Философiя приволья. - "Очерки и разсказы" Максима Горькаго.
Въ изящной литературе последнихъ двухъ-трехъ летъ очерки и разсказы г. Максима Горькаго представляютъ едва ли не самое видное явленiе, по свежести и оригинальности таланта, яркаго и сильнаго, и по новизне содержанiя, всегда интереснаго и глубоко захватывающаго читателя. Рисуетъ ли авторъ картины природы, которую онъ страстно любитъ и тонко понимаетъ, въ особенности безбрежную ширь моря и приволье нашихъ южныхъ степей, или глухiе углы большихъ городовъ, где ютится беднейшiй слой городского населенiя,-- онъ умеетъ вложить въ свои очерки столько новаго и неожиданнаго, что предъ нами встаетъ целый мiръ, совершенно обособленный, чрезвычайно разнообразный по типамъ и характерамъ, не укладывающiйся въ рамки обычнаго представленiя о бродягахъ и золоторотцахъ, какихъ мы привыкли встречать въ разсказахъ другихъ писателей. Бродяга, босякъ, то злобный и ожесточенный, потерпевшiй рядъ крушенiй и отчаявшiйся, то безпокойный и нервный искатель справедливости, привлекаетъ все вниманiе г. Горькаго, занимаетъ главное место въ его очеркахъ, въ которыхъ все остальное составляетъ только фонъ, лучше обрисовывающiй этотъ, на первый взглядъ, такой чуждый намъ мiръ бродячаго и безпокойнаго городского пролетарiата, насмешливо окрестившаго себя "босой командой".
Босая команда - созданiе исключительно большихъ городовъ, явленiе сравнительно новое у насъ и быстро растущее вместе съ ростомъ и развитiемъ промышленной жизни. Городъ поглощаетъ ежегодно массу пришлаго рабочаго люда, волны котораго приливаютъ изъ глубины деревни, выброшенныя оттуда изменившимися условiями хозяйственной жизни. Все, не удержавшiеся въ деревне, стремятся въ городъ, какъ къ центру, где можно найти примененiе силамъ, для которыхъ не оказалось места въ новомъ деревенскомъ укладе. Нередко это лучшiе, наиболее воспрiимчивые элементы деревни, не мирящiеся съ ея безвыходнымъ положенiемъ, съ ея вечными голодовками, необезпеченностью личности, полудремотнымъ существованiемъ для котораго не видно лучшаго, более человечнаго выхода, чемъ постоянная безрезультатная борьба изъ-за куска хлеба,-- борьба, обезличивающая, ведущая къ полному равнодушiю къ жизни. Та же борьба, но на более широкой арене, встречаетъ ихъ и въ городе, где более сложныя условiя вырабатываютъ изъ этихъ примитивныхъ борцовъ за существованiе и более сложные типы, какими полна босая команда. Главный контингентъ ея и составляютъ бывшiе деревенскiе люди, не съумевшiе пристроиться въ городе и поглощенные его подонками. Къ нимъ оседаютъ сверху "бывшiе люди" всевозможныхъ званiй, профессiй и положенiй, составляющiе своего рода аристократiю глухихъ угловъ, наиболее типичные и характерные, которымъ въ очеркахъ г. Горькаго отведено выдающееся место.
