О некоторыхъ мотивахъ творчества Максима Горькаго.
Ум. 3 iюля 1904 г.
С. -Петербургъ
Изданiе Е. Д. Жуковскаго
1906
вопросъ о ценности истины. "Допустимъ, - говоритъ онъ, - мы захотели истины. Зачемъ не лжи? неуверенности? даже незнанiя?" Чемъ истина лучше лжи? Въ действительной ценности истины, въ нужности ея для человека сомневается и Максимъ Горькiй. "Ложь, - говоритъ одинъ изъ героевъ его наиболее философски настроенныхъ разсказовъ, - нельзя называть вредной, поносить ее всячески, предпочитать ей истину... еще неизвестно ведь, что она такое, эта истина; никто не видалъ ея паспорта и, можетъ быть, она, по предъявленiи документовъ, чортъ знаетъ, чемъ окажется"...
Чрезъ все произведенiя Горькаго красною нитью проходитъ своеобразная философiя лжи; поэзiя его - поэзiя "насъ возвышающихъ обмановъ", красивыхъ вымысловъ, очаровательныхъ иллюзiй, грезъ и "сновъ золотыхъ". Устами своихъ героевъ Горькiй вырисовываетъ сложные художественные узоры увлекательной апологiи лжи. Узоры эти иногда бываютъ очень изящны и тонки; сверкая пышнымъ богатствомъ красокъ сочной художественной кисти Горькаго, они носятъ на себе следы глубокой мысли, а иногда, грубые, аляповатые, они задорно топорчатся и раздражаютъ зренiе угловатостью формъ, маркостью цветовъ, чрезмерной красочностью... Напомнимъ некоторые изъ нихъ.
Вотъ съ какими речами заставляетъ Горькiй обращаться своего "читателя" къ писателю: "Твое перо слабо ковыряетъ действительность, тихонько ворошитъ мелочи жизни, и, описывая будничныя чувства будничныхъ людей, {Курсивъ неоговоренный - везде мой.} Нетъ! ты уверенъ, что это полезно рыться въ мусоре будней и не уметь находить въ нихъ ничего, кроме печальныхъ крошечныхъ истинъ, устанавливающихъ только то, что человекъ золъ, глупъ, безсиленъ и жалокъ одинъ и самъ по себе"... И вотъ "мы, - говоритъ тотъ же читатель, - кажется, снова хотимъ грезъ, красивыхъ вымысловъ, мечты и странностей, ибо жизнь, созданная нами, бледна красками, тускла, скучна!.. Действительность, которую мы когда-то горячо хотели перестроить, сломила и смяла насъ... Что же делать? Попробуемъ, быть можетъ, вымыселъ и воображенiе помогутъ человеку подняться ненадолго надъ землей и снова высмотреть на ней свое место, потерянное имъ! Потерянное, не правда ли? Ведь человекъ теперь не царь земли, а рабъ жизни, - утратилъ онъ гордость своимъ первородствомъ, преклоняясь передъ фактами"...
О томъ же, но несравненно откровеннее, циничнее говоритъ "Проходимецъ"; онъ говоритъ съ самоупоенiемъ, смакуя свое философствованiе, - черта, свойственная очень многимъ героямъ Горькаго, которые очень любятъ съ восхищенiемъ оглядываться на себя и часто въ самые неподходящiе моменты. "Врать умеючи - высокое наслажденiе, скажу я вамъ. Если врешь и видишь, что тебе верятъ, - чувствуешь себя приподнятымъ надъ людьми; а чувствовать себя выше людей - удовольствiе редкостное! Овладеть ихъ вниманiемъ и мыслить про себя: "дурачье"! А одурачить человека всегда прiятно. Да и ему, человеку-то, тоже ведь прiятно слышать ложь, прiятную ложь, которая гладитъ его по шерстке! И, можетъ быть, всякая ложь - хороша, или же, наоборотъ, все хорошее - ложь. Едва ли на свете есть что-нибудь, более стоющее вниманiя, чемъ разныя людскiя выдумки: мечты, грезы и прочее такое". Въ "Мещанахъ" Терентiй Богословскiй самую ценность добра выводитъ изъ его лживаго происхожденiя. Ложь даетъ цену добру. "Зло есть качество, прирожденное вамъ и потому малоценное. Добро вы сами вы страшно дорого платили за него, и потому оно есть драгоценность, редкая вещь, прекраснее которой нетъ на земле ничего". Те же мысли на разные лады высказываютъ у Горькаго люди различнаго душевнаго склада и общественнаго положенiя. Необходимость, ценность лжи тамъ, где правда жизни не удовлетворяетъ, где она скучна, бледна, безцветна, - защищаетъ Коноваловъ. Красивыми вымыслами упивается Варенька Олесова, пылкiй идеалистъ Венковскiй, дiаконъ въ "Бывшихъ людяхъ", тетка Анфиса въ повести "Фома Гордеевъ", Яковъ въ повести "Трое" и т. д. Ради красоты вымысла, чтобы "пробудить веру и надежду", солгалъ маленькiй, жалкiй чижъ въ сказке "О чиже, который лгалъ, и о дятле, любителе истины". На целительной, оживотворяющей силе лжи построенъ целикомъ разсказъ "Болесь", (то же, что Настя въ пьесе "На дне"); те же мотивы слышатся въ прекрасномъ разсказе "Двадцать шесть и одна"... Та же красивая ложь вдохновляетъ и самого Горькаго въ его разсказахъ о сказочно сильныхъ людяхъ съ могучими страстями, о всехъ этихъ Раддахъ, Лойкахъ Зобарахъ; сюда же относятся все сказки "Старухи Изергиль", маленькiй разсказъ, не вошедшiй въ первыя изданiя, "Ханъ и его сынъ", и другiе. Но апофезомъ философiи лжи Горькаго, ея завершенiемъ и объясненiемъ является замысловатая фигура странника Луки въ пьесе "На дне".
Лука, появляясь на дне, сталкивается лицомъ къ лицу со страшнымъ трагизмомъ жизни. Предъ нимъ открывается рядъ трагическихъ положенiй, положенiй, изъ которыхъ нетъ выхода; по крайней мере, при существующихъ условiяхъ общественной, душевной, вообще земной жизни, при существующей власти действительности и ея законовъ, нетъ выхода индивидуальнаго для каждой данной, однажды живущей личности: умирающая чахоточная Анна, безнадежно погибшая, засосанная дномъ, проститутка Настя, воръ по происхожденiю, стоящiй на дороге къ убiйству, Васька Пепелъ и т. д. Этотъ трагизмъ внешнихъ положенiй обитателей ночлежки, безвозвратно опустившихся на дно жизни, еще более усиливается характерной для последнихъ произведенiй Горькаго атмосферой, густо насыщенной философскими проблемами, безпокойствомъ о жизни, о праве, о человеке, о Боге... Загадка человеческаго существованiя, загадка смысла жизни обострена здесь до последней степрни и трагически обнажена. Люди болеютъ здесь отъ голода, отъ неустройствъ жизни, заброшенности и ненужности; но еще более они болеютъ и мучаются - отъ голода духовнаго, отъ неутоленной идейной жажды осмыслить жизнь, отъ тоски по правде, по нравственному успокоенiю, отъ душевной пустоты, отъ мучительнаго, ноющаго сознанiя безсмыслицы жизни вообще... Бывшiе люди Горькаго, обитатели дна, какъ и вообще его босяки, - философы по преимуществу. И вотъ въ эту-то гущу тревожныхъ, неразрешенныхъ, наболевшихъ проблемъ философiи, религiи, морали, въ это жерло проклятыхъ вопросовъ - попадаетъ странникъ Лука. Авторъ сознательно ставитъ его въ это въ высшей степени ответственное положенiе. И Лука съ голыми руками подходитъ къ сфинксу; съ громадностью своей задачи онъ думаетъ справиться очень простымъ средствомъ: средство это - ложь, баюкающая, ласкающая, "хорошая ложь, которая гладитъ по шерстке"... Не имея въ своемъ распоряженiи реальныхъ средствъ для борьбы съ силой факта, со страшной властью жестокой действительности, Лука хочетъ перехитрить силу факта, обойти его, создать иную действительность, действительность мечты, вымысла, сказки, обмана и самообмана. Онъ хочетъ переселить несчастнаго, страдающаго, безнадежно задавленнаго жизнью человека въ мiръ призраковъ, красивыхъ иллюзiй радостныхъ фантазiй, заставить его жить грезами и снами, и въ этомъ новомъ мiре, въ этой новой реальности, онъ хочетъ сделать невозможное возможнымъ, желаемое - существующимъ, а существующее - призракомъ, обманомъ. Лука стремится расцветить, раскрасить ее мiромъ грезъ и иллюзiй. Для актера Лука создаетъ фантастическiй мiръ, лечебницу-мечту, "всего въ полуверсте отъ края света": тамъ ждетъ его возрожденiе, новая жизнь... Для умирающей чахоточной Анны Лука тоже открываетъ мiръ мечты, но другой уже мiръ. "Смерть - она все успокоитъ... Она для насъ ласковая". - "А какъ тамъ -- тоже мука?" спрашиваетъ умирающая... "Ничего не будетъ! Ничего! Ты - верь! Спокой и больше ничего! Призовутъ тебя къ Господу и скажутъ: Господи, погляди-ка, вотъ пришла раба Твоя Анна"... И Лука подробно раскрываетъ, какъ встретятъ Анну у Господа... Радужной дымкой светлыхъ иллюзiй Лука пытается обвеять также и жизнь другихъ обитателей ночлежки... Приветствуетъ онъ пестро-накрашенную фантазiю, которую создаетъ себе изъ книжки "Роковая любовь" несчастная Настя, уставшая жить действительностью, ужасной действительностью: "Я верю! Твоя правда, а не ихняя... Коли ты веришь! была у тебя настоящая любовь... значитъ, была она, была!".... Даже полицейскаго Медведева онъ не забываетъ приласкать, впрочемъ - самымъ грубымъ обманомъ, постоянно называя его ундеромъ. "Хоть... я еще не совсемъ... ундеръ", - пробуетъ не верить Медведевъ, но сила лжи побеждаетъ и его... Всехъ, всехъ пытается Лука убаюкать обаянiемъ чарующей лжи, ласковымъ шопотомъ возвышающихъ обманомъ и самообмановъ, всехъ пытается поднять на призрачныя высоты раскрашенной реальности...
