21 декабря 1932, Сорренто
Не совсем понимаю, дорогой Федин, чем может «соблазнять тайна» моих купцов? (в письме М.Горькому от 13.XII.32 г. Федин писал: "В "Булычове" меня опять поразила какая-то соблазняющая тайна Ваших российских купцов - Бугровых, Морозовых. Щукин лечил свою печень картинами Пикассо. Если бы в трубе не было "всеуслышания", если бы, как Щукин - картинами, Булычов мог бы лечиться трубою потихоньку ото всех, он, думаю, с радостью поверил бы в неё. Изумительно это отсутствие веры и - в то же время - тоска по ней у всех "зиждителей" нашего прошлого. Вероятно, здесь - одна из сторон трагедии больших Ваших "купеческих" характеров и "соблазн" их, как литературных типов" – Ред.) Тайна-то ведь очень проста. Доктор Макаров в 3-м т[оме] бесконечной «козлиной песни» Клима Самгина объясняет её неуверенностью купца в прочности его социальной позиции (М.Горький имеет в виду высказывание Макарова в связи с самоубийством Лютова в 4-м, а не в 3-м, томе. См. "Жизнь Клима Самгина", том 4-й – Ред.). «Прадеды и деды были крепкими земле» мужиками, веровали в законность рабства, ясно видели беззаконие дворянской свободы, сами - при Екатерине - добивались права иметь рабов, а позднее и осуществляли право это, покупая мужиков на имя помещиков. Мужицкая жажда «воли» была жаждой права на беззаконие, ведь выгодность-то несправедливости вполне очевидна! Веками воспитанный раб крепко сидит в человеке, церковь же укрепляла его идеей рабства богу. И вот, «в страхе рабьем пребывая», не верит человек в прочность «свободы», всё ищет предела её, всё пробует: и так - можно? а - эдак? Погружение в искусство, в филантропию не всякого купца удовлетворяло; Савва Морозов, калужанин Горбунов, пермяк Мешков (пермский пароходчик, снабжавший деньгами партию эсеров (см. статью "О том, как я учился писать") – Ред.) и многие другие искренно и не без риска для себя помогали революционерам. Затем: ежели возможны были «кающиеся дворяне», почему же не быть кающемуся купцу? И - далее: так же, как в С.Ш.С.Америки, наше купечество давало в третьем поколении очень много недорослей и дегенератов, - это объясняется истощением человеческой энергии в погоне за быстрой наживой. Взгляните-ка, как сказочно быстро богатели московские помещики, поволжские лесопромышленники и судовладельцы. И, право же, пред каждым стоял вопрос: всё ли позволено? И, «со страхом испытуя милость господню», позволяли себе всё.
Андрей Печерский, обличая в купце «раскольника», преклонялся пред «деловитостью» купца. А - кто ещё серьёзно писал о нём?
Иногда я воображаю, что мне удалось сказать кое-что значительное о людях этого ряда, но, сопоставляя сказанное с тем, что мне известно, впадаю в уныние, ибо: знаю - много, а умею - мало. Да и трудно рассказать в приемлемых формах, напр., о купце Ал|ексан]дре Петр. Большакове, строителе храма и старосте его, грязном распутнике, растлителе несовершеннолетних девиц. Муж сей, опасно заболев, позвал священника - не своего, а чужого прихода, - своему попу пришлось бы покаяться в том, что это именно он, Большаков, «совратил» его племянницу, сироту-епархиалку. Призвал чужого попа - спрашивает: «Верно, что я развратник и сволочь?» Поп утвердил: таков общий глас народа. «А - простит меня господь?» - «Покайтесь искренно - простит, ибо он многомилостив». - «Простит? Так ты ему... скажи, что ежели бы я, Лександр Большаков, тоже каким-нибудь турецким или мордовским богом был, я б ему... морду разбил и бороду вырвал за милости его, так его мать и эдак! Милостив, - так его и эдак, - ни в чём запрета не полагает, какой он - бог?» Выгнав попа матерщиной, он приказал жене и дочери - полуидиотке - снять и вынести из горницы все образа и на другой день, во время поздней обедни, умер, почти до последнего дыхания творя сугубую матерщину. Видите, какая штука? Васька Буслаев - не выдумка, а одно из величайших и, м.б., самое значителыное художественное обобщение в нашем фольклоре.
А вот Афиногенов рассказывает нечто иное: Париж, доклад Марины Цветаевой: «Искусство при свете совести». Бывший юрист Стремоухов рассказывает старинную легенду: душа у ворот рая. Ключарь Пётр спрашивает: «Разбойник?» - «Да». - «Убивал?» - «Да». - «Раскаиваешься?» - «Да». - «Иди в рай».
Далее Стремоухов извращает легенду так: душа писателя Льва Толстого или кого-нибудь вроде него. Не убивал, но - развращал. Не раскаивается. Будет развращать ещё двести лет после смерти. Пётр посылает его во ад: «Кипи там, в смоле, двести лет». Вот куда метнуло гг. интеллигентов эмиграции. И вот как в них рабство заучит.
Ну - извините, что-то уж очень длинно расписался я. Как здоровье? Как встретил Вас Ленинград? Что нового видите? Как «Похищение Европы» Ред.)?
А. Пешков 21.XII.32.