Г. Максимъ Горькiй не первый бытописатель этого своеобразнаго мiра. Левитовъ, которому пришлось тоже, какъ и г. Горькому, не мало пошататься по темнымъ закоулкамъ большихъ городовъ, съ особой любовью описывалъ ихъ обитателей. Но у Левитова слишкомъ мягкiй и нежный колоритъ лежитъ на всемъ, что онъ писалъ, и его босая команда такъ опоэтизирована, что реальная жизнь почти отсутствуетъ. Его герои - это развинченные люди, те же интеллигентные "взыскатели града", какимъ былъ самъ Левитовъ. Въ нихъ слишкомъ мало плоти и крови, уличной городской жизни. Они скорее напоминаютъ переряженныхъ людей, а не настоящихъ босяковъ съ ихъ жестокими, подъчасъ зверскими привычками, злобой, грубостью, пьянствомъ и безсознательнымъ стремленiемъ къ свободе, скрашивающей ихъ тягостное существованiе. Читая Левитова, испытываешь попеременно приливъ жалости и досады,-- жалости къ изображаемой имъ жизни и досады на автора, который, повидимому, такъ много зная и такъ много испытавъ, не смогъ дать верной картины, изобразить верные типы и характеры, настолько резко отличные и интересные сами по себе, чтобы не нуждаться ни въ какихъ постороннихъ украшенiяхъ. Сентиментализмъ Левитова, составляющiй основный фонъ его описанiй глухихъ улицъ, портитъ все, оставляя въ конце концовъ привкусъ слащавости и манерности, деланности чувства и приподнятости тона, что сильно портитъ лучшiе изъ его очерковъ.
излiянiй и полный объективизмъ его разсказа углубляютъ содержанiе, а непосредственная поэтическая жилка, чувствующаяся везде въ описанiяхъ природы, делаетъ его картины художественно-законченными.
Безконечную галлерею выводимыхъ имъ типовъ открываетъ одинъ изъ лучшихъ представителей этого мiра отверженныхъ "Челкашъ", фигура почти трагическая по силе чувства и суровости тона, въ которомъ она выписана. Босякъ южнаго портоваго города, прошедшiй все мытарства, сильный и гордый своей удалью, Челкашъ случайно сталкивается съ примитивнымъ существомъ деревенскаго мiра, выброшеннымъ изъ деревни въ поискахъ за хлебомъ. Гаврила истый представитель деревни не понимающiй и не признающiй иной связи, кроме связи съ землей, иныхъ отношенiй, кроме созданныхъ землею. Весь мiръ существуетъ для него только какъ "подсобiе" для этой земли, въ которой все его думы, надежды, мечты. Земля - основа его жизни, при ней онъ можетъ быть "совсемъ свободенъ, самъ по себе", она все содержанiе его, устой, на которомъ зиждется весь его душевный мiръ, устой прочный и непоколебимый, что даетъ ему известное превосходство передъ его случайнымъ товарищемъ, въ его глазахъ человекомъ потерянномъ, никому не нужнымъ. И Челкашъ это чувствуетъ.
Весь трагизмъ его положенiя въ томъ и заключается, что, сознавая свое превосходство по уму, характеру, душевной силе надъ беднымъ и простоватымъ Гаврилой, онъ въ то же время не можетъ не видеть всей правды его словъ, что онъ, Челкашъ, человекъ "не нужный на земле", о которомъ никто не станетъ допытываться, если онъ вдругъ исчезнетъ. Онъ, гордый, сильный, способный на великодушные и чистые порывы, непонятные и чуждые Гавриле,-- не имеетъ места въ обществе, стоитъ вне его. Для него нетъ будущаго, настоящее неопределенно, жестоко и полно обиды и горечи, а въ прошедшемъ жуткiя воспоминанiя о той же спасительной связи съ землей, связи, которую онъ порвалъ и уже не возстановитъ никогда. Единственное, что скрашиваетъ его безцельное существованiе, это свобода, независимость, неподчиненность чужой воле. Но въ то же время какая это свобода, когда первый сторожъ въ гавани, первый таможенный надсмотрщикъ можетъ взять его за шиворотъ и препроводить въ кутузку. То ли дело та свобода, о которой мечтаетъ глуповатый парень Гаврила и мечтаетъ на основанiи фактовъ, хорошо ему знакомыхъ, реальныхъ и для него возможныхъ?
После ловко совершенной кражи при помощи ничего не понимающаго Гаврилы, Челкашъ невольно задумывается надъ разницей между этими двумя "свободами". Сначала онъ какъ бы превозносится надъ Гаврилой, которому во всю жизнь не "сцапать" полтысячи, заработанной имъ, ловкимъ Челкашомъ, въ одну ночь. Но потомъ, подъ наплывомъ воспоминанiй, навеянныхъ разговоромъ съ Гаврилой, самъ увлекается картиной свободной деревенской жизни.
