Н. А. СЕТНИЦКЙЙ - М. ГОРЬКОМУ33
3 мая 1936. Москва
Неотосланное
Глубокоуважаемый и дорогой Алексей Максимович,
Уже несколько раз я принимался писать с тем, чтобы в первую очередь поблагодарить Вас за внимание Ваше ко мне, проявленное Вами во время моей болезни34. Но множество всяких причин, как всегда бывает в подобных случаях, то тормозили, то просто сводили на нет эти мои попытки вступить в общение с Вами. То мне казалось нелепым писать Вам теперь, когда расстояние между нами сократилось с 12 тысяч километров, то казались напряженными письма, то, наконец (был и такой случай), вполне готовое письмо было украдено у меня вместе с пачкой документов и т. д. Сейчас, я думаю, это письмо я не только кончу, но и отправлю. Надеюсь, что оно будет получено и прочитано Вами. Но естественно спросить: почему же, в конце концов, я все же так поздно взялся за это письмо и неужели эти задержки и затяжки были столь серьезны, что помешали мне исполнить хотя бы элементарный долг вежливости по отношению к Вам? Я не хотел посылать бессодержательное письмо - это первая причина, что же касается других, то они вводятся к следующему: я не чувствовал в себе уверенности в том, что я правильно ориентируюсь в теперешнем положении на Москве. Я уезжал отсюда в 1925 году и после десятилетнего отсутствия не хотел ошибиться в оценке. Сейчас уже год, как я в Союзе, и, кажется, осмотрелся. Должен сказать со всей искренностью, что, по субъективным оценкам, положение для меня и моих основных идей рисуется не очень благоприятно. Я много и читал, и слышал о том творческом подъеме, который царит в стране, о той заботе и внимании, которыми здесь окружена каждая творческая личность и т. д. Но в отношении себя не испытал и не испытываю ничего подобного. При этом я должен отметить, что политические и социальные моменты, равно и мои личные и материальные дела, отнюдь не влияли и не влияют на эти мои оценки. С момента моего первого соприкосновения35 с советской властью (это было в 1919 году36) я твердо и решительно определил свою позицию. Мой отъезд за границу был вполне легален, и работа моя там была нужна Союзу, о чем могут засвидетельствовать люди достаточно веские. Мои взгляды, от которых мне ни при каких условиях не приходилось отрекаться, таковы, что за 16 лет я мог отмечать, как многие из моих мыслей становились едва не программными лозунгами в нашей стране. Я думаю, что даже в тех пределах, в каких это произошло (с моей точки зрения этого мало), всякий на моем месте должен расценивать это как большое счастье. Но тем более серьезно то, что сейчас мне приходится быть неудовлетворенным. Речь идет о творчестве. До 1935 года я 22 года работал по разным вопросам в теории и практике. Писать я начал в 1913 году, в 1917 начал печататься. Только часть моей работы, исключая вопросы философии общего дела и еще нескольких тем, меня занимающих, такова, что с 1917 по 1935 год я сотрудничал в 22 газетах и журналах и количество написанных мною статей (преимущественно экономических и статистических) давно превышает 100. Я участвовал в 9 больших коллективных работах, из которых некоторые имели и имеют значительное государственное значение и опубликованию не подлежат. Оттисков отдельных моих статен, брошюр и книг я насчитываю 18, но это только то, что появилось за моим именем и с моего ведома. Чтобы судить о размахе моей работы, достаточно сказать, что уезжая в СССР, я уничтожил 3000 страниц из числа вещей, которые я не хотел оставлять в чужих, могущих стать враждебными Союзу руках и которые я затруднялся взять с собою37. Сожженье рукописей, мучительный опыт Гоголя и Н. Ф. Федорова38 всех громкоговорителей, я уже год не сделал ничего, не написал ничего и не сказал ничего, и даже больше того - нахожусь в положении, при котором, по-видимому, не могу ничего сделать, и особенно по делу, которое считаю делом своей жизни: по борьбе со смертью. Недавно в двух шагах от одной из людных улиц Москвы я наткнулся на свежеприколотого человека, и я был в положении, когда даже в таком прямом случае не мог не только помочь, но даже остановиться, и прошел мимо.
