ГЛАВА ПЯТАЯ
Максим Горький как драматург
I
Максим Горький дал два произведения, исполняемые на театре: "Мещане" и "На дне".
Всякий почти писатель рано или поздно берется за произведения драматические. Для автора они особенно заманчивы, ибо дают ему возможность непосредственно судить о впечатлении произведения на публику.
Но одновременно с тем произведения драматические - самые трудные в области художественного творчества. Автор для изложения своего предмета лишен описательных средств. У него один материал - беседа действующих лиц. Он не может, как романист, приостановить действие и описать нам местность, характеры своих героев, дать их биографию. Если кто-нибудь из действующих лиц начинает пояснять зрителю то, чего он перед собою не видит, - действие останавливается, и пьеса в этих местах делается неинтересной. Самые размеры драматического произведения, исполнение которого вместе с антрактами не должно занимать в среднем более четырех часов, ставят автору тесные и узкие рамки. Ввиду этого как замысел драматической вещи, так и его выполнение совершенно не сходствует с замыслом и выполнением произведения повествовательного.
Справедливость такого взгляда доказывается тем, что все опыты переделок романов и повестей в драмы всегда были неудачны, а иногда по своему содержанию и не вполне удобопонятны для зрителей, незнакомых с первоисточниками. Даже такой величайший мастер драматического построения, как Александр Дюма-сын, рядом с положительно превосходными драматическими произведениями, могущими, независимо от их тенденции и содержания, служить образцами правильной драматической архитектоники, дал такую слабую вещь в своей наиболее популярной драме - "Дама с камелиями". Недостатки этой трогательной драмы произошли единственно от того, что автор заимствовал ее из своего же романа и что драматург при изложении для сцены трагедии Маргариты Готье был связан романистом, давшим в повествовании подробности и оттенки, не укладывающиеся в рамки драмы.
Чтобы писать для театра, надо знать театр и его требования. Совершенно недостаточно составить ряд разговоров действующих лиц и пришить их друг к другу, - это не даст драмы. А потому необходимо быть гениальным писателем или много работать на поприще изучения театра.
В первом случае можно, как Гоголь, в молодых летах, сразу, никогда не писавши для театра, дать "Ревизора", и как Лев Толстой, в летах уже преклонных и тоже не писавши для сцены, дать "Власть тьмы", - эти два необыкновенные образца драматического построения.
Во втором случае путем пристальной работы и изучения можно добиться той шаблонной, но изящной, уверенной и красивой сценической техники, в которой достиг полного совершенства и не знает соперников Виктор Крылов.
Бывает и так, что писатель с первых шагов посвящает себя театру, родится драматургом и либо вовсе не пишет в других родах искусства, либо пишет вещи ничтожные по сравнению со своими драматическими произведениями. Таковы у греков Эсхил, Софокл, Еврипид, Аристофан, у римлян Теренций и Плавт, у англичан Шекспир, у испанцев Лопе де Вега и Кальдерон, у французов Корнель, Мольер, Расин, у нас Островский.
Максим Горький подошел к театру с неумытыми руками, без малейшей подготовки и, очевидно, без малейшей способности к писанию произведений драматических. Чувствуя, что тот набор разговоров, который он выбрасывает на подмостки, не может быть причислен ни к трагедии, ни к драме, ни к комедии, он назвал "Мещан" драматическим эскизом, а "На дне" - картинами.
Для зрителя от этого не легче. Как ни назови автор свое произведение, но перед зрителем будет совершаться та же смена действий, к которым он привык в театре. Но в представлениях Максима Горького, по внешности напоминающих все представления такого рода, зритель не встретит в начале изложения предмета (экспозиции), завязки в средине представления и развязки в конце, - не встретит тех, быть может, "устаревших", но необходимых элементов, из которых складывается драма.
Нигде Максим Горький не стоит столь низко в художественном отношении, как в своих драматических произведениях. Его небольшие рассказы отмечены печатью таланта, его романы - плохи, его драмы - нелепы.
II
А между тем они имели успех, причем успех пьесы "На дне", в исполнении московской труппы гг. Станиславского и Немировича-Данченко, был чрезвычайным. Надо признать, что руководители московского Художественного театра приложили все старания, чтобы придать изображению ночлежки и ее обитателей полный реализм. Не требующие никакой работы, кроме фотографического изображения босяков, роли в пьесе "На дне" были исполнены в совершенстве. От этого пьеса не обратилась в драму и ее отдельные сцены не сложились в одно целое, но зрители валом валили на представления и неистово аплодировали.
Весьма поучительно разобраться в причинах такого, на первый взгляд непонятного и ничем, казалось бы, не обусловленного явления. Успех пьесы "На дне", сдается нам, - родственный успеху разных феерий. Как в феерии, чем мудренее комбинация разных обстановочных эффектов, тем она более привлекает зевак, так и в пьесе "На дне" необычность обстановки, новизна ее грязи, неслыханные еще со сцены ругательства, невиданные еще на сцене безобразия своей внешностью привлекают тех, кто ходит в театр не думать, а поглазеть, и кто выходит из театра, даже не умея передать словами того, что перед ним представляли. Такой публики очень много и в числе ее есть и люди, причисляющие себя и причисляемые другими к "интеллигентам".
Кроме внешней новизны предложенного Горьким спектакля он представлял и внутреннюю, так сказать, новизну. С подмостков сцены, а уже не со страниц книг шла пропаганда революционного босячества. История Франции XVIII века указывает, что проповедь революционных идей встречает почти всегда главное и первое сочувствие именно у тех, против кого она непосредственно направлена. Там французская аристократия всячески поддерживала идеи вольности, пока, в своем извращении, они не обратились в топор гильотины и не пали на шеи тех, кто столь усердно им поклонялся.
У нас антиобщественная и антигосударственная проповедь, столь бесстыдно извергаемая устами героев "дна", нашла себе ценителей и поклонников даже в великосветских дамах. Некоторые из них возвращались из театра после представления "На дне" в каком-то упоении. Они не хотели заметить, что их оплевали, как и все общество, со сцены, что им грозили забастовкой работ, дразнили ею, что ничегонеделание, обременение земли своей босяцкой личностью возводили в идеал. Зрительницы твердили, что "это" ново и трогательно. Если бы их вместо театра гг. Станиславского и Немировича-Данченко отвезти в настоящую ночлежку и показать им истинную нужду и истинное босячество, то с ними сделалось бы дурно и они нюхали бы английскую соль, чтобы заглушить прелый запах грязных отрепьев и грязных тел. Ну, а со сцены - другое дело.
Нескольких таких кликуш, рабынь случайной моды достаточно, чтобы создать успех дикой и ни с чем не сообразной пьесе.