"-- Главное, - вспоминается ему, - въ крестьянской жизни, братъ, это свобода! Хозяинъ ты есть самъ себе! У тебя твой домъ, - грошъ ему цена - да онъ твой. У тебя земля есть своя,-- всего ея итого горсть - да она твоя! Курица у тебя своя, яйцо свое, яблоко свое! Король ты на своей земле!.. И потомъ порядокъ... Утромъ всталъ,-- работа, весной одна, летомъ другая, осенью, зимой - опять иная. Куда ни пойди, воротишься въ свой домъ. Тепло!.. Покой!.. Король ведь? Такъ ли? - воодушевленно закончилъ Челкашъ длинный перечень крестьянскихъ преимуществъ и правъ и почему-то запамятовавъ объ обязанностяхъ.
"Гаврило гляделъ на него съ любопытствомъ и тоже воодушевился. Онъ во время этого разговора успелъ уже забыть, съ кемъ имеетъ дело, и виделъ передъ собой такого же крестьянина, какъ и самъ онъ, прилепленнаго навеки къ земле потомъ многихъ поколенiй, связаннаго съ нею воспоминанiями детства, самовольно отлучившагося отъ нея и отъ заботъ о ней и понесшаго за эту отлучку должное наказанiе.
"-- Это, братъ родимый, верно! Ахъ, какъ верно! Вотъ, гляди-ка на себя, что ты теперь такое безъ земли? ого!.. Землю, братъ, какъ мать, не забудешь надолго...
Челкашъ одумался... Онъ почувствовалъ раздражающее жженiе въ груди, являвшееся всегда, чуть только его самолюбiе, самолюбiе безшабашнаго удальца, бывало задето кемъ-либо, и особенно темъ, кто не имелъ цены въ его глазахъ.
"-- Замололъ!.. - сказалъ онъ свирепо,-- ты, можетъ, думалъ, что я все это въ серьезъ... Держи карманъ шире!
"-- Да, чудакъ-человекъ!.. - снова оробелъ Гаврило. - Разве я про тебя говорю? Чай, такихъ-то, сколь ты, много! Эхъ, сколько несчастнаго народу на свете!.. Шатающихъ"...
"королемъ" на своей земле. Непонятная, непреодолимая сила оторвала его отъ нея. Для него нетъ возврата назадъ, какъ нетъ и впереди ничего. Случайная удача делаетъ его обладателемъ значительныхъ денегъ, "полтысячи рублей" - хвастливо показываетъ онъ Гавриле. У последняго моментально является целый планъ, что и какъ онъ могъ бы сделать на эти деньги. У Челкаша - ничего, кроме мысли о безшабашномъ кутеже. Гаврила, воодушевленный своими мечтами, пробуетъ сначала вымолить у него эти деньги, а когда это не удается, пытается отнять ихъ силой, ошеломивъ Челкаша камнемъ. И тутъ между этими представителями двухъ разныхъ мiровъ разыгрывается глубоко характерная сцена.
Увидевъ Челкаша, лежащаго неподвижно, съ окровавленной головой, Гаврило растерялся отъ страха и убежалъ, но потомъ лучшiе инстинкты просыпаются въ человеке земли. Онъ возвращается и старается привести босяка въ чувство.
"Освеженный водою, Челкашъ очнулся и толкнулъ Гаврилу отъ себя, хрипло сказавъ:
"-- Поди... прочь!..
"-- Братъ! прости... дьяволъ это меня... - дрожа шепталъ Гаврило, целуя руку Челкаша.
"-- Иди... ступай... - хрипелъ тотъ.
"-- Сними грехъ съ души!.. Родной! прости!..
"-- Трусъ!.. и блудить-то не умеешь!.. - презрительно крикнулъ Челкашъ. - Деньги взялъ? - сквозь зубы процедилъ онъ.
"-- Не бралъ я ихъ, не бралъ! Не надо мне, беда отъ нихъ!..
