Кондурушкин - Горькому
СПб.
4<17> сентября 1908 г.
Дорогой Алексей Максимович!
Получил ваше письмо - отзыв о рассказе "У дороги".
могилу, полную тяжелых, смутных видений и кошмаров.
Но все-таки хочу с вами спорить. Конечно, не для того, чтобы защищать рассказ, а самому защититься. Да и на душе полегче будет.
Вы говорите, что я поставил себя над людьми, надел перчатки и цилиндр...
Это не вытекает из рассказа. В себе я чувствую рабьего больше, чем в ком-либо другом. И свою шею вытянутой и мозолистой больше, чем рабочего и мужика. Над людьми стою не я, а их же собственные идеалы, искания и влечения. И горько, и обидно корят они нашу обыденную жизнь.
Вы спрашиваете: откуда у меня этот "мизантропизм"? (Опять-таки этого не вытекает из рассказа. Трижды там человек болеет от неудач, радуется и негодует, ищет способов, дороги к человеческой душе. Разве это - человеконенавистничество?) Мизантропизма нет. Но посмотрите кругом. Разве произведения искусства не употребляют для целей низменных? Разве ими не щекочут себе половые органы свиноподобные люди? Разве нет художников (как в рассказе моем "пригрел художник"), которые учат тому же народ? {Возьмем хотя бы и русскую литературу.} Разве "Не убий" евангельской проповеди - это ясное и светлое слово - "не убий", преломляясь в человеческих сознаниях, не превращается в "убей"? Разве мужик и рабочий, поп и кузнец не скажет вам - японца убить можно?! Не мизантропизм водил моим пером, когда я писал свой этот несчастный рассказ, а ужас от сознания разлада между идеалами и действительной жизнью. Стоял я в Лувре перед старыми мраморами. И вдруг особенно остро и больно почувствовал этот разлад между идеалами и действительностью. Огненная, не выразимая словами мысль пронизала мое существо, осветила бездну человеческого прошлого и темноту будущего на одно только острое мгновение. И мне стало страшно, воистину страшно. Вероятно, это чувство, эта мысль уже более не повторятся, даже если я снова пойду к Милосской Венере, но в этот раз ужас разлада я почувствовал. Я знал о нем и раньше. Много слов читал и сам произносил, но почувствовал во всю глубину однажды. И вот этот ужас я и хотел изобразить. Повторяю, вероятно, я изобразил плохо, ибо вас не ужаснул, но ни к чему здесь разговор о мизантропизме и о том, что я поставил себя над людьми. Человечество само своими идеалами плюет в глаза своей обыденной жизни. Не имел ли на это права мой молчальник, испугавшийся слова человеческого?
"русским рано да и смешно жаловаться на наш народ".
Моя тема проходит мимо национальных различий. Она в сфере общечеловеческого. Но уж если о русских речь, то ведь я тоже русский. И никак себя от этого тела отделить не могу. А знаете ли вы, что иногда в жизни народа наступает период самооплевания, самоуничижения, самоистязания? Толстой разве не плюнул себе в лицо, сказав: "и я виноват в казнях"? Поездите по России. Мужик, задумчиво теребя бороду, говорит вам: "Знамо дело, свиньи мы, бараны!" Рабочий надтреснутым голосом, стуча кулаком по вагонному столику, скрипит мне в лицо: "Рабы мы, рабы!" И боишься, что он вот-вот заплачет от стыда и злобы... И если в газетах и журналах изредка и слышишь прежний барабанный бой: "народ, народ, о, народ!", так опять это по инерции. Это люди, которые "стоят на страже", "на посту", поддерживают настроение, но сами с грустью сознают, что все это слова, слова. Уж если сами себя люди не щадят, так заботы других об их достоинстве - выдумка.
"я раб", тот уже не совсем раб.
И это настроение не случайно, как говорите вы. Нет, к сожалению, тут нет случая личности, "капризного и нервного человека наших дней". В истории каждого народа мы знаем периоды такой тоски. И, на мой взгляд, свята эта тоска и лучше она самодовольного спокойствия, уверенности, что всё образуется и наладится к лучшему. Свята именно потому, что через нее то всё и должно "образоваться" и "наладиться" к лучшему. В ней-то и очищают свой гений целые народы.
Но эти все рассуждения от ума. А непосредственно одно воспринимаю я из русской жизни как истину: тоскует русский народ до верху. И в лицо себе плюет, и бьет себя не жалея. В нашем "Исповедь". И плевок есть всё в рыло тому же русскому да и всякому другому христианскому народу. За человечеством тысячелетия этой рабской жизни: страхи перед небом и землей, привычка к палочным ударам и ярму, привычка до того, что палка и ярмо считаются благом. Ведь все эти ваши молчальники, затворники, пьяницы и прелюбодеи, лжецы и воры-святоши - все они ужасны. Это рабство тела и духа. Но оно не только в монастырях. Оно и в деревнях, и в городах. Разница в степени есть, конечно, но все же удар по монахам должен почувствовать на себе и мужик и рабочий, ибо этот удар по старому смыслу жизни, по язвинам всего человечества. Но тогда почему же я слышу от вас категорическое: "Для нас пессимизм и прочие болезни духа преждевременны"? Какой пессимизм! Кто не хочет жить, тот перестает жить. Кто кричит - скверно живем!, тот хочет жить лучше.
И еще буду спорить о подражательности. Вы называете этот самый "пессимизм" подражанием европейцу, выдумкой. Из всего предыдущего, по-моему, явствует, что тут не может быть речи ни о каком подражании. Явление это - общерусское, а в некоторых чертах и общечеловеческое. Мне кажется, все человечество переживает эпоху знаменательную, о которой потом будут говорить, как теперь говорят о первых веках христианства: "Древний языческий мир умирал". Умирает христианский мир, умирают миросозерцания христианское, буддийское, магометанское и иные, разные по названиям, единые по сущности. А в такие эпохи острее чувствуются недостатки человеческого строя жизни и сильнее охватывает тоска по новым берегам. Что касается лично меня, то скажу лишь, что от подражаний не болит душа. Подражание и шаблон спокоен, а мне тяжело, страшно тяжело. В старых богов не верю, нового нет. Не оставляйте меня в эти трудные... говорят обыкновенно - минуты, но это не минуты: недели, месяцы, мо[жжет] б[ыть], годы. Будьте здоровы. Пришлите, пожалуйста, обещанную фотографию свою и напишите на ней что-нибудь. Пришлите, если можно, снимки "ноева позорища"1 и другие того дня, когда мы так хорошо спали на теплых камнях около прекрасного моря. Хорошими вспоминаю я эти шесть дней на Капри. И спокоен за дело.
(Степан Семенович для конвертов)
Новое жительство мое: В[асилъевский] О[стров], 6 л[иния], 27, кв. 24
1