Господа! Если къ правде святой
Честь безумцу, который навеетъ
Человечеству сонъ золотой.
И вотъ Лука, по манiю автора, является такимъ безумцемъ, пришедшимъ усыпить сномъ золотымъ то безнадежно-заброшенное, болящее человечество, которое собралось въ ночлежке Костылева... При томъ же не въ подлинномъ смысле "безумцемъ" Беранже, глубоко правдивымъ и истинно верующимъ, а инымъ сознательнымъ, безумцемъ, искусственно безумствующимъ. Онъ принесъ свою ласкающую, красиво убаюкивающую ложь, чтобы утешить невыносимыя муки этихъ страдальцевъ, этихъ людей безысходнаго горя, безысходной муки. Но, всматриваясь въ поведенiе Луки, вдумываясь въ его бойкiя, складныя речи, изреченiя и прибаутки, хочется проникнуть въ святая святыхъ Луки, туда, за этотъ внешнiй покровъ неумолкающей, безостановочной душеспасительной лжи, проникнуть въ сердце этого замысловатаго старичка, раскрыть его душу, понять правду его лжи, ея смыслъ...
Что же, на самомъ деле, "всякая ложь хороша, или же, наоборотъ, все хорошее - ложь?" Желанье заглянуть въ душу Луки является и у обитателей дна. "Слушай, старикъ: Богъ есть?" спрашиваетъ его въ упоръ Васька Пепелъ. "Лука молчитъ, улыбается". Пепелъ снова повторяетъ свой вопросъ: "Ну? Есть? Говори!.." - "Коли веришь, есть; не веришь - нетъ... Во что веришь, то и есть"... Этой многозначительной формулой, отрицающей и нацело уничтожающей самый объектъ веры, значительно расширяется смыслъ лжи Луки. Если въ отношенiи актера, Анны, Насти его ложь вызывается условностью положенiя, подобно лжи доктора у постели безнадежно умирающаго больного, то въ ответе Луки Пеплу о Боге и вере она подсказывается уже несравненно более широкими философскими основанiями. "Нечего сказать человеку, которому улыбается смерть: ничего не скажешь ему такого, что возвратило бы въ душу его любовь къ жизни", - такъ, между прочимъ, говорриъ Горькiй въ небольшомъ и красивомъ разсказе "Ханъ и его сынъ". Но Лука показываетъ, что человека въ такомъ положенiи можно обмануть, или, вернее, заставить его обмануться. И это темъ легче, что - скажемъ съ оттенкомъ парадокса - человекъ въ правде лжетъ, а во лжи правъ бываетъ; всякая ложь - правда, потому что правда - ложь... Вотъ какую мысль носитъ на острiе своего остроумiя формула Луки. Быть можетъ, лучше было бы назвать эту ложь более мягкимъ словомъ - "выдумка". Философiя "возвышающихъ душу обмановъ" Горькаго есть философiя выдумки прежде всего. Такъ именно и определяетъ предметъ философiи одинъ изъ наиболее компетентныхъ въ этомъ деле героевъ Горькаго, Тетеревъ въ "Мещанахъ". Онъ даже противополагаетъ эту выдумку - лжи: "Только философствуя человекъ не лжетъ, ибо, философствуя, онъ просто выдумываетъ".
Но всмотримся ближе въ ложь, или выдумку Луки и, быть можетъ, намъ удастся понять правду его выдумки.
странной иронiи, вложенныя за минуту передъ темъ Горькимъ въ пьяныя уста, - не только ничего общаго не имеютъ съ ученiемъ Луки, но прямо противоречатъ ему. Ложь Луки на каждомъ шагу противоречитъ правде Сатина о человеке. Вотъ какъ объясняетъ Сатинъ ложь старика: "Старикъ - не шарлатанъ! Что такое правда? Человекъ - вотъ правда! Онъ это понималъ... вы - нетъ! Вы тупы, какъ кирпичи... Я - понимаю старика. Онъ вралъ... но это чортъ васъ возьми! Есть много людей, которые лгутъ изъ жалости къ ближнему... Я - знаю! я читалъ!.. Есть ложь утешительная, ложь примиряющая... Ложь оправдываетъ ту тяжесть, которая раздавила руки рабочаго... и обвиняетъ умирающаго съ голода... Я знаю ложь!. Кто слабъ душой... и кто живетъ чужими соками, - темъ ложь нужна... Однихъ она поддерживаетъ, другiе прикрываются ею... А кто самъ себе хозяинъ... кто независимъ и не жретъ чужого, - зачемъ тому ложь? Ложь - религiя рабовъ и хозяевъ... Правда - Богъ свободнаго человека"...
Лука "понималъ правду", - она въ человеке; Сатинъ "понимаетъ старика", - онъ лгалъ ради человека, изъ "жалости" къ нему. Но ложь нужна темъ, кто "слабъ душой", кто "жретъ чужое". Не знаю, Лука и Сатинъ считаютъ ли себя свободными отъ упрека въ слабости души и въ жизни на чужой счетъ, - считаетъ ли ихъ Горькiй свободными отъ этихъ подозренiй; но во всякомъ случае они не хотятъ лжи, не хотятъ ни "поддерживаться", ни "прикрываться" ею... Ложь - "религiя рабовъ", она - для техъ, для людей, безнадежно страдающихъ на дне жизни, для человечества, не прятаться подъ страусово крыло душеспасительной лжи. "Человекъ можетъ верить и не верить... это его дело! Человекъ свободенъ... онъ за все платитъ самъ: за веру, за неверiе, за любовь, за умъ. Человекъ за все заплатитъ самъ и потому свободенъ!" Но свободный человекъ бодрствуетъ; для него нужна, для него выносима правда; онъ можетъ оставаться наедине со страшнымъ трагизмомъ жизни, онъ вынесетъ ее, ему все позволено; а оно, человечество, они, люди, пусть спятъ и видятъ сны, пусть питаются ложью и вымысломъ, - имъ ложь нужна... Изъ жалости къ нимъ - ихъ нужно убаюкать...
Такимъ образомъ, въ словахъ и делахъ Луки проводится своеобразная двойная мораль, напоминающая двойную мораль Ницше или Раскольникова Достоевскаго: одна - для себя, для избранныхъ, для "человека", или сверхчеловека, другая - для нихъ, для толпы, для всякаго. Одни - свободны, имъ "все позволено", потому что они могутъ вынести ужасъ этого религiозно-нравственнаго нигилизма, могутъ за свой собственный страхъ и рискъ посчитаться съ нимъ, глянуть истине прямо въ глаза, понимая, что она есть ложь... Другимъ же - нельзя вкушать отъ этого древа познанiя добра и зла; обнаженный трагизмъ жизни имъ не по плечу, имъ не следуетъ знать его, имъ нужна ложь, маскирующая пустоту жизни, правду свободнаго человека, свободнаго ни во что не верить. Ницшеанскiй элементъ въ философiи лжи Луки, двойственный характеръ его морали, раздвоенiе возвышеннаго культа "человека" сказывается и въ характере его воззренiй на смыслъ человеческой жизни.
Загадка человеческаго существованiя давно занимаетъ вниманiе Горькаго; давно онъ въ своихъ произведенiяхъ доискивается смысла жизни человека, хочетъ понять ея цель. Вспомнимъ кое-что изъ этихъ поисковъ. "Въ совершенствованiи человека - смыслъ жизни"... импровизируетъ "Проходимецъ". - "Ну, я этого не понимаю; вотъ въ совершенствованiи дерева смыслъ ясенъ: оно усовершенствуется до пригодности въ дело, и его употребятъ на оглоблю, на гробъ или еще на что-нибудь полезное для человека"... Фома Гордеевъ въ своихъ тоскованiяхъ и блужданiяхъ, не умея осмыслить жизни человека и теряясь въ догадкахъ, однажды разсуждаетъ, между прочимъ, такъ: "Река течетъ, чтобы по ней ездили, дерево растетъ для пользы, собака - домъ стережетъ... Всему на свете можно найти оправданiе! А люди - какъ тараканы, совсемъ лишнiе на земле!.. Ага?! Въ чемъ ихъ оправданiе? Ха-ха!" Такъ разсуждалъ Фома о назначенiи человека. Были у Горькаго и такiя минуты, когда онъ, не умея указать другой, более осмысленной цели жизни, полагалъ ее въ самой силе стремленiй. "Смыслъ жизни въ красоте и силе стремленiя къ целямъ, и нужно, чтобы каждый моментъ бытiя имелъ свою высокую цель". Или еще вотъ въ повести "Фома Гордеевъ" характерный разговоръ Фомы съ крестнымъ Маякинымъ подъ впечатленiемъ смерти отца.
" - Зачемъ умирать надо?-- тихо спросилъ Фома.