"Челкашъ сунулъ руку въ карманъ своей куртки, вытащилъ пачку денегъ, одну радужную положилъ обратно въ карманъ, а все остальное кинулъ Гавриле: - возьми и ступай!..
"-- Не возьму, братъ... Не могу, прости!..
"-- Бери, бери!.. Не стыдись, что человека чуть не убилъ! За такихъ людей, какъ я, никто не взыщетъ. Еще спасибо скажутъ, какъ узнаютъ".
"королемъ", другой въ свой глухой уголь, откуда нетъ выхода.
И не только потому нетъ выхода, что Челкашъ порвалъ съ землею. Онъ человекъ иного склада; онъ только въ мечтахъ можетъ представить себя "королемъ на своей земле", такъ какъ въ действительности онъ слишкомъ свободенъ для такой роли. Это и составляетъ отличительную черту героевъ г. Горькаго - любовь къ свободе ради нея самой. Сами они не въ силахъ объяснить этого стремленiя, увлекающаго ихъ отъ сытой, спокойной жизни, о которой они не прочь помечтать потомъ, но съ которой ни одинъ изъ нихъ не мирится. Это стремленiе делаетъ Челкаша выше въ его собственныхъ глазахъ, подымаетъ его надъ Гаврилой, который ради земли и связанныхъ съ нею благъ готовъ на все, - и на униженiе передъ презираемымъ имъ босякомъ, и на преступленiе. Тогда какъ Челкашъ, воръ и пьяница, "шатающiйся человекъ", не отдастъ этой свободы ни за какiя блага. Зачемъ она ему, онъ и самъ не понимаетъ. Но онъ не можетъ представить себе жизни безъ нея. Онъ любитъ море за его ширь и просторъ, за дыханiе свободы, которымъ веетъ отъ него и котораго ничемъ нельзя укротить и связать, какъ и его, Челкаша, что и въ глазахъ читателя делаетъ личность Челкаша значительнее и симпатичнее, чемъ Гаврилы съ его мечтами о своей курице, о своемъ яблоке, о своемъ гнезде, изъ-за котораго онъ уже ничего неспособенъ видеть. Чувство безграничной свободы делаетъ Челкаша более человекомъ и сближаетъ его съ нами. Пусть оно теперь стихiйно и безсознательно, но въ немъ несравненно больше задатковъ для развитiя въ будущемъ, чемъ въ неразрывной связи Гаврилы съ землею, - связи, тоже стихiйной и безсознательной, но неподвижной и мертвой, безъ развитiя и движенiя.
Челкашъ сильная натура, человекъ съ резко выдающейся индивидуальностью, не сумевшiй примениться къ жизни, не нашедшiй "своей точки", какъ говоритъ про себя другой герой того же типа Коноваловъ. Более вдумчивый и мягкiй, не ожесточенный, какъ Челкашъ, Коноваловъ сокрушается своей кажущейся ему ненужностью, неуменiемъ найти свою "точку", которая указала бы ему "порядокъ жизни". Онъ живетъ больше чувствомъ, которое не мирится съ окружающей его неправдой, но не можетъ вывести его на дорогу более правильной жизни,-- и пьетъ запоемъ, "отъ тоски", какъ онъ говоритъ. "Такая, скажу я тебе, братецъ мой, тоска, что невозможно мне въ ту пору жить, совсемъ нельзя. Какъ будто я одинъ человекъ на всемъ свете, и кроме меня, нигде ничего живого нетъ. И все мне въ ту пору противеетъ, все, какъ есть; и самъ я себе становлюсь въ тягость, и все люди хоть помирай они - не охну! Болезнь это у меня, должно быть", грустно поясняетъ онъ. "Что я такое?-- спрашиваетъ онъ: - Босякъ, галахъ... пьяница и тронутый человекъ. Жизнь у меня безъ всякаго оправданiя. Зачемъ я живу на земле и кому я на ней нуженъ, ежели посмотреть? Ни угла своего, ни жены, ни детей... и ни до чего до этого даже охоты нетъ... Живу и тоскую... Про что, - неизвестно. Въ роде того со мной, какъ бы меня мать на светъ родила безъ чего-то такого, что у всехъ прочихъ людей есть и что человеку прежде всего нужно. Внутренняго пути у меня нетъ... Понимаешь? Какъ бы это сказать? Этакой искорки въ душе нетъ... силы, что ли? Ну, нетъ во мне одной штуки, и все тутъ! Вотъ я и живу и эту штуку ищу, и тоскую по ней, а что она такое есть - это мне неизвестно"... - "Это ты къ чему"? спрашиваетъ его разсказчикъ - "Къ чему... А... къ безпорядку жизни. То-есть, вотъ я живу, молъ, и деться мне некуда... ни къ чему я не могу присунуться... и это есть безпорядокъ, такая жизнь"...