"интеллигентного" босяка Сатина и неистово рукоплескала. Ругательства Сатина, его фразы, вроде "человек - это звучит гордо!..", "ложь - религия рабов и хозяев...", "правда - Бог свободного человека!" - принимались чуть ли не за откровение. Обманутые не видали, что именно "человека"-то тут и нет, что не могут Сатины носить звание, которого они, по собственной вине, лишились. Слова были приняты на веру, а отсюда уже следующий шаг прямо ведет к признанию именно в Сатиных - сущности жизни, к признанию за ними права образовать отдельный класс общества. И вот соблазненные юноши обоего пола, как и одураченные кликуши, помогают Горькому в его пропаганде, помогают ему все более и более внедрять в сознание общественное проповедь босячества и необходимости формирования особых кадров босяков для потрясения основ общественных.
III
Из двух драматических произведений Максима Горького мы остановимся на пьесе "На дне". Она наиболее популярная из двух и в ней типические стороны автора особенно резко выделяются.
О содержании пьесы "На дне" нечего говорить. Оно более или менее всем известно, да и рассказать его трудно, так как его не существует. Если бы была дана задача рассказать это содержание, то взявшийся за исполнение ее был бы поставлен в необходимость или ограничиться передачею романа жены содержателя ночлежки Василисы Костылевой, ее сестры Натальи и вора Васьки Пепла, или передавать весь ход пьесы, сцена за сценою. В первом случае смысл и значение "картин" Горького были бы совершенно утрачены, так как упомянутый роман не составляет Центра пьесы, а лишь один из наиболее видных ее эпизодов. Во втором случае эпизодические лица и сцены поглотят роман Пепла.
Максим Горький потщился дать уголок жизни "дна", создать фон, на котором глашатай пьесы Сатин мог бы проповедовать свою мораль, а потому не гнался за целостностью построения, ему, впрочем, и недоступной.
Максим Горький хотел действовать на воображение зрителя внешней стороной своего произведения, чтобы среди необычной Для посетителя театров обстановки заставить его легче воспринять те поучения, которые предлагались со сцены устами жителей ночлежки.
Зная, что пьеса его пойдет в театре г. Станиславского, где всякой мелочи придается особое значение, Горький дал подробнейшее описание места действия и расположения на сцене действующих лиц при поднятии занавеса.
Подвал, похожий на пещеру. Потолок - тяжелый, каменные своды, закопченные, с обвалившейся штукатуркой. Свет от зрителя и сверху вниз, - из квадратного окна с правой стороны. Правый угол занят отгороженной тонкими переборками комнатой Пепла, около двери в эту комнату нары Бубнова. В левом углу - большая русская печь; в левой, каменной стене - дверь в кухню, где живут Квашня, Барон, Настя. Между печью и дверью, у стены - широкая кровать, закрытая грязным ситцевым пологом. Везде по стенам - нары. На переднем плане, у левой стены - обрубок дерева с тисками и маленькой наковальней, прикрепленными к нему, и другой, пониже первого. На последнем, перед наковальней, сидит Клещ, примеряя ключи к старым замкам. У ног его - две большие связки разных ключей, надетых на кольца из проволоки, исковерканный самовар из жести, молоток, подпилки. Посредине ночлежки - большой стол, две скамьи, табурет, все - некрашенное и грязное. За столом, у самовара Квашня хозяйничает. Барон жует черный хлеб, и Haстя, на табурете, читает, облокотясь на стол, растрепанную книжку. На постели, закрытая пологом, кашляет Анна. Бубнов, сидя на нарах, примеряет на болванке для шапок, зажатой в коленях, старые, распоротые брюки, соображая, как нужно кроить. Около него - изодранная картонка из-под шляпы - для козырьков, куски клеенки, тряпье. Сатин только что проснулся, лежит на нарах и - рычит. На печке, невидимый, возится и кашляет Актер. Начало весны. Утро.
Для ясности того, что придется нам говорить далее, приводим вступительную сцену "На дне".
Барон. Дальше!
Квашня. Не-ет, говорю, милый, с этим ты от меня поди прочь. Я, говорю, это испытала... и теперь уж ни за сто печеных раков под венец не пойду!
Бубнов (Сатину). Ты чего хрюкаешь? (Сатин рычит).
Квашня. Чтобы я, говорю, свободная женщина, сама себе хозяйка, да кому-нибудь в паспорт вписалась, чтобы я мужчине в крепость себя отдала - нет! Да будь он хоть принц американский, - не подумаю замуж за него идти.
Клещ. Врешь.
Квашня. Чего-о?
Клещ. Врешь. Обвенчаешься с Абрамкой...
Барон (выхватив у Насти книжку, читает название). "Роковая любовь"... (Хохочет).
Настя (протягиваяруку). Дай... отдай! Ну... не балуй!
Барон (смотрит на нее, помахивая книжкой в воздухе).
Квашня (Клещу). Козел ты рыжий! Туда же - врешь! Да как ты смеешь говорить мне такое дерзкое слово?
Барон (ударяя книгой по голове Настю). Дура ты, Настька...
Настя (отнимает книгу). Дай...
Клещ. Велика барыня... А с Абрамкой ты обвенчаешься... только того и ждешь...
Квашня. Конечно! Еще бы!.. как же! Ты вон, заездил жену-то до полусмерти...
Клещ. Молчать, старая собака! Не твое это дело...
Квашня. А-а! Не терпишь правды!
Настя (не поднимая головы). А... Уйди!
Анна (высовывая голову из-за полога). Начался день! Бога ради... не кричите... не ругайтесь вы!
Клещ. Заныла!
Анна. Каждый Божий день... дайте хоть умереть спокойно!
Бубнов. Шум смерти не помеха...
Квашня (подходя к Анне). И как ты, мать моя, с таким злыднем жила?
Анна. Оставь., отстань...
Квашня. Н-ну! Эх ты... терпеливица!.. Что, не легче в груди-то?
Барон. Квашня! На базар пора...
Квашня. Идем сейчас! (Анне). Хочешь, пельмешков горяченьких дам?
Анна. Не надо... спасибо. Зачем мне есть?
Квашня. А ты поешь. Горячее - мягчит. Я тебе в чашку отложу и оставлю... Захочешь когда и покушай! Идем, барин... У, нечистый дух... (Уходит в кухню).
Анна (кашляя). Господи...
Барон (тихонько толкает Настю в затылок). Брось... дуреха!
Настя (бормочет). Убирайся... я тебе не мешаю. (Барон, насвистывая, уходит за Квашней).
Сатин (приподнимаясь на нарах). Кто это бил меня вчера?
Бубнов. А тебе не все равно?..
Сатин. Положим, так... А за что били?
Бубнов. В карты играл?
Сатин. Играл...
Бубнов. За это и били...
Актер (высовывая голову с печи). Однажды тебя совсем убьют до смерти...
Сатин. А ты - болван.
Актер. Почему?