Я думаю, что Вы, Алексей Максимович, очень много сделали на пути этой борьбы. Постороннему глазу это не видно, но Ваш анализ, непревзойденный по точности и остроте, фигуры Л. Н. Толстого39, образ Булычева, Ваши статьи 1928 года о борьбе с природой с цитацией Н. Ф. Федорова и даже Ваше последнее упоминание этого имени в одной из Ваших книг40 - все это вещи большого значения. Поэтому я с особым вниманием следил и слежу за всеми Вашими высказываньями. Это тем более важно сейчас, когда подготовка к мировой бойне идет нарастающими темпами. Фашизм действительно готовит гибель мира и человечества. Побоище в Валгалле - вот завершительная цель этой системы. Для себя фашисты видят какого-то спасительного Бальдура41, но это никого не обманывает. И вот именно сейчас, мне кажется, необходима настоятельная борьба за жизнь и разоблачение всех личин смерти, появляющихся на основных направлениях нашей современности. То, что сейчас ведется в этой области, совершенно недостаточно. Оно сводится к простейшему рецепту: "отрази фашиста", а чаще далее более простому: "убей его". - Мне кажется, что в этих условиях Ваша позиция, дорогой Алексей Максимович, необычайно сложна и трудна и даже противоречива. Я не могу не вспомнить Л. Н. Толстого, судьбу которого Вы воспроизводите с обратным знаком. Проблема неветшающей жизни была ясна ему, но голоса сказать это у него не хватало. Его отход от искусства и уход в благочестивую публицистику и пресную философию - все это маски, которые он одел на себя перед лицем смерти. - Я думаю, что и Вас, как и Л. Н. Толстого и как многих меньших, мучит тот же вопрос о смерти и о борьбе с ней. Как Л. Н. Толстой на этой стадии своей внутренней борьбы разразился двусмысленным, до сего дня еще не прочитанным "Воскресеньем", так и Ваша публицистика и Ваши последние пьесы исходят из того же импульса. "Егор Булычев" с непередаваемой резкостью для "Достигаев" в своем заключении ставит вопрос: а что дает революция? м<ожет> б<ыть>, она спасет? надо попробовать?... Но вот сейчас эти постановки приобретают перед угрозой новой бойни необычайно острый смысл. Ведь в Маньчжурии за 4 года убито до полумиллиона мужчин, не считая женщин и детей, а это даже не рассматривается как война.
Вывод, который напрашивается в этих условиях, таков - больше всего в создавшемся положении виноваты сторонники жизни и борцы со смертью, ибо никто, как они и они одни должны были думать о результатах своего молчания. Я думаю, что и я слишком слаб и пассивен и слишком долго молчал и молчу, а если говорил и говорю, то в большинстве случаев обиняками. Фашизм в этом отношении только мишень - это только статист, и бить по фашизму это значит только подменивать адресата. Ведь ряд лет и коммунизм для многих искренних людей в Европе был таким же статистом, на которого они направляли свою ненависть против действительного врага. - Я думаю, что далее нельзя оставаться в неопределенном и двусмысленном положении. Невозможность нанести удар подлинному врагу ведет лишь к бесплодному раздражению и ожесточению, выливающемуся в бессильной брани, которая никого не убеждает и только смущает. Я по себе знаю, что дальнейшее молчание чревато гибелью, и в первую очередь для самого молчащего. Всякая смерть всегда есть бессознательное убийство и самоубийство; для того, кто вдумывается в нее, это попытка уйти из тупика, гневная ярость скорпиона, безвыходно мечущегося в огненном кольце. Когда я разбираюсь в своих теперешних затруднениях, болезнях и бедствиях, обступивших меня, то в себе самом я вижу это скрытое желанье уйти с поля битвы (хорошо и соблазнительно сказать: ведь я кое-что сделал и ухожу под давлением превосходящих сил врага). До 1925 года в Союзе у меня были друзья, с которыми я мог говорить на эти темы, кое-что проектировать и осуществлять. Десять лет я работал и боролся в одиночку. Но вот сейчас весь вопрос заключается именно в этом - можно ли дальше действовать в одиночку? Трагизм этого вопроса заключается в том, что ставить его приходится в стране, строящей новый мир. Трагично то, что никто из строителей социализма не рискует сказать, что без борьбы со смертью нельзя и думать о социализме и что коммунизм не может быть построен без победы над смертью. Поразительно и то, что во всем этом строительстве нет никого, кто бы ясно и понятно сказал, что позиция в отношении смерти есть прежде всего позиция самооценки и оценки того дела, которое делает человек.
Мне думается, что Вы, Алексей Максимович, сейчас единственный человек в Союзе, который прямо и ясно видит врага, с которым надо бороться. Ваша напряженность и острое раздраженье, которое прорывается в Ваших статьях, свидетельствует для меня, что Вам трудно бить по манекену. Я думаю, что, может быть, Вам, как и мне, было бы полезно повидаться. - Я не решался говорить и даже думать о встрече с Вами, хотя и Степан Гаврилович Скиталец42 лишь для формального знакомства, едва ли не в порядке визита. Но сейчас мне думается, такого рода встреча была бы плодотворной, поскольку не только я мог бы почерпнуть от Вас некоторые указания относительно места, где я сделал бы максимум того, что можно сделать, но со своей стороны мог бы познакомить Вас с тем, как и что можно сделать в одиночку на пути столь странном для современного человека.