соглашается. "Каждый человекъ самъ себе хозяинъ, и никто въ томъ не повиненъ, ежели я подлецъ есть", отвечаетъ онъ на доводы товарища.
Еще более смущаютъ его "поступки", которые кажутся ему несомненно хорошими,-- и действительно таковы, - но въ результате ведутъ только къ худшему положенiю. Встретивъ "милое, но погибшее созданiе", онъ изъ жалости освобождаетъ ее изъ "заведенiя", въ разсчете, что девушка начнетъ лучшую жизнь. Разсчетъ не оправдывается: его Капа желаетъ быть его женой, къ чему у него нетъ желанiя. Разочарованная въ немъ, девушка спивается съ кругу и кончаетъ темъ же заведенiемъ. Этотъ случай окончательно выбиваетъ Коновалова изъ колеи. "Нетъ ли въ книгахъ,-- спрашиваетъ онъ съ отчаянiемъ разсказчика, - насчетъ порядковъ жизни? Т. е. поученiя, какъ жить? Поступки бы мне нужно разъяснить, которые вредные и которые ничего себе... Я, видишь ты, поступками смущаюсь своими. Koторый вначале мне кажется хорошимъ, въ конце выходитъ плохимъ... Какъ такъ? Желалъ я человеку оказать добро - и вдругъ... совсемъ несообразно? Да, братъ, очень нуженъ для жизни порядокъ поступковъ... И неужто ужъ такъ и нельзя выдумать этакiй законъ, чтобы все люди действовали какъ одинъ и все другъ друга понимать могли? Ведь совсемъ нельзя жить на такомъ разстоянiи одинъ отъ другого! Неужто умные люди не понимаютъ, что нужно на земле устроить порядокъ и въ ясность людей привести?.. Эхма!"
Эти мучительные вопросы въ конце концовъ убиваютъ беднаго Коновалова, который кончаетъ самоубiйствомъ, такъ и не найдя порядка жизни. "Сколько исходилъ я земли, сколько всякой всячины виделъ, нетъ для меня на земле ничего удобнаго! Не нашелъ я себе места"!
И все босяки кончаютъ этими словами свою эпопею, одни ожесточенные и злобнопрезрительные, какъ Челкашъ, другiе съ грустью и удивленiемъ, какъ мягкiй и вдумчивый Коноваловъ.
Оба они выведены въ разсказе г. Горькаго, какъ вполне сложившiеся типы. Въ очерке "Супруги Орловы" авторъ раскрываетъ передъ читателями путь, какимъ постепенно доходитъ такой босякъ до своего печальнаго конца. Орловъ сапожникъ, женатъ и сравнительно не хуже, хотя и не лучше, другихъ обставленъ въ смысле матерiальномъ. По своему онъ даже благополученъ и жилось бы ему недурно, если бы и его не смущали те же проклятые вопросы, которые изводятъ Коновалова. Зачемъ жизнь, въ чемъ ея сущность, где искать утоленiя отъ этихъ вопросовъ? Онъ любитъ жену, не сомневается въ ея любви, но этого мало для жизни, какъ онъ чувствуетъ все сильнее и сильнее. Нужно еще что-то, но что именно - этого онъ не знаетъ, озлобляется, пьянствуетъ и колотитъ жену, хотя и чувствуетъ себя отъ этого еще хуже.
