16 мая 1930, Сорренто
Дорогая Надежда Константиновна - сейчас кончил читать Ваши воспоминания о Вл[адимире] Ильиче, - такая простая, милая и грустная книга. (Н.К.Крупская. Воспоминания о Ленине. Вып.1, М.-Л. – Ред.). Захотелось отсюда, издали пожать Вам руку и - уж, право, не знаю, - сказать Вам спасибо, что ли, за эту книгу? Вообще - сказать что-то, поделиться волнением, которое вызвали Ваши воспоминания. А тут ещё: вчера были Д.И.Курский (в 1930 г. был полпредом СССР в Италии – Ред.) с Любимовым, и Кур[ский] рассказывал о работах Фохта (Оскар Фохт (1869 - ?) - немецкий врач, невролог-морфолог – Ред.), о структуре мозга В[ладимира] Ильича, и всю ночь я думал о том: «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало!» (Ред.). Очень ярко вспомнился визит мой в Горки, летом, кажется, 20-го г.; жил я в то время вне политики, по уши в «быту» и жаловался В.И. на засилие мелочей жизни. Говорил, между прочим, о том, что, разбирая деревянные дома на топливо, ленинградские рабочие ломают рамы, бьют стёкла, зря портят кровельное железо, а у них в домах - крыши текут, окна забиты фанерой и т.д. Возмущала меня низкая оценка рабочими продуктов своего же труда. «Вы, В.И., думаете широкими планами, до Вас эти мелочи не доходят». Он - промолчал, расхаживая по террасе, а я - упрекнул себя: напрасно надоедаю пустяками. А после чаю пошли мы с ним гулять, и он сказал мне: «Напрасно думаете, что я не придаю значения мелочам, да и не мелочь это - отмеченная Вами недооценка труда, нет, конечно, не мелочь: мы - бедные люди и должны понимать цену каждого полена и гроша. Разрушено - много, надобно очень беречь всё то, что осталось, это необходимо для восстановления хозяйства. Но - как обвинишь рабочего за то, что он ещё [не] осознал, что он уже хозяин всего, что есть? Сознание это явится - не скоро, и может явиться только у социалиста». Разумеется, я воспроизвожу его слова не буквально, а - по смыслу. Говорил он на эту тему весьма долго, и я был изумлён тем, как много он видит «мелочей» и как поразительно просто мысль его восходит от ничтожных бытовых явлений к широчайшим обобщениям. Эта его способность, поразительно тонко разработанная, всегда изумляла меня. Не знаю человека, у которого анализ и синтез работали бы так гармонично. В другой раз я пришёл к нему с проектом вывоза из Ленинграда дефективных детей куда-нибудь в отдалённые монастыри, дабы отъединить их от нормальных ребятишек - первые действовали на последних крайне вредно. Но оказалось, что В.И. уже думал об этом, говорил с кем-то из товарищей. «Когда вы успеваете?» - спросил я. «У меня вопрос этот возник ещё в Лондоне, в Уайтчепеле (восточный квартал Лондона, заселённый беднотой – Ред.)», - сказал он. Дальнозорок был. Беседуя со мной на Капри о литературе тех лет, замечательно метко характеризуя писателей моего поколения, беспощадно и легко обнажая их сущность, он указал и мне на некоторые существенные недостатки моих рассказов, а затем упрекнул: «Напрасно дробите опыт ваш на мелкие рассказы, вам пора уложить его в одну книгу, в какой-нибудь большой роман». Я сказал, что есть у меня мечта написать историю одной семьи на протяжении ста лет, с 1813 г., с момента, когда отстраивалась Москва, и до наших дней. Родоначальник семьи - крестьянин, бурмистр, отпущенный на волю помещиком за его партизанские подвиги в 12 году, из этой семьи выходят: чиновники, попы, фабриканты, петрашевцы, нечаевцы, семи- и восьмидесятники. Он очень внимательно слушал, выспрашивал, потом сказал: «Отличная тема, конечно - трудная, потребует массу времени, я думаю, что Вы бы с ней сладили, но - не вижу: чем Вы её кончите? Конца-то действительность не даёт. Нет, это надо писать после революции, а теперь что-нибудь вроде «Матери» надо бы». Конца книги я, разумеется, и сам не видел.
Вот так всегда он был на удивительно прямой линии к правде, всегда всё предвидел, предчувствовал.
Будьте адоровы, дорогая Надежда Константиновна. Крепко жму Вашу руку, товарищески обнимаю.
Горячий привет Марии Ильинишне (Ред.).
А.Пешков