Крестный съ сожаленiемъ взглянулъ въ лицо ему, почмокалъ губами и сказалъ:
- Умный человекъ вотъ этого никогда не спроситъ. Умный человекъ самъ видитъ, что ежели река, такъ она течетъ куда-нибудь... И - кабы она стояла, то было бы болото...
- Оно все реки принимаетъ въ себя... и бываютъ въ немъ сильныя бури... Такъ же и житейское море отъ людей питается волненiемъ... А смерть обновляетъ воды его... дабы не протухло... Какъ люди ни мрутъ, а ихъ все больше становится.
- Что изъ этого? Отецъ-то умеръ...
- И ты умрешь...
- Такъ какое мне дело, что людей больше прибываетъ?-- тоскливо усмехнулся Фома.
"Какое намъ дело до того, что на свете всякой матерiи сколько угодно? Но ты ихъ не слушаешь: износишь да и бросишь?.."
Въ ученiи Луки существованiе человека осмысливается идеей "лучшаго человека".
"-- Однажды я спросилъ его, - разсказываетъ Сатинъ о Луке: - Дедъ, зачемъ люди живутъ?.. "А для лучшаго люди-то живутъ, милачокъ! Вотъ, скажемъ, живутъ столяры и все - хламъ-народъ... И вотъ отъ нихъ рождается столяръ... такой столяръ, какого подобнаго и не видала земля: всехъ превысилъ, и нетъ ему въ столярахъ равнаго. Всему онъ столярному делу свой обликъ даетъ... и сразу дело на двадцать летъ двигаетъ... Также и все другiе... слесаря тамъ... сапожники и прочiе рабочiе люди... и все крестьяне... и даже господа - для лучшаго живутъ! Всякъ думаетъ, что для себя проживаетъ, анъ, выходитъ, что для лучшаго!.. по сто летъ... а можетъ, и больше для лучшаго человека живутъ!"
Здесь говорится уже совершенно не то, что хочетъ сказать самъ Сатинъ своей фигурой человека въ воздухе. Здесь у Луки не "ты, я, они, старикъ, Наполеонъ, Магометъ... въ одномъ", а одинъ или некоторые, или, наконецъ, нечто изредка нарождающагося, для котораго по сто летъ и больше живутъ. "Я учу васъ сверхчеловеку: человекъ есть нечто, что должно быть превзойдено", исповедалъ Ницше. Передъ лицомъ идеи о "лучшемъ человеке", какъ конечной цели и высшей ценности, - Фома Гордеевъ не могъ бы уже съ злорадствомъ отчаянiя, - не весьма, впрочемъ, остроумно - сравнивать людей съ тараканами. "Все для нихъ, а они для чего? А они "для лучшаго, милачокъ, живутъ", успокаиваетъ его странникъ Лука...
Речи Сатина о человеке - правде говорятъ уже совсемъ о другомъ, но, по какому-то странному смешенiю понятiй, но мысли автора и во мненiяхъ большинства критиковъ, Сатинъ, произнося эти слова, какъ бы толкуетъ смыслъ лукаваго ученiя старика... Ранее, въ другихъ местахъ произведенiй Горькаго, этотъ строй идей, подчиняющiй человека чему-то высшему, выше его стоящему, какой-то сверхчеловеческой, или вышечеловеческой ценности, - проводился еще решительнее и резче. Горькiй, въ самомъ деле, повторяя Ницше, - сознательно или безсознательно, все равно, - соприкасается съ нимъ также и въ наиболее отрицательныхъ, захватанныхъ пунктахъ его философiи, въ ученiи о сверхчеловеке.
Ницше хотелъ добыть жизнелюбивый оптимизмъ и успокоиться на немъ, хотелъ создать культъ человекобога и возвеличить его цветами своей поэтической философiи; но великому страдальцу мысли не удалось добыть страстно искомаго, примиряющаго спокойствiя въ мiре имъ созданныхъ идей; человеко-богъ, избавитель, только мучилъ его, но не примирялъ съ жизнью; величавый оптимизмъ божественнаго успокоенiя аморальнаго состоянiя по ту сторону добра и зла - только дразнилъ усталое воображенiе, но не давался. Горькому же все это дается легче: этотъ оптимизмъ, это примиренiе со стихiей жизни, это восхищенное поклоненiе человеко-богу. Онъ легче справляется съ трагизмомъ жизни, заволакивая его радужной дымкой своей убаюкивающей философiи красивой душеполезной лжи, философiи "маленькихъ, возвышающихъ душу обмановъ", мiромъ грезъ и иллюзiй, въ которыя, какъ показываетъ полуницшеанская, полуiезуитская философiя Луки, свободному человеку можно по желанiю "верить и не верить"... Ницше смотритъ на человека со всей его долгой и мучительной исторiей, какъ на мостъ, ведущiй въ царство лучшаго, чемъ человеческое, въ царство сверхчеловека, для котораго все остальное человечество - только более или менее удобное подножiе. Лука призываетъ человечество жить "по сто и больше летъ" для "лучшаго человека", для столяра, который "всехъ превысилъ, и нетъ ему въ столярахъ равнаго". А чтобы оно, это человечество, обращенное въ средство для высшихъ целей, не чувствовало некотораго обиднаго комизма своего положенiя, участливый старикъ попытается навеять на него золотые сны своихъ сказокъ, попытается убаюкать его въ сладкихъ грезахъ и иллюзiяхъ; онъ заботливо вспрыснетъ болеющему человечеству подъ кожу сыворотку "маленькихъ, возвышающихъ душу обмановъ", и тогда жестокая, ужасная действительность будетъ уже нечувствительма; несчастное, обойденное человечество, подогретое опьяняющимъ, сладкимъ дурманомъ хитраго старика, потеряетъ чувствительность, перестанетъ сознавать само себя, перестанетъ и мучиться. Пусть "думаетъ, что для себя проживаетъ, анъ, выходитъ, что для лучшаго!"... Пусть тешится, чемъ хочетъ, все равно - оно безсознательно унавозитъ историческую почву; пусть веритъ во что вздумается, - "быть можетъ, всякая ложь хороша или, наоборотъ, все хорошее ложь". Такъ хочетъ Лука облегчить муки родовъ "лучшаго человека" будущаго изъ темныхъ глубинъ ужаснаго дна современной жизни.
Да, Горькiй и въ "Луке" близокъ къ Ницше, но не къ суровому Ницше, бравирующему своей жестокостью, съ болью и наслажденiемъ боли выставляющему ее напоказъ. Горькiй русскiй Ницше - жалостливый "лучшаго человека"; человекъ и человечество и здесь, какъ у Заратустры, - превзойдены. Правда, изъ-за золотыхъ далей, изъ-за широкихъ горизонтовъ будущаго, въ виду далекаго "лучшаго человека" - Лука Горькаго не забываетъ и близкое, конкретное человечество: онъ заботливо печется о немъ, пытаясь устроить его благосостоянiе съ помощью различныхъ успокаивающихъ обмановъ и благонамеренныхъ симуляцiй. Онъ полонъ жалости къ человечеству, но формы проявленiй этой жалости не всегда гармонируютъ съ его собственными поученiями о томъ, что надо уважать человека. Лука много разъ говоритъ объ уваженiи, онъ учитъ "уважать человека", но самъ укрываетъ человека отъ самого себя, усыпляетъ его, убаюкиваетъ, заговариваетъ. Лука обманываетъ человека изъ уваженiя къ нему, къ его человеческому достоинству, - вотъ горькая иронiя делъ странника надъ его словами! Уважать изъ жалости!! "Надо уважать человека!.. Не жалеть... не унижать его жалостью... уважать надо", - такъ говоритъ Сатинъ, поясняя смыслъ ученiя странника; а кажется, что онъ смеется надъ нимъ... А разсказъ Луки, который какъ-то не хочется воспроизводить здесь и конфузно слышать на сцене и даже читать въ книге, - разсказъ о томъ, какъ заставилъ онъ двухъ голодныхъ бродягъ пороть другъ друга!.. "Жалеть людей надо!" говоритъ Лука, и вотъ этотъ его разсказъ о томъ, какъ онъ заставилъ бродягъ пороть другъ друга, - долженъ иллюстрировать общее положенiе: "Во-время человека пожалеть... хорошо бываетъ"... "Надо уважать человека!" Нетъ, надо просто щадить вкусъ читателя и не портить его такими картинками въ мелодраматическомъ вкусе. Удивительно, что отъ такихъ антихудожественныхъ душковъ Горькiй несвободенъ даже теперь, на высоте своей славы...
"Человекъ выше сытости", и это, какъ выводъ изъ ученiя и поведенiя Луки, звучитъ также странно, обидно-иронически, какъ и слова объ уваженiи человека. Странникъ именно сытость и хочетъ дать изстрадавшемуся, заблудившемуся, недовольному человечеству - своеобразную, идеальную, или, лучше сказать, лже-идеальную, нездоровую, обманчивую сытость, потому что покоится она на лжи. Чтобы утолить жажду духовныхъ запросовъ человека, Лука никакiе идеалы не считаетъ плохими; все хорошо, чтобы залить эту неугасимую жажду; "во что веришь, то и есть"... Странникъ Горькаго - идеалистъ, не верующiй ни въ какiе идеалы, но понимающiй ихъ жизненную, практическую силу успокоенiя и отдохновенiя, поэтому онъ - лже-идеалистъ.