что скрашивало бы это монотонное существованiе. Оживленiе въ ихъ жизнь вноситъ нагрянувшая внезапно холера. Въ то время, какъ окружающiе поддаются общей панике и еще более тупеютъ подъ ея влiянiемъ, супруги Орловы воскресаютъ духомъ. Жажда новизны и деятельности, живой и разнообразной, результаты которой говорили бы сами за себя, охватываетъ сначала мужа, а потомъ съ еще большей силой и жену. Оба поступаютъ въ холерный баракъ, где природная сметливость и недюжинныя способности Орлова сразу выдвигаютъ его среди другихъ служителей, что еще более возбуждаетъ его. Неведомое ему до техъ поръ чувство гордости и довольства собой охватываетъ его съ необыкновенной силой. Онъ мечтаетъ о подвиге, о такомъ деле, чтобы сразу всехъ спасти, всехъ поразить необычнымъ геройскимъ поступкомъ. "Онъ чувствовалъ себя человекомъ особыхъ свойствъ. И въ немъ забилось желанiе сделать что-то такое, что обратило бы на него вниманiе всехъ, всехъ поразило бы и заставило убедиться въ его праве на самочувствiе, такъ поднявшее его въ своихъ глазахъ. Это было своеобразное честолюбiе человека, который вдругъ созналъ себя таковымъ и, какъ бы еще неуверенный въ этомъ новомъ для него факте, хотелъ подтвердить его чемъ-либо для себя и другихъ; это было честолюбiе, постепенно перерождавшееся въ жажду безкорыстнаго подвига".
будущемъ, которое представляется все въ томъ же виде, что и опостылевшее прошлое. Орловъ смутно видитъ, что не для него эта деятельность, такъ увлекающая его,-- деятельность, полная заботы и любви къ людямъ. Кончится спешная лихорадочная деятельность въ бараке, и его опять ждетъ однообразная, безрадостная жизнь "въ яме", какъ онъ называетъ свою житейскую обстановку. Какъ соединить работу съ человеческими стремленiями, какъ стать выше, подняться надъ этой ямой, одухотворить, осмыслить свою жизнь, бедняга Орловъ не можетъ. Эти мысли его удручаютъ, отравляя настоящее, не давая ему душевнаго покоя, какимъ пользуются врачи, работающiе до упаду, и его собственная жена. Онъ не можетъ понять ихъ радости при выздоровленiи какого-нибудь Мишки-вора, потому что знаетъ, насколько некрасна жизнь этого Мишки и что лучше и для окружающихъ, если Мишка умретъ. Масса противоречiй общественной жизни всплываетъ предъ Орловымъ, который не въ силахъ ихъ разъяснить себе и въ конце концовъ возвращается къ водке, старой спасительнице отъ жгучихъ думъ. После дикаго скандала въ бараке, его выгоняютъ и Орловъ, оседаетъ въ рядахъ босяковъ, этомъ прибежище неудачниковъ и безпокойныхъ душъ.
Другой типъ такой безпокойной души представленъ въ разсказе "Озорникъ". Николка Гвоздевъ, озорникъ, какъ его прозвали товарищи за безпокойный и неуживчивый нравъ, работаетъ въ типографiи газеты, въ которой производитъ большой переполохъ, вставивъ въ передовую статью редактора собственную фразу, весьма едкую и критическую для газеты. Редакторъ пишетъ: "Наше фабричное законодательство всегда служило для прессы предметомъ горячаго обсужденiя", а Николка сделалъ отъ себя поясненiе: "т. е. говоренiя глупой ерунды и чепухи". Свою неожиданную выходку Николка объясняетъ следующимъ образомъ, когда изумленный редакторъ требуетъ у него ответа, почему онъ это сделалъ.
