустив голову...
Молодые люди, оставшись один на один, перекинулись несколькими пустыми фразами и, должно быть, почувствовав, что это только отдаляет их друг от друга, оба замолчали тяжёлым и неловким, выжидающим молчанием. Любовь, взяв апельсин, с преувеличенным вниманием начала чистить его, а Смолин осмотрел свои усы, опустив глаза вниз, потом тщательно разгладил их левой рукой, поиграл ножом и вдруг пониженным голосом спросил у девушки:
- А... - извините меня за нескромность! - должно быть, в самом деле тяжело вам, Любовь Яковлевна, жить с папашей... ветхозаветен он у вас и - простите - черствоват!
- Нелегко, но я привыкла... У него есть свои достоинства...
- О, это несомненно! Но вам, молодой, красивой, образованной, вам с вашими взглядами...
Он ласково и сочувственно улыбался, голос у него был такой мягкий... В комнате повеяло теплом, согревающим душу. В сердце девушки всё ярче разгоралась робкая надежда на счастье.