Если бы какой-нибудь художникъ захотелъ въ символистистической картине изобразить сущность идеи Горьковскаго "дна", онъ долженъ былъ бы на темномъ-темномъ фоне нарисовать безпросветно-мрачное подземелье, а въ этомъ подземельи поместить фигуру истязуемаго человека, символизирующую человечество: его мучаютъ всеми возможными на земле муками и пытками, надъ нимъ надругаются всеми возможными надругательствами; а на лице этого мучимаго, униженнаго человека, этой жертвы пытокъ и надругательствъ, вместо страдальческаго, мученическаго, болезненно-искаженнаго выраженiя, играетъ радостная, блаженная улыбка внутренняго просветленiя: у него уничтожена чувствительность; онъ спитъ, обвеянный очаровательной атмосферой лжи, спитъ и видитъ золотые сны...
Лука хочетъ построить жизнь человечества на вере, но въ основе этой веры, или, точнее, проповеди веры, лежитъ глубокое неверiе; вера для другихъ, самъ же старикъ - человекъ неверующiй. Вера въ его философской концепцiи - это внешнее крепило, которымъ онъ хочетъ спасти человечество отъ гибели, заставить его перестать страдать, укрывъ отъ ужасовъ действительности. Лука не имеетъ, подобно Ницше, жестокой смелости открыто отдать весь этотъ "хламъ-народъ" на сломъ, на удобренiе почвы для произрастанiя "такого столяра, какого подобнаго и не видала земля", этого свободнаго сверхчеловека; онъ хочетъ облегчить муки родовъ "лучшаго человека", увлекая человечество въ мiръ своихъ сказокъ: "во что веришь, то и есть"... Въ глубине призыва къ вере хитраго странника таится ужасное, смеющееся неверiе, изъ-за этихъ призывовъ къ вере, изъ-за лже-идеалистической проповеди выглядываетъ бритое лицо iезуита; но сухiя, суровыя черты iезуитскаго лица здесь смягчены, сглажены ласковой сострадательностью, жалостливой, человеколюбивой мягкостью русскаго человека.
Въ сложномъ переплете основныхъ идейныхъ нитей, вылетенныхъ въ художественно-философскую ткань произведенiй Горькаго, встречаются и соединяются вместе существенно различные, часто противоречивые элементы. Если въ некоторыхъ очень звучныхъ аккордахъ творчества Горькiй гармонируетъ съ мотивами художественной философiи Ницше, то съ другой стороны въ только что указанныхъ чертахъ странника Луки есть нечто, напоминающее образъ великаго инквизитора Достоевскаго. Лука приближается къ морально-философскимъ мотивамъ этого произведенiя характеромъ своего отношенiя къ правде и къ человечеству. Конечно, образъ Достоевскаго по своему глубокому психологическому и философскому смыслу - вне сравненiя, богаче содержанiемъ, многостороннее, сложнее типа Горькаго, не говоря уже о различномъ отношенiи авторовъ къ ихъ художественнымъ обобщенiямъ... Поэтому наше сближенiе, ограниченное и въ глубь и въ ширь, - очень условно.
Великiй инквизиторъ хочетъ дать успокоенiе "мучающемуся, страдающему, смрадно-грешному человечеству". Чтобы сделать людей счастливыми, онъ стремится "побороть свободу", "ибо ничего и никогда не было для человеческаго общества невыносимее свободы". Люди не могутъ никогда быть свободными, "потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики". "Мы, - говоритъ инквизиторъ своему пленнику, - ставъ во главе ихъ, согласились которой они испугались, и надъ ними господствовать, - такъ ужасно имъ станетъ подъ конецъ быть свободными". Оставивъ себе свободу отрицанiя и неверiя, человеколюбивый iезуитъ и гуманный деспотъ Достоевскаго кладетъ въ основу созидаемаго имъ царства человеческаго благоденствiя и успокоенiя три силы: "чудо, тайну и авторитетъ". Великiй инквизиторъ стремится основать благоденствiе людей на матерiальномъ благе и его культе, на сытости въ узкомъ смысле, "ибо, - говоритъ онъ, - ничего нетъ безспорнее хлеба". Зданiе, въ которомъ хочетъ дать успокоенiе человечеству Лука и примыкающiе къ нему философы лжи другихъ произведенiй Горькаго, строится совсемъ изъ другихъ матерiаловъ. Въ основу его, какъ видитъ читатель, кладется культъ не матерiальнаго, но иного, въ очень условномъ смысле идеальнаго, лже-идеальнаго блага. Великiй инквизиторъ - реалистъ и матерiалистъ въ своемъ любовномъ деспотизме; онъ тяготеетъ къ факту, къ мiру вещественныхъ ценностей, видимыхъ и осязаемыхъ. Онъ стремится сделать людей рабами действительности. Лука, напротивъ, идеалистъ, или, какъ определили мы, лже-идеалистъ, онъ стремится оболгать действительность; онъ романтикъ, но тоже лже-романтикъ, притворный, насильственный рощштикъ, такъ какъ непосредственная простота, безыскуственная наивность и искренность настоящаго романтизма имъ утрачена; онъ строитъ свое царство "сновъ золотыхъ", не веря уже въ реальность этихъ сновъ, что невозможно для истиннаго романтизма. Зовя другихъ въ царство грезы и мечты, самъ старикъ уже не можетъ войти туда... Чтобы войти туда, надо отказаться отъ решимости свободно и смело смотреть въ мертвенно-страшные, пугающiе глаза действительности. Зажмурить глаза нужно при самомъ входе въ этотъ мрачный, фантастическiй мiръ.
Великiй инквизиторъ хочетъ успокоить человечество, приковавъ его къ действительности крепкими цепями чуда, тайны и авторитета. Лука пытается добыть это успокоенiе для человечества въ снахъ и грезахъ, запутывая его паутиной тонкихъ, гнилыхъ, постоянно обрывающихся нитей фальшивыхъ идеаловъ, въ которые самъ не веритъ... Одинъ хочетъ обрезать человеку крылья, другой предлагаетъ ему летать во сне... Но и Лука, какъ великiй инквизиторъ, беретъ отъ человечества гораздо более, чемъ даетъ ему или хочетъ дать; онъ беретъ отъ него смелость свободнаго отношенiя къ действительности, онъ отговариваетъ человечество заглядывать въ лицо ужасу жизни, всматриваться въ ея бездну... Уводя человека въ мiръ сказки, онъ не позволяетъ ему оглядываться назадъ, внизъ, на правду действительности, чтобы не закружилась голова, чтобы несчастный не обратился въ соляной столбъ, не повесился бы, какъ "актеръ". Лука беретъ у людей ужасъ истины, чтобъ дать имъ счастье лжи; онъ обманываетъ ихъ въ действительности, чтобы дать имъ действительность въ мечтахъ. Но самъ въ реальность эту не веритъ... Заволакивая реальное зло идеальнымъ добромъ, Лука, какъ по-своему и великiй инквизиторъ, не веритъ въ правду этого добра, не можетъ и не хочетъ не ценитъ его и не уважаетъ. Самъ Лука, какъ и инквизиторъ самъ, не рабъ своей лжи, но властелинъ, онъ не рабъ своихъ грезъ, какъ и великiй инквизиторъ не рабъ орудiй своего дела - чуда, тайны, авторитета.
И Лука и великiй инквизиторъ наедине съ собой выносятъ ужасъ истины, ужасъ неверiя и атеизма; они носятъ въ себе ужасную тайну своего неверiя, предоставляя людямъ верить изъ жалости, изъ состраданiя... Они оба атеисты, оба iезуиты, но iезуитизмъ ихъ сложный, глубокiй, утонченный.
унижая человека ради его благоденствiя и счастiя, изъ жалости къ нему. Онъ обманываетъ человечество фальшивыми ценностями, въ силу того, что оне имеютъ практическое значенiе, прочно устраивая жизнь людей. Лука чуждъ любовнаго деспотизма, элементовъ насилiя, столь характерныхъ для инквизитора; но и онъ также, изъ жалости къ человеку, обманываетъ его фальшивыми ценностями; любя человека - они унижаютъ его. Обмануть человека легче всего тогда, когда не уважаешь его. Лука, не умея утолить мукъ болящаго человечества непосредственно, не умея ответить на его запросы прямымъ путемъ, - убаюкиваетъ его, нежно окутывая сознательность и свободу его паутиной красивыхъ вымысловъ. Онъ не истины хочетъ для человека, но забвенiя... И нужно окончательно извериться въ правде, въ самой возможности найти ее, чтобы приветствовать всякую ложь, лишь бы она давала успокоенiе; нужно самому утратить своего Бога, чтобы проповедывать поклоненiе всякому божеству безразлично; нужно самому ни во что не верить, чтобы такъ цепляться за всякую веру, стараясь разжечь ее.
у инквизитора его неверiе - действительно живое настроенiе, грозное, зловещее, полное муки и ужаса, - и потому фигура его величественна и воистину трагична. Въ неверiи Луки слышится столь характерное для мотивовъ творчества Горькаго - самолюбованiе, самоупоенiе, самодовольное смакованiе своимъ словомъ. "Лучше моего не скажешь!" говоритъ онъ Пеплу, и вся фигура его сильно сдобрена этимъ любовнымъ оглядыванiемъ на свое хорошее. Всякое истинно ужасное, глубоко трагическое переживанiе можно обезцветить и умалить этимъ самодовольствомъ, захлебывающимся въ трагическихъ местахъ. Пессимизмъ, любующiйся собой, съ восхищенiемъ оглядывающiйся на себя, - уже не истинный, а фальшивый пессимизмъ; трагизмъ, довольный собой, трагизмъ торжествующiй, радостно упоенный, - уже не трагизмъ.
Элементъ самолюбованiя, явственно различаемый въ художественныхъ складкахъ поэзiи Горькаго, забирающiйся въ самыя неподходящiя для него, самые трагическiе изгибы этой поэзiи, - способствуетъ обмельчанiю и огрубленiю ея...
II.