Сатин. Потому что дважды убить - нельзя.
Актер (помолчав). Не понимаю... почему - нельзя?
Клещ. А ты слезай с печи-то, да убирай квартиру... чего нежишься?
Актер. Это дело не твое...
Клещ. А вот Василиса придет - она тебе покажет, чье дело...
Актер. К черту Василису. Сегодня Баронова очередь убираться... Барон!
Барон (выходя из кухни). Мне некогда убираться... я на базар иду с Квашней.
Актер. Это меня не касается... иди хоть на каторгу... а пол мести твоя очередь... я за других не стану работать...
Барон. Ну, черт с тобой! Настенька подметет... Эй, ты, роковая любовь! Очнись! (Отнимает книгу у Насти).
(вставая). Что тебе нужно? Дай сюда! Озорник! А еще - барин...
Барон (отдавая книгу). Настя! подмети пол за меня - ладно?
Настя (уходя в кухню). Очень нужно... как же!
Квашня (в двери из кухни -- Барону). А ты - иди! Уберутся без тебя... Актер, тебя просят, - ты и сделай... не переломишься чай!..
Актер. Ну... всегда я... не понимаю...
Барон (выносит из кухни на коромысле корзины. В них корчаги, покрытые тряпками). Сегодня что-то тяжело...
Сатин. Стоило тебе родиться бароном...
Квашня (Актеру). (Выходит в сени, пропустив вперед себя Барона).
Актер (слезая с печи). Мне вредно дышать пылью. (С гордостью). Мой организм отравлен алкоголем... (Задумывается, сидя на нарах).
Сатин. Организм... органон...
Анна. Андрей Митрич...
Клещ. Что еще?
Анна. Там пельмени мне оставила Квашня... возьми, поешь.
Клещ (подходя к ней). А ты - не будешь?
Анна. Не хочу... На что мне есть? Ты - работник... тебе надо...
Клещ. Боишься? Не бойся... может, еще...
Анна. Иди, кушай! Тяжело мне... видно, скоро уж...
Клещ (отходя). Ничего... может - встанешь... бывает! (Уходит в кухню).
(громко, как бы вдруг проснувшись). Вчера в лечебнице, доктор сказал мне: ваш, говорит, организм совершенно отравлен алкоголем...
Сатин (улыбаясь). Органон...
Актер (настойчиво). Не органон, а ор-га-ни-зм...
Сатин. Сикамбр...
Актер (машет на него рукой). Э, вздор! Я говорю - серьезно... да. Если организм - отравлен... значит, - мне вредно мести пол... дышать пылью...
Сатин. Макробиотика... ха!
Бубнов. Ты чего бормочешь?
Сатин. Слова... А то еще есть - транс-сцедентальный...
Бубнов. Это что?
Сатин. Не знаю... забыл...
Бубнов. А к чему говоришь?
Сатин. Так... Надоели мне, брат, все человеческие слова... все наши слова - надоели! Каждое из них слышал я... наверное, тысячу раз...
"Гамлет" говорится: "Слова, слова, слова!" Хорошая вещь... Я играл в ней могильщика...
Клещ (выходя из кухни). Ты с метлой играть скоро будешь?
Актер. Не твое дело... (Ударяет себя в грудь рукой). Офелия! О, помяни меня в твоих молитвах!...
Мы знакомимся сразу со многими действующими лицами. Не вышли только на сцену: Костылев, содержатель ночлежки, ростовщик, кровопийца, пристанодержатель, покупатель заведомо краденого; его жена, Василиса, суровая, злая, беспощадная баба, любовница вора Пепла; ее сестра Наташа, предмет вожделений Пепла и злобы Василисы; дядя Василисы и Натальи, возможный жених Квашни, полицейский; странник Лука, неудачное подражание Акиму во "Власти тьмы" Льва Толстого, или пародия на Акима; Алешка, пьяный юноша-сапожник, и крючники Кривой-Зоб и Татарин.
Положения действующих лиц сразу выясняются как приведенной сценой, так и последующими сценами первого действия. Барон состоит сутенером у сентиментальной проститутки-пьяницы Насти. Актер и Сатин случайно держатся вместе. Пепел ведет себя гордо, имеет даже отдельную комнату и живет с хозяйкой. Костылев все чует, но пока терпит и покупает краденое у любовника жены. Василиса не желает делиться Пеплом и бьет сестру Наташу не на живот, а на смерть, при всяком подходящем случае. Клещ, считающий себя, как работник, выше тунеядцев и босяков, вкатал в гроб свою кроткую жену Анну, которая в конце концов и умирает. Драма Василисы и Пепла кончается тем, что Пепел в драке убивает Костылева, а Василиса перед тем ошпаривает ноги сестре горячей водой. Актер в конце пьесы удавливается. У крючника Татарина рука поражена гангреной и ему придется ее отрезать.
Вот, так сказать, вся фактическая сторона пьесы. Интересного тут мало. Тут нет ни развития чувств, ни развития характеров. Все эти обитатели ночлежки, вместе и порознь, не раз появлялись и до, и после драмы Горького в произведениях разного рода, начиная с лубочных романов "Петербургского листка" и "Петербургской газеты". Сопоставленные все одну кучу, ругающиеся, пьющие, нарушающие общественную тишину и спокойствие, они образуют в пьесе Горького какой-то клубок завивающихся и развивающихся смрадных червей. Пьеса производит впечатление нестройного, но угнетающего кошмара, где правдоподобие уступает место ужасу и отвращению.
IV
Рассматриваемая помимо скрытых намерений автора, пьеса "На дне" ставит размышляющего читателя в недоумение и рождает вопрос - к чему это живописание? Изображение ради изображения только тогда может быть предметом искусства, когда дело идет о красоте в каком бы то ни было роде: будь то красота пластическая, красота чувства, будь то красота ужаса стихийной катастрофы или обагренного кровью поля сражения. Но изображать, как люди ходят в грязи, как они допились до падения на "дно" и как они на этом дне пьянствуют, дерутся, сквернословят, злятся, - к чему? Все эти явления известны каждому, подробности их так мало типичны, что их не стоит воспроизводить. Едва ли и Горький, руководясь лишь желанием воспроизвести действительность, стал бы обрисовывать "дно" так детально. Как бы ни слабо было его художничье чутье, не может он не понимать, что внешность его "дна" только омерзительна.
Но у него была другая цель. Проповедь босячества со страниц книги показалась ему малой. Он нашел более полезным и пригодным вести ее со сцены, при соответствующей декорации, устами талантливого актера.