Я работаю сейчас на М<осковско->Каз<анской> ж<елезной> д<ороге> в плановом отделе, но не знаю, долго ли буду работать там. Я бы очень просил Вас подтвердить получение этого письма, и если Вы захотите меня видеть, просил бы сообщить, где и когда могла бы состояться нагла встреча. В случае чего я мог бы даже поехать к Вам в Крым, если в это лето Вы не думаете жить под Москвою.
Н. Сетницкий
Примечания
33 "В июне 1935 года Николай Александрович вернулся в Москву, где тотчас же погрузился в сложности московской жизни. Сразу по приезде он тяжело заболел миокардитом и вынужден был лечь в больницу. Квартиры не было. Пришлось снять 2 комнаты в дачном доме в Пушкине. <...> Работать пришлось экономистом на Казанской железной дороге с мизерным окладом. Ежедневные поездки на электричке, неустроенность быта, а главное, полная невозможность заниматься своей работой. Старых близких друзей не было: одни умерли, другие рассеяны по лагерям и ссылкам. Все это вызывало тяжелейший душевный разлад <...>.
Все время его угнетал вопрос о практической невозможности в какой бы то ни было форме продвинуть идеи Федорова в жизнь. В связи с этим он решил обратиться с письмом к А. М. Горькому, так как попытки увидеться с Горьким, не один раз предпринимаемые Николаем Александровичем, не увенчались успехом. В письме он излагал все свои соображения. Месяц носил письмо с собою, колебался - посылать или нет, надеялся на встречу, но Горький умер" (Берковская Е. H. H. A. Сетницкий. Машинопись. Московский архив А. К. Горского и Н. А. Сетницкого).
34 Летом 1935 г. Н. А. Сетницкий тяжело заболел и почти месяц пробыл в больнице. Вероятно, кто-то из общих знакомых Н. А. Сетницкого и А. М. Горького (может быть, С. Г. Скиталец) сообщил писателю о болезни Николая Александровича, в результате чего Горьким был прислан к нему врач. Возможно, и в больницу Николая Александровича удалось поместить благодаря хлопотам Горького.
35 "столкновения".
36 Было: "в 20 году".
37 В 1933--1935 гг. Сетницкий переправил большую часть материалов своего харбинского архива в Чехословацкий Национальный музей для хранения их в собрании Fedoroviana Pragensia. Вероятно, перед отъездом из Харбина в Советскую Россию философ уничтожил все, что не было отправлено в Прагу. Московский архив А. К. Горского и Н. А. Сетницкого содержит очень немного материалов харбинского периода жизни Николая Александровича.
38 Среди материалов к III тому "Философии общего дела", находившихся в распоряжении Н. А. Сетницкого, было и черновое письмо Федорова В. А. Кожевникову (датируемое временем после 11 августа 1903 г.), в котором философ упоминал о сожжении некоторых своих рукописей, имевшем место в Воскресенске летом того же года. Подробнее об этом эпизоде см.: Федоров. Доп.,
39 Речь идет об очерке А. М. Горького "Лев Толстой" (1923), одна из центральных тем которого - отношение JE. H. Толстого к смерти.
40 H. A. Сетницкий имеет в виду статью А. М. Горького "О женщине" (см. примеч. 22). О других статьях Горького см. примеч. к его статье "Еще о механических гражданах".
11 При характеристике фашизма Н. А. Сетницкий пользуется образами германо-скандинавской мифологии. Побоище в Вальгалле Бальдр -- один из богов-асов, убитый в результате козней коварного Локи, но оживающий в новом мире, который должен возникнуть после гибели старого.
42 Степан Гаврилович "знаньевец", друг А. М. Горького. С Н. А. Сетницким познакомился в Харбине, где жил эмигрантом до 1934 г., после чего вернулся в Советскую Россию. В подборке переписки Н. В. Устря-ова "с разными людьми", присланной им в числе других своих бумаг в Прагу для хранения в составе фонда Fedoroviana Pragensia, находятся копии нескольких писем С. Г. Скитальца 1934--1935 гг., написанных после его возвращения. В письме от 3 сентября 1934 г. он сообщает Устрялову: "Дня через три по приезде был у А. М. в знаменитом имении Горки. Встреча была задушевная: восстановлена прежняя дружба.
Провел у него весь день до глубокой ночи в числе большой компании гостей. Расспрашивал о Харбине: первый вопрос был об Устрялове и Сетницком, книги которых он читал и знает. Я рассказал довольно подробно" (FP. I. 3.36).