Художественная философiя Горькаго, блестящая, увлекательно красивая по форме, чарующая роскошью цветовъ, богатствомъ красокъ, - есть прежде всего философiя самодовольнаго, любующагося собой аморализма и своеобразнаго, радостно упоеннаго, самодовольно улыбающагося атеизма. Самолюбованiе, довольство своимъ нeдовольствомъ, Максима Горькаго. Эти мотивы, порою усиливаясь, вносятъ въ серьезное содержанiе поэзiи Максима Горькаго что-то слащавое, приторное, назойливо раздражающее, крикливо- скучное... Это сильно понижаетъ какъ психологическую, такъ и общественную ценность произведенiй Горькаго, это заставляетъ его большой художественный талантъ въ значительной мере сгорать въ лучахъ собственнаго сiянiя...
Какъ ни относиться къ положительной философской ценности писанiй Ницше, но за его стремленiями уничтожить самую "тень Бога", "добыть свободу, сказавъ священное нетъ долгу", за его культомъ мощнаго потока жизни, за вызывающимъ провозглашенiемъ аморализма - чувствуется живая, глубокая трагедiя души, чувствуется мучительный, страдальческiй опытъ, неутолимое боленiе, неугасимое безпокойство, вечный трепетъ, вечная тревога... Великъ психологическiй опытъ и Горькаго, переживанiя его не лишены трагическаго характера, есть у него и безпокойство, неугомонныя исканiя, погоня за смысломъ человеческаго существованiя, стремленiя опять и опять взяться за страшную загадку жизни... Но въ этомъ безпокойстве есть особая скрытая успокоенность, въ его буряхъ, действительно, есть покой, въ трагизме его есть замиренiе, даже восхищенiе, въ исканiяхъ найдена радость искать и видеть себя ищущимъ, въ порывахъ, стремленiяхъ и тоскованiяхъ обретены сила порыва, красота стремленiй и любовное почтенiе къ себе, тоскующему и недовольному. Конечно, есть передъ чемъ задумчиво остановиться, есть чемъ полюбоваться въ глубокихъ изгибахъ тоски Григорiя Орлова, въ благородныхъ, красивыхъ, хотя чуточку театральныхъ, протестующихъ речахъ ротмистра Кувалды, въ мрачно-озлобленномъ настроенiи величаваго Тетерева, есть своеобразная сила даже и въ ухмыляющемся цинизме Проходимца-Промтова; но то обстоятельство, что они сами все это слишкомъ замечаютъ и подчеркиваютъ, значительно уменьшаетъ ростъ всехъ этихъ и подобныхъ фигуръ въ произведенiяхъ Горькаго.
Напряженное самолюбованiе ихъ, восхищенное, довольно и задорно смеющееся выраженiе лица автора, очень чувствительно и заметно выглядывающее изъ-за общаго фона разсказовъ и речей героевъ - не усиливаетъ, а какъ разъ напротивъ, ослабляетъ, портитъ впечатленiе. Григорiй Орловъ, при всей значительности мотивовъ своей психики, слишкомъ уже откровенно, наивно любуется своей тоской, своимъ неугомоннымъ недовольствомъ, такъ что подчасъ становится какъ-то неловко, конфузно за него. Кувалда прямо упивается своими речами, своей геройской ролью протестанта, гипнотизируя себя своими речами... "Для ротмистра такiя беседы были положительно праздникомъ сердца. Онъ говорилъ больше всехъ, и это дало ему возможность считать себя лучше всехъ"... Этому обаянiю поддался и самъ художникъ; этого нельзя не почувствовать, читая "Бывшихъ людей"... Вотъ какъ говоритъ, между прочимъ, о себе Терентiй Богословскiй старику Безсеменову: "Мне некуда девать силы. Я могу найти себе место по способности только въ балагане, на ярмарке, где могъ бы рвать железныя цепи, поднимать гири и прочее... Но я учился... и хорошо учился... за что и былъ изгнанъ изъ семинарiи... Я учился и не хочу жить на показъ, не хочу, чтобы ты, придя въ балаганъ, любовался мной со спокойнымъ удовольствiемъ, Я желаю, чтобы вы смотрели на меня съ безпокойнымъ неудовольствiемъ""со спокойнымъ удовольствiемъ"; такъ смотритъ на него и авторъ, читатель и зритель. Тутъ есть упоенiе своей мрачной злобой... есть самодовольство, мало идущiя къ угрюмой фигуре Тетерева. "Проходимецъ" аппетитно смакуетъ смелость своихъ отрицанiй и дерзновенiй, порою онъ захлебывается отъ восхищенiя собственнымъ красноречiемъ и глубокомыслiемъ; поэтому-то цинизму его речей недостаетъ глубины, грозности, въ нихъ чувствуется что-то пресное, отсутствiе остроты и едкости.
Если Орловъ, Кувалда, Тетеревъ, Промотовъ и имъ подобные - кемъ-то, кажется, г. Протопоповымъ, удачно названные "конкретные босяки", - слишкомъ сочно пропитаны самолюбованiемъ, то еще въ большей мере это следуетъ отнести къ абстрактнымъ босякамъ, къ тому экстракту босячества, который представленъ въ произведенiяхъ Горькаго въ сказочныхъ образахъ всехъ этихъ Раддъ, Зобаровъ, Изергилей и т. п. концентрическихъ отраженiй босячества. Здесь каждая страница, каждая сцена дышитъ самоупоенiемъ, самовосхищенiемъ, культомъ себя, своей силы, красоты и величавости...
Вообще говоря, босякъ Горькаго въ подавляющемъ большинстве - будь-то Кувалда или Орловъ, Кузька въ "Тоске" или Сережка въ "Мальве", - прежде всего доволенъ и гордъ собой; хотя бы это довольство и преломлялось въ недовольстве и тоске, въ озлобленности и ругани, онъ разсматряваетъ себя съ искреннимъ восхищенiемъ, любуется и красуется... И самъ художникъ скрыто и явно, удовлетворенно упивается своимъ созданiемъ (не будемъ решать вопросъ, насколько босякъ Горькаго представляетъ собой соцiально-историческую категорiю, живую историческую действительность въ бытовой, классовой ея окраске и насколько босякъ этотъ - философское отвлеченiе, художественное обобщенiе), любуется и гордится имъ,
Въ безудерже дерзновенiя, въ смелости отрицанiя, въ беззаветной решимости протеста и крайней быстроте натиска, которыми проникнута поэзiя художественнаго творчества Горькаго, - слышится порою, действительно, что-то угрожающее, воинственное, боевое. Этотъ элементъ творчества Горькаго делаетъ его огромнымъ общественно-философскимъ бродиломъ; значенiе этого разъедающаго фермента, этого гигантскаго соцiальнаго тарана, съ наслажденiемъ ударяющагося въ каменную стену буржуазной пошлости, рутины и всяческой гнили, конечно, очень велико и можетъ оцениваться до некоторой степени независимо отъ того или иного смысла конечныхъ идеаловъ Горькаго, той последней цели и высшей ценности, во имя которыхъ работаетъ этотъ гигантскiй таранъ. "Нетъ работы спорее, чемъ работа разрушенiя", говоритъ Горькiй въ разсказе "Дело съ застежками", и действительно, дело это делается художникомъ вдохновенно, оживленно, съ упоенiемъ; но и здесь онъ не забываетъ, конечно, по временамъ съ восхищенной улыбкой самодовольства оглядываться на себя или своихъ героевъ заставлять оглядываться, любуясь собой... "Люблю я, другъ, эту бродяжью жизнь, говоритъ одинъ изъ благодушныхъ босяковъ. - Оно и холодно и голодно, но свободно ужъ очень. Нетъ надъ тобой никакого начальства... самъ ты своей жизни хозяинъ... Хоть голову себе откуси, никто тебе слова не можетъ сказать... Хорошо... Наголодался я за эти дни, назлился... а вотъ теперь лежу, смотрю въ небо... Звезды мигаютъ мне... ровно говорятъ: "Ничего, Локутинъ, ходи, знай, по земле и никому не поддавайся"... Н-да... И хорошо на сердце"... Такова поэзiя физическаго и духовнаго броженiя. Красиво, вдохновенно говоритъ объ этомъ герой Горькаго, много подобныхъ речей, славящихъ "броженiе", можно бы было привести...
Но чтобы въ самомъ деле осмыслить работу разрушенiя, нужно понять конечную цель, во имя которой она совершается, цель, которая отбрасываетъ на нее блескъ и светъ своего обаянiя, даетъ этой работе цену и значенiе. Чтобы понять смыслъ броженiя, духовнаго бродяжничества, хожденiя съ места на место, смыслъ отрицанiя протеста и возмущенiя, - необходимо подняться къ истокамъ техъ идей и настроенiй, увлеченiй и вдохновенiй, изъ которыхъ вытекаютъ все эти броженiя, хожденiя, исканiя и отрицанiя. Хочется выделить, уловить среди этого быстро текущаго, вечно сменяющагося, вечно снова и снова подымающагося потека, - потока все время недовольнаго, тоскливо и гневно бурлящаго, но въ глубине очень довольнаго собой, удовлетвореннаго своимъ бурлящимъ гневомъ, своей протестующей тоской, - что-нибудь устойчивое, незыблемо-крепкое, какую-нибудь постоянную точку опоры, уловить и уяснить самый смыслъ этой смены, признаннаго отрицанiя, этого угомонившагося
Быть можетъ, здесь насъ лучше всего введетъ въ существо дела тотъ пытающiй, ошеломляющiй вопросъ, который задаетъ своему собеседнику-писателю, приводя его темъ въ трепетъ и замешательство, "читатель" Горькаго:
"Кто есть твой Богъ?"