К цели своей автор пошел прямо. От самого заглавия своей пьесы он искусственно поставил вопрос на привычную ему почву. Уже не один босяк, а многие, как указано нами в предыдущих главах, вели противообщественную проповедь в сочинениях Горького до Сатина. Сатин громче других ее продолжает. Горький говорит о "дне", т. е. о "дне" общества. Хорошо же общество, если у него такое дно. Слово "дно" не есть синоним тины, грязи. Бывает дно илистое, вязкое, зловонное, но бывает и чистое, покрытое песком, твердое, делающее воду над ним, текущую или стоящую, прозрачной и здоровой. Всякие осадки, действительно, садятся на дно, но оно же служит и основой прочего, а потому не может состоять только из осадков. Если же все дно состоит из одной грязи и тины, тогда и то, чему оно дном служит, в сущности, грязно, мерзко, заражено.
Это-то и хотел сказать Горький. Он давно уже произнес приговор обществу, давно уже нашел поправку к его ошибкам я недостаткам в образовании особого общественного класса босяков, и их устами ведет свою проповедь. Сатин только сильнее высказывает то, что говорили его предшественники. Некоторый мефистофелизм, вложенный в него автором, служит не столько для оттенения его характера, как для затушевывания слишком явных поучений его проповеди.
Всем сказанным мы не хотели вовсе устанавливать той мысли, что среда и сюжет, избранные Горьким для драмы, ни при каких условиях для этой цели не годятся. Лично тому или иному зрителю такая тема и такая обстановка может быть антипатична, но это еще не служит приговором темы.
Наоборот, мы утверждаем, что связь Петра с Василисой, стремление Петра к Наташе, ее готовность полюбить его, роль во всем этом Костылева, его насильственная смерть, изуверское мщение ревнивой Василисы, - все это достаточные элементы для драмы, и для драмы очень сильной. Но тогда именно этой коллизией чувств и следовало заняться, ее и нужно было выдвинуть на первый план. Все остальные лица для развития этой центральной драмы маловажны. Зритель ни на минуту не должен забывать о главных лицах. А в пьесе Горького они постоянно оттесняются на задний план. И когда их трагедия уже разыгралась, автор дает еще одно (4-е) действие, ничего не прибавляющее к основному положению. Драма Пепла интересует зрителя не более, чем умирание Анны, беседа Актера и Сатина, появление пьяного Алешки с гармоникой.
Низведенная на степень картинки, эпизода, дополнительного рассказа, драма Пепла, даже вовсе выкинутая из пьесы "На дне", не лишила бы любителей таких грязных удовольствий всей меры потребного им наслаждения.
Поясним сравнением это утверждение наше. В пьесе-феерии "В 80 дней вокруг света", взятой из романа Жюля Верна, любовное приключение героя, Филеаса Фога, со спасенной им от костра индуской-вдовой совершенно исчезает перед зрителями в массе интересных подробностей: крушений кораблей, нападений индейцев на поезд, грота змей и т. п. Там зрелище поглощает романтическую завязку.
Как ни странно, но в писанной для развращения взрослых пьесе Горького получается то же впечатление, что и в составленной на скорую руку феерии для развлечения детей: обстановка и подробности поглощают сущность.
Сущность эта, однако, не в ядре драмы, как уже мы говорили, а в ее проповеднической стороне, к которой ныне и перейдем.
V
Проповедников в пьесе "На дне" двое: старик-странник Лука и "интеллигентный" босяк, лишенный прав состояния, пьяница и шулер, Сатин. Лука - начало примиряющее, Сатин - начало протестующее. В конце концов учение Луки помогает Сатину высказать окончательные положения своего нравственного, или, вернее, безнравственного кодекса.
"Власти тьмы". Но разница между ними большая. Она проистекает главным образом от разницы в степени таланта М. Горького и Л. Н. Толстого. Толстой, при всех усилиях последних лет затемнить свое гениальное художническое дарование бредом своего лжеучения, никак этого достигнуть не может. Его талант пробивается сквозь толщу наносного мнимо-философского хлама и дает во всех, даже самых тенденциозных его произведениях, художественные образы и картины необыкновенной силы и красоты. Аким - представитель непротивления злу и толстовского вероучения в его, так сказать, натуральном виде, вдруг возвышается в последней сцене драмы до истинно христианского понимания покаяния.
Ничего подобного из картонного Луки М. Горького выйти не может. Он начал его рисовать теми красками, которые остались на палитре Толстого от изображения Акима, а когда увидел, что бледная фигура выходит довольно точной, но жалкой копией первообраза, то прибавил к образу Луки некоторую хитрость. Эта затаенная хитрость обращает нравственные поучения Луки в практические советы и отнимает от них все их духовное значение. Лука в конце концов поступает так, как ему лучше и выгоднее. В известный момент он скрывается с горизонта. Есть еще разница между Акимом и Лукою. Акиму нечего бояться полиции. Разве недоимки за ним числятся - и только. А Лука, видимо, беспаспортный, бродяга в полном значении этого слова. Без этого аксессуара действующим лицам Горького как-то не по себе. Они непременно должны быть на нелегальном положении, и тогда лишь их творец чувствует себя среди них как дома.
Сатин - порождение самого Горького. Это - опять человек, приобревший проповеднические права пьянством, преступлением, полным падением. Сатин наслушался Луки, соединил его положения со своими и пришел к выводу совершенного отрицания всего, кроме "человека", имеющего какие-то особые права потому только, что он - человек.
Главная основа учения Луки потому сходится с учением Сатина, что для них обоих центром является не то или другое нравственное правило, не вера во что-либо, а их эгоистическое представление о человеке как собственном центре и центре всего окружающего. Понятия о вере и правде считаются Лукой условными. Он видит в них только практическое применение к каждому отдельному случаю. Луке не "возвышающий обман" дороже "тьмы низких истин", ему ложь дороже правды, если правда может обеспокоить человека.
Вор Васька Пепел, который имеет родственные черты и с Фомой Гордеевым, и с другими подобными героями Горького, беседует с Лукою. Пепел по природе жизнерадостен, но в нем нет-нет да и проснется червь сомнения, его грызущий. Лука советует ему уйти из ночлежки, где осложнившиеся отношения Пепла к супругам Костылевым и Наташе не сулят ничего доброго.
Лука. А в самом деле, отойти бы тебе, парень, прочь с этого места...
Пепел. Куда! Ну-ка говори...
Лука. Иди... в Сибирь!
Пепел. Эге! Нет, уж я погожу. когда пошлют меня в Сибирь эту на казенный счет.
Лука. А ты слушай, иди-ка! Там ты себе можешь путь найти... Там таких - надобно!
Пепел. Мой путь - обозначен мне! Родитель всю жизнь в тюрьмах сидел и мне то же заказали... Я, когда маленький был, так уж в ту пору меня звали вор, воров сын...
Лука. А хорошая сторона - Сибирь! Золотая сторона! Кто в силе, да в разуме, тому там - как огурцу в парнике.
Пепел. Старик! Зачем ты все врешь?
Лука. Ась?
Пепел. Оглох! Зачем врешь, говорю?
Лука. Это в чем же вру-то я?
Пепел. Во всем... Там у тебя хорошо, здесь хорошо... ведь - врешь! На што?
Лука. А ты мне - поверь, да поди сам погляди... Спасибо скажешь... Чего ты тут трешься? И... чего тебе правда больше нужна... подумай-ка! Она, правда-то, может обух для тебя...
Пепел. А мне все едино! Обух, так обух...
Лука. Да, чудак! На что самому себя убивать?
Пепел. Погоди, не каркай! Пусть он мне скажет... слушай, старик: Бог есть? (Лука молчит, улыбаясь).
Бубнов. Люди все живут... как щепки по реке плывут... трют дом... а щепки - прочь...
Пепел. Ну? Есть? Говори...
Лука (негромко). Коли веришь, есть. Не веришь, нет... Во что веришь, то и есть... (Пепел молча, удивленно и упорно смотрит на старика).
"Коли веришь в Бога - Он есть. Коли не веришь - Его нет". Определеннее высказаться нельзя. Для Луки, хотя он в другом месте и поминает Христа, никакого Бога нет. Он Его не ищет и в Нем не нуждается. Бог - это у Луки мечта, иным людям нужная, для других бесполезная. Учение легкое и удобное. Пепел, видя, что старик как будто добрый и толковый, в мгновение пробуждающейся совести обращается к нему в поисках правды, а Лука отвечает: и не ищи правды, - "она, может, обух для тебя". Эта упрощенная мораль, действительно, удобна. Никаких нравственных требований ни к кому не предъявляется. Живи, пока живется, угрызения совести отбрось, как помеху.
Лука тверд в своем представлении о том, что ничего на свете нет, кроме того, что человек себе вообразит.
Лука участвует в очень характерной начальной сцене третьего действия.
Настя (закрыв глаза и качая головой в такт словам, певуче рассказывает). Вот приходит он ночью в сад, в беседку, как мы уговорились... а уж я его давно жду и дрожу от страха и горя. Он тоже дрожит весь и - белый, как мел, а в руках у него леворверт...
Наташа (грызет семечки). Ишь! Видно, правду говорят, что студенты - отчаянные...
Haстя. И говорит он мне страшным голосом: - Драгоценная моя любовь...
Бубнов. Хо-хо! Драгоценная?
Барон. Погоди! Не любо - не слушай, а врать не мешай... Дальше!
жизни... А леворверт у него - агромадный и заряжен десятью пулями... Прощай, говорит, любезная подруга моего сердца! - решился я бесповоротно... жить без тебя - никак не могу. И отвечала я ему: незабвенный друг мой... Рауль...
Бубнов (удивленный). Чего-о? Как? Караул?
Барон (хохочет). Настька! Да ведь... ведь прошлый раз - Гастон был?
Настя (вскакивая). Молчите... несчастные! Ах... бродячие собаки! Разве... разве вы можете понимать... любовь? Настоящую любовь? А у меня - была она... настоящая! (Барону). Ты! Ничтожный!.. Образованный ты человек... говоришь - лежа кофей пил...
Лука. А вы - погоди-ите! Вы - не мешайте! Уважьте человеку... не в слове - дело, а - почему слово говорится? - вот в чем дело. Рассказывай, девушка, ничего!
Бубнов. Раскрашивай, ворона, перья... валяй!
Барон. Ну, дальше!
Наташа. Не слушай их... что они? Они - из зависти это... про себя им скзать нечего...
Настя (снова садится). Не хочу больше! Не буду говорить... Коли они не верят... коли смеются... (Вдруг, прерывая речь, молчит несколько секунд и, вновь закрыв глаза, продолжает горячо и громко, помахивая рукой в такт речи и точно вслушиваясь в отдаленную музыку). Но, - говорю, - не лишай себя молодой твоей жизни... как нужна она дорогим твоим родителям, для которых ты - вся их радость... брось меня. Пусть лучше я пропаду... от тоски по тебе, жизнь моя... я - одна... я - таковская! Пускай уж я... погибаю, - все равно! Я - никуда не гожусь... и нет мне ничего... нет ничего... (Закрывает лицо руками и беззвучно плачет).
Наташа (отвертывается в сторону, негромко). Не плачь... не надо! (Лука, улыбаясь, гладит голову Насти).
Бубнов (хохочет). Ах... чертова кукла! а?
Барон (тоже смеется). Дедка! Ты думаешь, это правда? Это все из книжки "Роковая любовь"... Все это - ерунда! Брось ее!
Наташа. А тебе что? Ты молчи уж... коли Бог убил.
Настя (яростно). Пропащая душа! Пустой человек! Где у тебя - душа?
Лука (берет Настю за руку). Уйдем, милая! ничего... не сердись! Я - знаю... Я - верю! Твоя правда, а не ихняя... Коли ты веришь, была у тебя настоящая любовь... значит, была она! Была! А на него - не сердись, на сожителя-то... Он... может, и впрямь из зависти смеется... у него, может, вовсе не было настоящего-то... ничего не было! Пойдем-ка!..
Настя (крепко прижимая руки к груди).
Лука. Я - знаю! Ничего! Я верю! В лаковых сапогах, говоришь? А-яй-ай! Ну - и ты его тоже - любила? (Уходят за угол).
Проститутка низшего разбора, Настя, любовница босяцкого барона, услаждает свою горькую жизнь чтением бульварных романов. Она желает верить, что прочтенное ею в романах было в действительности, и ни с кем другим, как именно с нею. Этот мотив уже был ранее разработан М. Горьким в рассказе "Болесь", где некрасивая и немолодая проститутка просила каждого, с кем познакомится, составлять ей письма к воображаемому возлюбленному Болесю. Горькому кажется, что это выходит необыкновенно трогательно. Он и в "На дне" повторяет тот же сентиментально лубочный прием.
"Коли ты веришь, была у тебя настоящая любовь... значит, была она!" Опять то же, что и о Боге. Хочешь Его сочинить, хочешь вообразить себе любовь - Бог и любовь существуют. Не хочешь - их нет!
Все дело в человеке. А что такое этот "человек", нам объяснит потом Сатин.
Лука сдабривает свою проповедь понятием о жалости, о необходимости приласкать человека.
Лука. Поди-ка, вот... приласкай! Человека приласкать - никогда не вредно...
Наташа. Добрый ты, дедушка... Отчего ты - такой добрый?
Лука. Добрый, говоришь? Ну... и ладно, коли так... да! Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть... жалеть людей надо! Христос-то всех жалел и нам так велел. Я те скажу - вовремя человека пожалеть... хорошо бывает! Вот, примерно, служил я сторожем на даче... у инженера одного под Томском-городом... Ну, ладно! В лесу дача стояла, место глухое... а зима была и - один я, на даче-то... Славно - хорошо! Только раз - слышу - лезут!