"Писатель" поникъ въ молчанiи, не зная, что сказать; въ душе его нетъ искренняго, достойнаго ответа на тотъ роковой вопросъ, "на который, - говоритъ онъ, - такъ трудно ответить человеку нашего времени, если этотъ человекъ честно относится къ себе. Кто есть твой Богъ? Если бъ я зналъ это!"
Однако самъ "читатель" съ помощью автора отвечаетъ на поставленный вопросъ: "Некоторые слепо ищутъ чего-то, что, окрыляя умъ, возстановило бы веру людей въ самихъ себя. Часто идутъ не въ ту сторону, где хранится все вечное, объединяющее людей, где живетъ Богъ... Те, которые ошибаются въ путяхъ къ истине, - погибаютъ! Пускай, не нужно имъ мешать, не стоитъ ихъ жалеть, - людей много! Важно стремленiе, важно желанiе души найти Бога, и если въ жизни будутъ души, охваченныя стремленiемъ къ Богу, Онъ будетъ съ ними и оживитъ ихъ, ибо Онъ есть безконечное стремленiе къ совершенству..." Безконечное стремленiе къ совершенствованiю предполагаетъ понятiе совершенства, а оно-то въ творчестве Горькаго не раскрывается вовсе. И часто трудно понять, въ чемъ полагаетъ его художникъ, "кто есть его Богъ". Тотъ же "читатель" говоритъ: "Смыслъ жизни въ красоте и силе стремленiя къ целямъ, и нужно, чтобы каждый моментъ бытiя имелъ свою высокую цель". Объ этомъ говоритъ вся поэзiя, вся философiя босячества, прелесть безконечнаго стремленiя, безконечнаго движенiя: "Ничего, Локутинъ, ходи, знай, по земле и никому не поддавайся!.." Жить для героевъ Горькаго значитъ "думать, волноваться, гореть" и двигаться, прежде всего, двигаться безконечно, безостановочно. Въ исканiяхъ, часто ради самого исканiя, проходитъ жизнь героевъ Горькаго; этотъ процессъ вечнаго безпокойства даетъ имъ устойчивость и спокойствiе. Прелесть полета выражаетъ собой смелый Соколъ, служа "призывомъ гордымъ къ свободе, къ свету", "Впередъ!" зоветъ птицъ "Чижъ, который лгалъ". "Такъ надо жить, говоритъ Макаръ Чудра: иди, иди, - и все тутъ. Долго не стой на одномъ месте, - чего въ немъ? Вонъ какъ день и ночь вечно бегаютъ, гоняясь другъ за другомъ, вокругъ земли, такъ и ты бегай отъ думъ про жизнь, чтобы не разлюбить ея". Угрюмый Тетеревъ и тотъ любитъ смотреть, какъ "люди настраиваются жить..." Въ этомъ же, или въ этомъ, смыслъ - ученiя странника Луки. "Мы все на земле странники, - говоритъ онъ. - Говорятъ, слыхалъ я, что и земля-то наша въ небе странница!" На вопросъ, найдутъ ли люди страстно искомую ими истину, Лука говоритъ: "Люди-то? Они - найдутъ! Кто ищетъ - найдетъ... Кто крепко хочетъ - найдетъ!" Если не безконечное стремленiе къ совершенству проповедуетъ онъ, такъ какъ въ правду совершенства можно верить и не верить, - то хоть иллюзiю этого безконечнаго стремленiя къ совершенству, симуляцiю совершенствованiя; если не настоящаго Бога, такъ, по крайней мере, выдуманнаго... Правда, минутами Горькiй пытается яснее определить направленiе и смыслъ этого безконечнаго стремленiя. Фома Гордеевъ растерянно и смущенно говоритъ о смысле жизни человека. Онъ понимаетъ: "Река течетъ, чтобы по ней ездили, дерево растетъ для пользы, собака - домъ стережетъ... Всему на свете можно найти оправданiе". А человеку нетъ оправданiя. "Люди, какъ тараканы, совсемъ лишнiе на земле. Все для нихъ, а они для чего? Ага?! Въ чемъ ихъ оправданiе?.." Въ идее "лучшаго человека" Луки, какъ высшей цели человеческаго существованiя, хотя, быть можетъ, иллюзорной, выдуманной, - дается некоторая реабилитацiя жизни людей...
Но рядомъ съ этимъ, за последнее время все более и более усиливающимся стремленiемъ уяснить смыслъ жизни, сознательно определить и формулировать цель существованiя человека, его идеалъ и Бога, - въ творчестве Горькаго, особенно въ раннихъ произведенiяхъ, явственно и задорно пробивается другая тенденцiя - ответить на все эти вопросы - ихъ устраненiемъ, обойти ихъ окольными путями. Эту-то тенденцiю мы и называемъ аморализмомъ Горькаго. Здесь онъ более, чемъ где-либо, напоминаетъ Ницше, и противоречiя, въ которыя впадаетъ самъ съ собой Горькiй, идя по этому пути, объясняются темъ обстоятельствомъ, что онъ, какъ основательно указывалось критикой, плохо разбирается въ собственной своей философiи, а также еще и темъ, что последовательный аморализмъ и атеизмъ невыносимъ для живого сознанiя, доведенный до конечныхъ выводовъ онъ самъ убиваетъ себя; а живому человеку хочется жить, ему нуженъ нравственный идеалъ, нуженъ Богъ, - и вотъ онъ сходитъ съ разъ избраннаго пути, платя за это ценою противоречiй. Косвеннымъ подтверженiемъ этого являются некоторыя очень существенныя урезыванiя текста въ переизданiяхъ произведенiй Горькаго. Урезка, указанная вскользь H. K. Михайловскимъ, касается какъ разъ техъ местъ, на которыя было обращено вниманiе въ прежнихъ статьяхъ Михайловскаго. Несомненно, философiя Горькаго даже и нуждается въ перестройке. Сюда относится указанное H. K. Михайловскимъ многозначительное уравненiе: "сильно = морально и хорошо"; въ новыхъ изданiяхъ разсказа "Ошибка" этого места нетъ...
А вотъ Проходимецъ-Промтовъ и въ новыхъ изданiяхъ продолжаетъ говорить: "Какое мне дело до того, что морально и что не морально? Согласитесь, что ровно никакого дела нетъ!.." "Волкъ правъ", продолжаетъ думать разсказчикъ. "Я, знаете, разсказываетъ Промтовъ, рано и какъ-то незаметно для себя, твердо усвоилъ самую простейшую и мудрую философiю: какъ ни живи, а все-таки умрешь; зачемъ же ссориться съ собой, зачемъ тащить себя за хвостъ влево, когда натура твоя во всю мочь претъ направо? И людей, которые рвутъ себя на двое, я терпеть не могу... "О чемъ ты, другъ, ноешь, зачемъ ты, братъ, скандалишь?" - "Стремлюсь, говоритъ къ самоусовершенствовенiю". - "Чего же, молъ, ради?" - "Какъ такъ, чего ради? Въ совершенствованiи человека смыслъ жизни"... Ну, я этого не понимаю. Вотъ въ совершенствованiи дерева смыслъ ясенъ: оно усовершенствуется для пригодности въ дело, и его употребятъ на оглоблю, на гробъ или еще на что-нибудь полезное для человека... Ну, хорошо! ты совершенствуешься - это твое дело, но, скажи, зачемъ ты ко мне пристаешь и меня въ свою веру обратить хочешь?" - "А затемъ, говоритъ, что ты скотъ и не ищешь смысла въ жизни". - "Да я же нашелъ его, ежели я скотъ, и сознанiе скотства моего не отягощаетъ меня". - "Врешь, говоритъ. Коли ты, говоритъ, сознаешь, ты долженъ исправиться", - "Какъ исправиться! Да ведь я живу въ мире съ самимъ собой; умъ и чувство у меня едино суть, а слово и дело въ полной гармонiи". - "Это, говоритъ, подлость и цинизмъ"... И вотъ такъ разсуждаютъ все они, бывало. Чувствую я, что они и врутъ и глупы, чувствую это и не могу не презирать ихъ". Прелесть босячества Промтовъ видитъ въ его аморальномъ, естественномъ состоянiи. "Въ такой жизни, какъ эта, нетъ обязанностей, - это первое хорошее, и нетъ законовъ кроме законовъ природы, - это второе"...
Конечно, все это говоритъ герой Горькаго, Проходимецъ, и авторъ не отвечаетъ, въ сущности, за его слова. Правда, реплики разсказчика въ роде вышеприведеннаго: "волкъ правъ", тонъ разсказа - кое-что говорятъ объ отношенiи автора. Но опять тутъ мы имеемъ дело только съ разсказчикомъ. Документы - недостаточно точные... "Читатель", лицо более близкое автору, полагаетъ смыслъ жизни въ красоте и силе стремленiя къ цели. Культъ красоты и силы отрицаетъ здесь самостоятельность моральной ценности. Темъ же почтенiемъ къ мощи, къ "красоте силы" дышитъ вся поэзiя босячества Горькаго, и отдельныя места здесь скажутъ читателю гораздо менее, чемъ общiй духъ, общiй колоритъ цельныхъ произведенiй. О томъ же въ сущности говорятъ Маякинъ, Гордеевъ; ее оттеняютъ раздавленные своей немочью интеллигенты, - и намъ въ конце концовъ неважно знать, какъ думаетъ самъ Горькiй; намъ важно уловить основные мотивы его творчества.
Художественное творчество Горькаго по своему философскому смыслу совершенно чуждо трансцендентныхъ, потустороннихъ элементовъ, чуждо таинственности и мистицизма, оно имманентно приковано къ мiру реальному, посюстороннему. Несмотря на неослабное тяготенiе подняться въ волшебный мiръ возвышающихъ душу обмановъ, несмотря на усиленное стремленiе "выдумывать" жизнь, раскрашивать ее поэзiей золотыхъ сновъ, - Горькiй въ своемъ творчестве всегда остается глубоко преданнымъ действительности, трезвымъ реалистомъ, онъ - все время во власти этой "полеты въ небо", идеалистическiе подъемы и романтическiя порыванiя для него всегда и во всехъ случаяхъ - только тешащiй душу обманъ, выдумка, придуманная именно въ виду почтительнаго сознанiя страшной силы действительности, въ сознательномъ стремленiи опьянить но трезвости, страстно ищущей какъ бы обмануть себя и другихъ (или, быть можетъ, только другихъ, - это не всегда ясно), обмануть хорошимъ, "гладящимъ по шерстке" вымысломъ, но не умеющей, не решающейся поверить этому вымыслу...
Заканчивая свою сказку "О чиже, который лгалъ, и о дятле - любителе истины", Горькiй пишетъ: "Прочитавъ ее, ты, конечно, увидишь. что чижъ благороденъ, но не имеетъ веры и поэтому нищъ духомъ"... И странникъ Лука, какъ чижъ, "не имеетъ веры": самое большее, подобно инквизитору Достоевскаго, онъ веритъ въ веру, въ ея практическое, умиротворяющее целебное свойство. Онъ не умеетъ просто, безъ постороннихъ соображенiй верить въ реальность самаго объекта веры, а потому и въ возвышающемъ обмане остается "рабомъ жизни", во власти действительности, не умея преодолеть ее высшей реальностью, высшей не обманчивой, а настоящей ценностью... Поэтому идеалы ценны философу возвышающихъ обмановъ только какъ взбудораженное, приподнятое состоянiе опьяненiя, какъ более интенсивное, более напряженное проявленiе той же действительности. Поднимаясь и кружась въ волшебномъ мiре искусственно-идеалистическихъ вихрей, сильнее живешь, чемъ на ровной, скучной плоскости действительности.
Художественная философiя Горькаго чужда не только трансцендентнаго, она чужда и трансцендентальнаго. Нравственность, идеалъ, Богъ - для Горькаго не существуютъ, какъ апрiорныя данныя, какъ самостоятельныя, независимыя отъ того или другого эмпирическаго содержанiя ценности; все это ценится только какъ красивые вымыслы, выдуманные для украшенiя и яркости жизни. Въ своемъ ницшеанскомъ преклоненiи передъ стихiйнымъ потокомъ могучей жизни, въ своемъ восторженномъ, увлеченномъ культе красоты и силы жизни - Горькiй растворяетъ нравственность, Бога, идеалъ, какъ автономныя ценности. Богъ - только "безконечное стремленiе къ совершенству", и то очень неопределенному, очень расплывчатому, вдобавокъ: "если веришь - есть; не веришь - нетъ"... Не признавая самостоятельной ценности, возвышающейся надъ эмпирическимъ содержанiемъ жизни, независимой отъ случайной игры темныхъ, слепыхъ силъ ея стихiйнаго процесса, Горькiй, какъ и Ницше, темъ самымъ обожествляетъ жизнь, какъ целое, обоготворяетъ природу, "натуру" въ ея "полной гармонiи" съ самой собой, въ ея силе и красоте вечнаго движенiя, вечнаго измененiя, безостановочнаго, безконечнаго стремленiя къ целямъ, къ неведомому совершенству. Вне этого напряженнаго бiенiя пульса могучей жизни стихiй - для него нетъ ничего дорогого, святого, ценнаго. Мораль, нравственный идеалъ - здесь нечто производное, нечто такое, что затеривается и таетъ въ лучахъ "красоты силы", въ творческомъ могуществе самой жизни. Здесь нетъ ничего обязательнаго, должнаго, - "нетъ обязанностей - это первое хорошее" въ такой жизни; надъ ней нетъ ничего высшаго, более ценнаго: "зачемъ тащить себя за хвостъ влево, когда натура твоя во всю мочь претъ направо?" Эта жизнь сама атеизме. Это поклоненiе гармонической мощи красоты, силе, непосредственности чувства съ особенной яркостью выступаетъ въ сказочныхъ образахъ; сюда относятся неустающая любить старуха Изергиль, индивидуалистъ Ларра, сынъ Орла и врагъ общественности, смельчакъ Данко, красавецъ-певунъ Лойко, гордая Радда, Ханъ и его сынъ и мы. др. Этотъ же культъ творческаго начала жизни, хотя бледнее, но все же проглядываетъ изъ-за философскаго обличья странника Луки. Жизнь сама по себе такъ могуча, красива и обильна, что не нуждается въ какой-либо незыблемо-твердой, самостоятельной, вечной правде; она сумеетъ создать все, что ей полюбится, изъ лжи, изъ грезъ и иллюзiй; она сама увенчаетъ себя, увековечитъ и будетъ жить, будетъ творить вечно новыя и новыя формы, красивыя, могучiя, гармоническiя, не спрашиваясь съ ихъ правдой и неправдой, не нуждаясь для нихъ въ нравственной санкцiи, въ религiозномъ освященiи. При такой вере въ жизнь и ея творческое могущество не надо уже веры въ правду, въ Бога; жизнь сама изъ себя, изъ лжи и неправды своей создаетъ себе ихъ, если понадобится; для нея эти нравственныя и религiозныя ценности, идеалы и верованiя - нечто подчиненное, второстепенное отраженное, ценное лишь по практическимъ результатамъ; важенъ самый призывъ къ "творчеству жизни". "бодрыя слова, окрыляющiя душу", "красота и сила стремленiя къ целямъ", вечное исканiе, безконечное броженiе...
У Горькаго своеобразная, вывороченная наизнанку телеологiя: не действительность расценивается съ точки зренiя идеала правды, а правда идеаловъ расценивается по ея практической, жизненной нужности для действительности; но наибольшей ценностью все же, оказывается, обладаетъ ложь. Въ статье "Ницше и Горькiй", г. Гельротъ вполне верно заметилъ, что и "маленькiй человекъ" въ разсказе "Читатель", и Маякинъ, и Коноваловъ говорятъ объ олицетворяемой жизни, которую нужно обогащать, которой человекъ долженъ приносить проценты, изъ которой нужно искоренять всехъ техъ, что безъ пользы для нея занимаютъ въ ней место. Получается совершенно своеобразная телеологiя: не жизнь для человека, а человекъ для жизни. Другими словами, вместо вопроса о ценности жизни ставится вопросъ о ценности человека! Отношенiе жизни къ человеку Маякинъ, какъ помнитъ читатель, уподобляетъ отношенiю человека къ своимъ штанамъ: онъ ихъ не слушаетъ, - износитъ да броситъ. Поклоненiе силе, могуществу жизни, красивой мощи, здоровой, гармонической целостности - служитъ у Горькаго основанiемъ его отрицательной критики интеллигенцiи. Печальный, траурный видъ имеетъ интеллигенцiя въ произведенiяхъ Горькаго; она безжизненна, хила, внутренно обезсилена, изъедена червоточиной всяческихъ противоречiй; нетъ въ ней духа жива, нетъ силы, гармонiи, красоты, радости жизни, довольства... Сюда относятся приватъ-доцентъ въ очерке "Варенька Олесова", Ежовъ и Люба Маякина въ повести "Фома Гордеевъ", герои разсказа "Ошибка", герои неоконченной повести "Мужикъ", журналистъ въ разсказе "Озорникъ", Иванъ Ивановичъ въ сказке "Еще о чорте", Татьяна и Петръ въ "Мещанахъ" и мн. другiе. Ихъ внутренняя негодность, развинченность, дряблость, трухлявость и прочiя добродетели оттеняются внутренней цельностью, гармоничностью, жизненностью различныхъ героевъ босяцкаго царства, добывшихъ себе душевный покой въ вечномъ, безпокойномъ исканiи, устойчивомъ въ безпрерывномъ движенiи, а также и такимъ олицетворенiемъ стихiйной непосредственности, примитивной, полуживотной гармонiи съ самимъ собой, какою обладаетъ Варенька Олесова, Проходимецъ, "Мой спутникъ" - князекъ Шарко и, наконецъ, фантастическiе образы сказокъ. Интеллигенцiя съ ея искусственностью, вымученностью, съ ея вечной неурядицей въ мiре собственныхъ душевныхъ противоречiй, бичуется и отрицается въ виду стихiйной непосредственности, вольной воли естественнаго состоянiя, ради гармонiи, хотя бы даже первобытнаго, грубаго, полуживотнаго, но внутренно-уравновешеннаго состоянiя. Въ "Мужике" герой возстаетъ противъ гипертрофiи интеллекта. Интеллектъ и интеллигенцiя со всеми ея ценностями отрицаются ради утраченнаго рая гармоническаго существованiя. Вдохновляясь гармонiей красоты и силы, Горькiй фиксируетъ формальные моменты своего идеала; обоготворяя гармонiю, мощь, красоту, онъ чаще почти безразлично относится къ содержанiю, въ которомъ проявляется эта гармонiя, эта мощь, эта красота. Пусть критика интеллигенцiи у Горькаго имеетъ некоторыя серьезныя основанiя, пусть его исканiе гармонически красивой мощи, какъ отдохновенiя отъ томящей усталости, гнетущихъ, безотрадныхъ впечатленiй, имеетъ свое психологическое оправданiе; но вдохновенiе художника, всецело отдаваясь во власть этихъ неопределенныхъ, формальныхъ, расплывающихся руководящихъ принциповъ, - часто находитъ себе исходъ въ обоготворенiи примитивныхъ видовъ гармонiи. Въ своемъ культе красоты и силы Горькiй, желая видеть въ человеке величаваго полубога, могучаго, гармонически-цельнаго, прекраснаго, - обращаетъ порою свой взоръ къ мощному зверю, къ состоянiю примитивныхъ животныхъ формъ гармонiи, принимая ихъ за высшiя, идеальныя, божественныя. Вместо Бога здесь обоготворяется природа и ради нея принижается человекъ. Это традицiонная классическая ошибка очень многихъ и очень славныхъ критиковъ цивилизацiи, традицiонная ошибка всякаго опростительства, и большого и малаго, и простого и сложнаго, и замаскированнаго и открытаго.