Наташа. Воры?
Лука. Они лезут, значит, да!.. Взял я ружьишко, вышел... Гляжу - двое... открывают окно - и так занялись делом, что меня и не видят. Я им кричу: ах, вы!... пошли прочь!.. А они, значит, на меня с топором... Я их упреждаю - отстаньте, мол! А то сейчас - стреляю!.. Да ружьишко, то на одного, то на другого навожу. Они - на коленки пали: дескать - пусти! Ну, а я уж того... осердился за топор-то, знаешь! Говорю - я вас, лешие, прогонял, не шли... а теперь говорю: ломай ветки один который-нибудь! Наломали они. Теперь, приказываю, один - ложись, а другой - пори его! Так они, по моему приказу, и выпороли дружка дружку, А как выпоролись они... и говорят мне - дедушка, говорят, дай хлебца, Христа ради! Идем, говорят, не жрамши. Вот-те и воры, милая... (смеется)... вот-те и с топором! Да... Хорошие мужики оба... Я говорю им: вы бы, лешие, прямо бы хлеба просили. А они - надоело, говорят... просишь, просишь, а никто не дает... обидно! Так они у меня всю зиму и жили. Один, - Степаном звать, - возьмет, бывало, ружьишко и закатится в лес... А другой, - Яков был, - все хворал, кашлял все... Втроем, значит, мы дачу-то и стерегли. Пришла весна - прощай, говорят, дедушка! И ушли... в Россию побрели...
Наташа. Они беглые? Каторжане?
Лука. Действительно, так, беглые, с поселенья ушли... Хорошие мужики!.. Не пожалей я их - они бы, может убили меня... али еще что... А потом - суд да тюрьма, да Сибирь... что толку? Тюрьма - добру не научит... да! Человек - может добру научит... очень просто! (Пауза.)
Бубнов. Мм-да!.. А я вот... не умею врать! Зачем? По-моему - вали всю правду, как она есть! Чего стесняться?
Клещ (вдруг снова вскакивает, как обожженный, и кричит). Какая правда? Где - правда? Вот - правда! Работы нет... силы нет! Вот - правда! Пристанища... пристанища нету! Издыхать надо... вот ока правда! Дьявол! На... на что мне она - правда? Дай вздохнуть... вздохнуть дай! Чем я виноват?.. За что мне - правду? Жить - дьявол - жить нельзя... вот она, правда!..
Бубнов. Вот так... забрало!..
Лука. Господи Исусе... слышь-ка, милый! Ты...
Клещ (дрожит от возбуждения). (Бежит за угол, оглядываясь).
Лука. Ай-яй-ай! Как встревожился человек... И куда побежал?
Наташа. Все равно как рехнулся...
Бубнов. Здорово пущено! Как в театре разыграл... Бывает это, частенько... Не привык еще к жизни-то...
(медленно выходит из-за угла). Мир честной компании! Что, Лука, старец лукавый, все истории рассказываешь?
Лука. Видел бы ты... как тут человек кричал?
Пепел. Это Клещ, что ли? Чего он? Бежит, как ошпаренный...
Пепел (садится). Не люблю его... больно он зол, да горд. (Передразнивая Клеща). "Я - рабочий человек". И - все его ниже, будто... Работай, коли нравится... чем же гордиться тут? Ежели людей по работе ценить... тогда лошадь лучше всякого человека... возит и - молчит!
Лука (задумчиво, к Бубнову). Вот... ты говоришь - правда... Она, правда-то, не всегда по недугу человеку... не всегда правдой душу вылечишь... Был, примерно, такой случай: знал я одного человека, который в праведную землю верил...
Бубнов. Во что-о?
Лука. В праведную землю. Должна, говорил, быть на свете праведная земля... в той, дескать, земле, - особые люди населяют... хорошие люди! друг дружку они уважают, друг дружке - за всяко-просто - помогают и все у них славно-хорошо! И вот человек все собирался идти... праведную эту землю искать. Был он - бедный, жил - плохо... и когда приходилось ему так уж трудно, что хоть ложись, да помирай - духа он не терял, а все, бывало, усмехался только да высказывал: ничего! потерплю! Еще несколько подожду, а потом - брошу всю эту жизнь и - уйду в праведную землю... Одна у него радость была - земля эта...
Бубнов. Куда? Хо-хо!
Лука. И вот в это место - в Сибири дело-то было, - прислали ссыльного, ученого... с книгами, с планами он, ученый-то, и со всякими штуками... Человек и говорит ученому: покажи ты мне, сделай милость, где лежит праведная земля и как туда дорога? Сейчас это ученый книги раскрыл, планы разложил... глядел-глядел - нет нигде праведной земли! Все верно, все земли показаны, а праведной - нет!
Пепел (негромко). (Бубнов хохочет).
Наташа. Погоди ты... ну, дедушка?
Лука. Человек - не верит... Должна, говорит, быть... ищи лучше! А то, говорит, книги и планы твои - ни к чему, если праведной земли нет... Ученый - в обиду. Мои, говорит, планы самые верные, а праведной земли вовсе нигде нет. Ну, тут и человек рассердился - как так? Жил-жил, терпел-терпел и все верил - есть! а по планам выходит - нету! Грабеж!.. И говорит он ученому: ах, ты... сволочь эдакой! Подлец ты, а не ученый... да в ухо ему - раз! Да еще!.. (Помолчав).
(Все молчат. Лука, улыбаясь, смотрит на Пепла и Наташу).
По-видимому, старик будто и добрый, но на самом деле он преисполнен лукавства. Он большой утилитарист, под покровом слащавых поучений.
Пеплу, который в приведенной сцене жестоко осудил "рабочих людей", Лука покровительствует. Когда Пепел уговаривает Наташу уйти с ним и обещает бросить воровство, Лука поддерживает его. Он говорит:
Лука. И я скажу - иди за него, девонька, иди! Он - парень ничего - хороший! Ты только почаще напоминай ему, что он хороший парень, чтобы он, значит, не забывал про это! Он тебе - поверит... Ты только поговаривай ему: Вася, мол, ты - хороший человек... не забывай! Ты подумай, милая, куда тебе идти окромя-то? Сестра у тебя - зверь злой, про мужа про ее - и сказать нечего: хуже всяких слов старик... и вся эта здешняя жизнь... куда тебе идти! А парень - крепкий...
Надавав всяких таких советов, Лука исчезает столь же внезапно, как и появился. Он идет "в хохлы... Слыхал я... открыли там новую веру... поглядеть надо... да! Все ищут люди, все хотят, как лучше... дай им, Господи, терпенья!"