Такимъ образомъ, моральный смыслъ творчества Горькаго въ значительной своей части является отрицанiемъ морали, по крайней мере, отрицанiемъ ея самостоятельности; нравственная ценность подчиняется аморальнымъ моментамъ силы красоты и т. д.; религiя сводится здесь въ лучшемъ случае къ пониманiю Бога, какъ "безконечнаго стремленiя къ совершенствованiю", безъ определеннаго представленiя совершенства, или, точнее, съ представленiемъ смутнымъ, неопределеннымъ, расплывающимся. Художникъ вверяетъ свою мораль и свою религiю, свой идеалъ и своего Бога вечно движущемуся, безконечно изменчивому потоку могучаго творчества жизни въ ея "красоте и силе стремленiя къ целямъ"... У Горькаго, какъ и у Ницше, - мораль аморализма, религiя атеизма.
Къ этому аморализму, упоенному, торжествующему, къ этому атеизму, успокоенному, обрадовавшемуся, очень применимо психологическое объясненiе, данное "Идiотомъ" Достоевскаго: "Берегъ, землю нашелъ и бросился ее целовать! Не изъ одного ведь тщеславiя, не все ведь отъ однихъ скверныхъ, тщеславныхъ чувствъ происходятъ русскiе атеисты и русскiе iезуиты, а изъ боли духовной, изъ жажды духовной, изъ тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине... и наши не просто становятся атеистами, а непременно уверуютъ {Курсивъ Достоевскаго.} въ атеизмъ, какъ бы въ новую веру, никакъ и не замечая, что уверовали въ нуль. Такова наша жажда". Религiозная наша жажда, въ самомъ деле, очень велика, но удовлетворяется она очень часто суррогатами религiи. Условiя русской жизни особенно помогаютъ этому. Часто бываетъ, какъ случилось и съ Горькимъ, что религiозная жажда утоляется исповедыванiемъ нуля, религiозно-нравственнымъ нигилизмомъ, принятымъ за высочайшее откровенiе.
Но если, такъ сказать, разумъ художественной философiи Горькаго содержитъ въ себе много отрицательныхъ элементовъ, то, быть можетъ, это не умаляетъ значенiя практическаго разума ея поэзiи воли, движенiя, призыва къ борьбе, къ протесту. Мы уже говорили, что произведенiя Горькаго по ихъ общественному значенiю представляютъ собой, действительно, могучее бродило, сильный реактивъ; но действiе его въ высшей степени неопределенное, неурегулированное, чревато всяческими, положительными и отрицательными возможностями. творчестве очень определенный голосъ проснувшейся личности, громко и смело выступившей на защиту своихъ нравственныхъ правъ. Они видятъ здесь протестъ личности противъ угнетающаго ее общественнаго целаго, - вызовъ, брошенный обществу его "дномъ", низами общественной пирамиды, ея подвальными этажами, - гневно протестующiй, возмущенный ропотъ человечества, устраняемаго отъ активнаго участiя въ жизни, рокотъ надвигающейся бури... Устраненное отъ участiя въ жизни человечество заявляетъ свои права на жизнь, свое притязанiе на радость и счастiе жизни. Этотъ мотивъ философской поэзiи Горькаго долженъ придать ей громадное общественное значенiе. Къ несчастiю, все это гораздо более верно въ условномъ, чемъ въ наклоненiи.
Поднявшись со дна жизни, съ этого ужаснаго и таинственнаго дна, которое однако и до Горькаго не было тайною для русской литературы, исходивъ это дно вдоль и поперекъ, - Горькiй вынесъ оттуда, кроме громаднаго психологическаго опыта, кроме философiи дна, также и глубокое, сильное чувство симпатiи и любви къ оставшимся на этомъ дне людямъ; онъ принесъ съ собой оттуда протестъ обойденной человеческой личности, непризнанной обществомъ и непризнавшей общества. И выставляя силой своего могучаго таланта это дно на показъ всему читающему мiру, Горькiй делаетъ, конечно, огромной важности дело...
Но не следуетъ забывать, однако, что творчество Горькаго въ своихъ основныхъ мотивахъ представляетъ собою не столько идеологiю исторически-реальнаго босячества, какъ соцiальнаго класса, сколько, главнымъ образомъ, выраженiе духовнаго сильной индивидуальности или даже отдельныхъ свойствъ индивидуальности, ея мощи, красоты и пр. Эта примесь лжеромантизма (непосредственность, безыскусственность, настоящаго романтизма Горькимъ, какъ мы указали выше, утрачена безвозвратно; онъ романтикъ - съ некоторымъ насилiемъ надъ собой), обоготворяющаго красоту силы, въ значительной мере ослабляетъ и замутняетъ его апологiю человеческой личности. Ценность личнаго начала, ценность личности здесь съ одной стороны умаляется прiоритетомъ мощи жизни надъ человекомъ, ценой жизни, съ другой - уродливымъ искаженiемъ самого личнаго начала, болезненной работой чести, такимъ крайне индивидуалистическимъ возвеличиванiемъ собственнаго "я", когда оно неминуемо посягаетъ на "я" другого человека, на чужую личность, следовательно, - вообще на "я", вообще на человеческую личность. Работа чести у босяковъ Горькаго часто принимаетъ резкiя, угловатыя формы болезненнаго напряженiя. Психологически это выпячиванiе собственнаго "я" - въ узкомъ, грубо эмпирическомъ смысле - очень понятно. Любопытно, что босякъ Горькаго не совесть будитъ въ нравственномъ сознанiи читателя, не жгучее сознанiе нравственной ответственности, вольной и невольной вины, - подобному какъ поэзiя совести Достоевскаго или Успенскаго, - а напротивъ, стремится разжечь возмущенiе чести, увлечь завидной долей босяцкаго своеволiя, заставить позавидовать его вольной воле, его безудержу... Босякъ - не укоръ, но возмущенiе; полный своимъ гневомъ, довольный своимъ видомъ, онъ требуетъ не справедливости, но могущества, власти, обладанiя, и возьметъ все это самъ, когда захочетъ и сможетъ...
Протестующая личность Горькаго часто сама отрицаетъ личное начало, принижаетъ достоинство личности человека своимъ крайнимъ искривленнымъ индивидуализмомъ, аморализмомъ, опрокидывающимъ моральный смыслъ самого ея протеста, выставляя его, какъ голый фактъ безъ нравственныхъ основанiй, какъ силу, не освященную правомъ. Всего явственнее и резче это выражено въ сказкахъ, въ крайнемъ проявленiи у Ларры, сына Орла, въ меньшей степени у Челкаша, Орлова, особенно Промтова и у очень многихъ другихъ.
Личность, возставшая на общество, кроме силы, на которую нужно опереться, ищетъ своего права, оправданiя своего возстанiя, ищетъ религiозно-нравственной санкцiи. Фактъ возстанiя самъ себя не оправдываетъ и по существу оправдывать не можетъ. Важна не сила желанья, не наголодавшееся "хочу", а правда "желанья", моральное право - хотеть.
И у Горькаго, несомненно, есть очень различные мотивы протестующаго настроенiя; его произведенiя представляютъ собой целую картинную галлерею протестующихъ людей различнаго типа. Мы не остановимся здесь на подробномъ разборе и классификацiи ихъ. Есть здесь и такiе, что въ протесте своемъ, въ возстанiи личности противъ общества выступаютъ съ обнаженнымъ желанiемъ, безъ всякой санкцiи, не нуждаясь въ ней, чураясь ея. Есть и такiе, которые смутно чувствуютъ необходимость идеальныхъ основанiй для своего бунта противъ общества, но не знаютъ, где искать ихъ; они все же поднимаютъ вопросъ о нравственномъ праве протеста... "Какъ бывшiй человекъ, я долженъ смирять въ себе все чувства и мысли, когда-то мои. Это, пожалуй, верно... " - определеннаго и решительнаго ответа на эти запросы, то ценны ужъ самые эти порыванiя протестующей личности - исходить въ своихъ стремленiяхъ, вопреки другой, аморалистической тенденцiи творчества Горькаго, не изъ одного только слепого и скользкаго "хочу", изъ обнаженнаго акта воли, но и изъ сознательнаго и устойчиваго убежденiя въ нравственной правоте своихъ притязанiй. И вотъ истинное обоснованiе правды возставшей личности - силой такого большого таланта - было бы, действительно, деломъ громадной общественной и моральной важности; но въ настоящихъ размерахъ задача эта могла бы быть выполнена при иныхъ религiозно-нравственныхъ предпосылкахъ, которыхъ чуждо художественно-философское творчество Горькаго.
Многое въ этомъ творчестве намъ пришлось здесь едва затронуть, многое осталось совершенно нетронутымъ. Но мы хотели поговорить только о его мотивахъ, главнымъ образомъ, отрицательныхъ, - о положительныхъ много говорилось и говорится.