Речь идет о сектантах, штундистах15 и тому подобных, которые "придумают, как лучше". Это сказано вскользь, будто мимоходом, но говорить это вовсе не требовала сама пьеса. Но отчего же не воспользоваться удобным случаем и не намекнуть, что улучшение жизни проистечет из тех элементов, которые заведомо антигосударственны и антиобщественны.
VI
Главная проповедь идей Горького возложена в его пьесе не на Луку, однако. Те слова, которые нужны Горькому, - их говорит Сатин. Высказывается он окончательно, начистоту, как это всегда бывает у Горького в заключительных сценах.
и за это удостоен от Максима Горького всяческого презрения. Ему и прозвище дано подходящее - "Клещ". Все гнущие спину над честным трудом - клещи, никуда не нужные люди!
Интересна сцена между Лукой, Сатиным и Клещом.
Лука. Как же ты свихнулся со стези своей, а?
Сатин. Какой ты любопытный, старикашка! Все бы тебе знать... а - зачем?
Лука. Понять хочется дела-то человеческие... а на тебя гляжу - не понимаю! Эдакий ты бравый, Костянтин... не глупый... и вдруг...
Лука. Ого-го! За что сидел-то?
Сатин. За подлеца... убил подлеца в запальчивости и раздражении... В тюрьме я и в карты играть научился...
Лука. А убил - из-за бабы?
Сатин. Из-за родной сестры... Однако - ты отвяжись! Я не люблю, когда меня расспрашивают... И... все это было давно... сестра - умерла... уже девять лет... прошло... Славная, брат, была человечинка сестра у меня!..
Сатин. Клещ?
Лука. Он. Работы, кричит, нету... ничего нету!
Сатин. Привыкнет... Чем бы мне заняться?
Лука (тихо). (Клещ идет медленно, низко опустив голову).
Сатин. Э, вдовец! Чего нюхалку повесил? Что хочешь выдумать?
Клещ. Думаю... чего делать буду? Инструмента - нет.... все - похороны съели!
Сатин. Я тебе дам совет: ничего не делай! Просто обременяй землю!..
Сатин. Брось! Люди не стыдятся того, что тебе хуже собаки живется... Подумай - ты не станешь работать, я - не стану__еще сотни... тысячи, все! - понимаешь? - все бросают работать! Никто ничего не хочет делать - что тогда будет?
Клещ. С голоду подохнут все...
Лука (Сатину). Тебе бы с такими речами к бегунам идти... Есть такие люди, бегуны называются...
Каковы слова, произносимые со сцены! "Все бросают работать, никто ничего не хочет делать - что тогда будет?"
Клещ отвечает резонно, что "с голоду подохнут все"... Клещ разумеет лишь рабочих, не видя по узости своих понятий, что не одни рабочие, а точно "все" могут подохнуть при общей забастовке. Но Сатин, со своим советом - "ничего не делай! Просто обременяй землю"... - знает, что он говорит. Ему нельзя досказать всей своей мысли, "по независящим от автора обстоятельствам", но она и так достаточно ясна и достаточно зажигательна для умов некоторой части общества. Понимает Сатина и Лука. "Тебе бы с такими речами к бегунам идти...",-- говорит он. И Сатин отвечает, что бегуны - не дураки.
Драма драмой, а план кампании довольно определенный: рабочие должны забастовать, Луки - Петры Пустынники будущего босяцкого похода - пойдут к штундистам, Сатины - будущие Годфриды Бульонские16 того же похода - к бегунам... "Что тогда будет?" Да, если бы план привести в исполнение, очень понятно, что бы было. Была бы, повторяем, новая пугачевщина, горше первой. Был бы "русский бунт бессмысленный и беспощадный"17
Мы уже не раз в настоящем исследовании на это указывали, мы должны будем в заключительной главе особенно на этом настоять, но и тут, при беседе о пьесе "На дне", мы считаем долгом указать на это. Оставим горьковского Луку босяком правды. Не будем бояться ее, не будем прятаться за ширмы только художественной оценки произведения, явно тенденциозного. Максим Горький, невзирая на его талант (вовсе уже не такой колоссальный, как кажется его поклонникам), не мог бы иметь такого успеха, если бы его огонь не заключался в проповеди разрушения современного общества.
"А за границей как же? - спросят нас, - ведь и в Копенгагене, в мирном Копенгагене, пьеса "На дне" имела огромный успех". И непременно должна была иметь его, скажем в ответ. Везде в Западной Европе, более, чем у нас, есть босяк, и босяк этот поднял голову. Слово "хулиган" принесено из Англии. В Дании в парламент вносился законопроект о телесном наказании за насилие над личностью. Законопроект этот не прошел, ибо нельзя насилие лечить насилием, и из истязания создавать юридическую норму, но возникновение такого законопроекта очевидно указывает на то, что и Дании нелегко живется от проснувшегося и разнузданного босяка.
VII
Заключительная проповедь Сатина изложена в двух сценах.
Лука ушел неизвестно куда. Жители ночлежки вспоминают его каждый по-своему. Барон называет его шарлатаном. Настя за него заступается. Клещ находит, что Лука был хорош тем, что не любил правды.
(ударяя кулаком по столу). Молчать! Вы все - скоты! Дубье... молчать о старике. (Спокойнее). Ты, Барон, - всех хуже!.. Ты - ничего не понимаешь... и - врешь! Старик не шарлатан! Что такое - правда? Человек - вот правда! Он это понимал... вы - нет! Вы тупы, как кирпичи... Я - понимаю старика... да! Он врал... но - это из жалости к вам, черт вас возьми! Есть много людей, которые лгут из жалости к ближнему... я - знаю! я - читал! Красиво, вдохновенно, возбуждающе лгут!.. Есть ложь утешительная, ложь примиряющая... ложь оправдывает ту тяжесть, которая раздавила руку рабочего... и обвиняет умирающих с голода... Я - знаю ложь! Кто слаб душой... и кто живет чужими соками, - тем ложь нужна... одних она поддерживает, другие - прикрываются ею... А кто - сам себе хозяин... кто независим и не жрет чужого, зачем тому ложь? Ложь --религия рабов и хозяев... Правда - Бог свободного человека!
Сатин. Почему же иногда шулеру не говорить хорошо, если порядочные люди... говорят, как шулера? Да... я много позабыл, но - еще кое-что знаю! Старик? Он - умница!.. Он... подействовал на меня, как кислота на старую и грязную монету... Выпьем за его здоровье! Наливай...
(Настя наливает стакан пива и дает Сатину).
Сатин (усмехаясь). (Стараясь говорить голосом Луки и подражая его манерам). "А - для лучшего люди-то живут, милачок! Вот, скажем, живут столяры и все - хлам-народ... И вот от них рождается столяр... такой столяр, какого подобного и не видала земля: всех превысил и нет ему в столярах равного. Всему он столярному делу свой облик дает... и сразу дело на двадцать лет вперед двигает... Так же и все другие... слесаря, там... сапожники и прочие рабочие люди... и все крестьяне... и даже господа - для лучшего живут! Всяк думает, что для себя проживает, ан выходит, что для лучшего! По сту лет... а, может, и больше, для лучшего человека живут".
(Настя упорно смотрит в лицо перестает работать над гармонией и тоже слушает. Барон, низко наклонив голову, тихо бьет пальцами по столу. Актер,
Сатин. "Все, милачок, все, как есть, для лучшего живут! Потому-то всякого человека и уважать надо... неизвестно ведь нам, кто он такой, зачем родился и чего сделать может... может, он родился-то на счастье нам... для большой нам пользы?.. Особливо же, деток надо уважать, ребятишек! Ребятишкам - простор надобен! Деткам-то жить же мешайте... Деток уважьте!"
Сатин по-своему понял Луку. Его слова о правде были условной уступкой окружающим, которые не понимали его. "Человек - вот правда!" Сказано очень громко, но не поясняется и последующими афоризмами: "Ложь - религия рабов и хозяев", "Правда - Бог свободного человека!".
Какой человек представляет собою правду? Нельзя же всякого считать синонимом правды потому лишь, что, по мнению Луки, "все, как есть, для лучшего живут". Коли все, то и те, которые живут ложью, и ненавистные Горькому "рабы и хозяева".
но он не понимает истинного значения свободы, как высоты независимого человеческого духа, - того духа, которого ничто поработить не может, если он сам не наденет на себя добровольного ярма, - того духа, до которого Господь не дозволил касаться сатане, отдавая ему на испытание многострадального Иова.
Максим Горький под свободой разумеет освобождение от внешних, временных, преходящих условий человеческого общежития. Но без тех или иных условий жизнь общественная идти не может. Худые условия надо исправить, заменить лучшими. К этому все и стремятся, и Лука не подозревал, что он сказал против себя и Сатина, выразив, что "все, как есть, для лучшего живут". Но не для бессознательного лучшего, а для лучшего, основанного на законах природы, человеческого общежития, на законах Божеских, от века сущих, на данных, проверенных указаниями мудрого исторического опыта.
Все это Максиму Горькому недоступно. Он произнес напыщенно, устами пьяницы: "Человек - вот правда", и дал тем оправдание всему, всяческому и от всего уклонению. Между тем, если рассматривать "человека" не как зоологическое наименование двурукого и двуного млекопитающего, то, чтобы удостоиться этого звания, мало иметь инстинкты и похоти и стремиться к их удовлетворению. Надо нечто большее.
Необходимо, во-первых, помнить об образе и подобии Божием, по коему создан человек, во-вторых, знать, что каждая человеческая особь имеет одинаковые с другою права, но может осуществить их вполне лишь при совершенстве всех в совокупности сил тела, разума, духа, доброй нравственности.
Уклоняющиеся от путей этих, желающие главенствовать, потому что природа дала широкую хульную глотку, а кабак наделил пьяным угаром, ни имени человеческого не достойны, ни правами человеческими не смеют пользоваться.
Во второй из сцен, о которых мы говорим, Сатин вещает так, уговаривая Барона не мешать молиться Татарину.
Когда я пьян... мне все нравится... Н-да... Он - молится? Прекрасно! Человек может верить и не верить... это его дело! Человек - свободен... он за все платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум. Человек за все платит сам и потому он - свободен... Человек - вот правда! Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они... нет. Это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет... в одном! (Очерчивает пальцем в воздухе фигуру человека). Понимаешь? Это - огромно! В этом - все начала и концы... Все - в человеке, все для человека! Существует только человек, все же остальное - дело его рук и его мозга! Человек! Это - великолепно! Это звучит... гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть... не унижать его жалостью... уважать надо! Выпьем за человека, Барон! Хорошо это - чувствовать себя человеком! Я - арестант, убийца, шулер - ну, да! Когда я иду по улице, - люди смотрят на меня, как на жулика... и сторонятся и оглядываются... и часто говорят мне: - мерзавец! Шарлатан! Работай! Работать? Для чего? Чтобы быть сытым? (Хохочет). Я всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми. Не в этом дело, Барон! Не в этом дело! Человек - выше! Человек - выше сытости!
В этом монологе заключается одно из популярнейших изречений Горького: "Человек! Это - великолепно! Это звучит... гордо!"
"Существует только человек!" Все - дело его рук и его мозга. Чего же вам больше. Какие еще обязанности лежать могут на людях, когда кроме них и их произвола ничего нет. И к этому, лишенному Бога и нравственности, человеку требуют, уважения! Да во имя чего же? Уважение мы понимаем так: у людей есть идеалы, быть может, недостижимые вполне, но достигаемые отчасти. Достижение человеческой особью хотя некоторых ступеней этих идеалов вызывает соответственное к ней уважение. А уважать потому, что уважения требует пьяный Сатин или разрушитель Горький, никто и не может, и не станет.
Все наши слова были бы лишними, если бы Сатин был изображен объективно. Но он - глашатай идей Горького. Этого не скроешь ни пьяными словами о том, что "человек - выше сытости", ни другими фокусами.
Про Сатина, как действующее лицо пьесы, можно сказать, что пьяницы всегда пренебрегают сытостью, так как алкоголики аппетитом не обладают. Про Горького можно сказать, что ставить человека куда-то выше сытости, по меньшей мере и не остроумно, и неискренно, когда все многочисленные произведения пресловутого Максима писаны в защиту голодающих и в осуждение несправедливости их голодания.
Как бы то ни было, пьеса "На дне" имела успех чрезвычайный. Нельзя не пожалеть того общества, которое в полном оголтении самосознания, в забвении своих устоев, своих верований, в растлении нравственности, рвется, как римская толпа времен цезарей, ко всякой новинке и рукоплещет в неистовстве смраду, грязи, разврату, революционной проповеди, сладострастно обтирается, когда ему плюют в лицо со сцены босяцкими устами, в то время, как сам босяцкий атаман, Горький Максим, ударами пера, как ударами лома, рушит и самую почву, на которой стоит это общество.
Какой вредный писатель! Какие жалкие, слепые поклонники, читатели и зрители.
15 Штундизм -- сектантское учение, сочетающее вероучения духовных христиан с протестантизмом.
16 Готфрид Бульонский (ок. 1060--1100) - герцог Лотарингский, предводитель Первого крестового похода, основатель и первый король Иерусалимского королевства. -- предводитель авангарда крестоносцев в Первом крестовом походе, дошедших зимой 1095/96 гг. до Иерусалима и разбитых там до прибытия основных сил. Авангард состоял из городской черни и опустившихся нищих рыцарей, мало чем отличавшихся от разбойничьих шаек.
17 Из "Капитанской дочки" А. С. Пушкина.