"-- Вотъ, стало быть, въ чемъ дело. Вы пишете разныя статьи, человеколюбiе всемъ советуете и прочее такое... Не умею я сказать вамъ это все подробно - грамоту плохо знаю... Вы, чай, сами знаете, про что речи ведете каждый день... Ну, вотъ я и читаю эти ваши статьи. Вы про нашего брата рабочаго толкуете, а я все читаю. И противно мне читать, потому что все это пустяки одни. Одни слова безстыжiя. Потому что вы пишете - не грабь, а въ типографiи то у васъ что? Кирьяковъ на прошлой неделе работалъ три съ половиной дня, выработалъ три восемь гривенъ и захворалъ. Жена приходитъ въ контору за деньгами, а управляющiй ей говоритъ, что не ей дать, а съ нея нужно рубль двадцать получить - штрафу. Вотъ-те и не грабь!
Обвиненiя Николки не отличаются глубиной, и редактору легко дать ответъ на каждое. Но дело не въ томъ. Николка и самъ понимаетъ, что газета меньше всехъ виновата въ злоключенiяхъ рабочихъ вообще и его товарищей по типографiи въ частности. Ему нуженъ былъ поводъ излить накопившуюся желчь противъ всехъ, кто, по его мненiю, понимаетъ лучше другихъ, а самъ делаетъ не то, что думаетъ. Гвоздевъ по натуре протестантъ, онъ "чувствуетъ обиду въ своемъ положенiи", какъ онъ поясняетъ потомъ редактору, противъ котораго лично ничего не имеетъ, даже сочувствуетъ ему. "Знаю я... газета! Уестъ она вамъ половину жизни, все здоровье на нее просадите. Я ведь понимаю! Онъ, издатель-то, что? У него въ газете деньги, а у васъ - кровь!" Гвоздевъ ищетъ справедливости въ человеческихъ отношенiяхъ и возстаетъ противъ "разныхъ точекъ зренiя", съ которыхъ люди на себя смотрятъ.
"-- Зачемъ точка зренiя? Не съ точки зренiя человекъ человеку вниманiе долженъ оказывать, а по движенiю сердца! Что такое точка зренiя? Я говорю про несправедливости жизни. Разве можно меня съ какой-нибудь точки зренiя забраковать? А я забракованъ въ жизни: нетъ мне въ ней хода... Почему-съ? Потому что не ученъ? Такъ ведь ежели бы вы, ученые, не съ точекъ зренiя разсуждали, а какъ-нибудь иначе - должны вы меня, вашего поля ягоду, не забыть и извлечь наверхъ къ вамъ снизу, где я гнiю въ невежестве и озлобленiи моихъ чувствъ? Или съ точки зренiя не должны?"
Отъ смущеннаго редактора онъ требуетъ чего-нибудь такого, "что сразу по недугу мне пришлось", какъ Коноваловъ требовалъ отъ своего собеседника такого слова, которое сразу указало бы ему "порядокъ жизни", какъ Орловъ ищетъ такого подвига, чтобы сразу всехъ спасти. Они все родственныя натуры, безпокойныя души, которыя не могутъ примириться съ установленнымъ порядкомъ вещей. Они чувствуютъ несправедливость и, не видя выхода, думаютъ, что есть какой-то талисманъ, который стоитъ только найти, чтобы все уладить, всехъ умиротворить и все привести въ ясность. Имъ и въ голову не приходитъ, что все это вековечные вопросы, надъ разрешенiемъ которыхъ бьется человечество уже тысячелетiя, не находя ответа, да и врядъ ли когда найдетъ его. Для насъ интересны не эти вопросы, а сами вопрошающiе, какъ замечаетъ редакторъ, для котораго речи Гвоздева "являются новостью въ томъ смысле, что раньше ихъ говорили люди иного сорта".
Новые люди сильно отличаются отъ прежнихъ хотя бы уже темъ, что несправедливость жизни они испытываютъ гораздо чувствительнее. Для нихъ эти вопросы представляютъ не теоретическiй интересъ, для нихъ это не идейные вопросы, а сама жизнь во всемъ ея жестокомъ значенiи. Гвоздевъ, напр., былъ когда-то товарищемъ детскихъ игръ своего редактора. Вместе съ кучей такихъ же детей городской бедноты, онъ, сынъ мещанина, ходилъ въ одно и то же училище, игралъ, дрался съ ними, а теперь онъ - простой рабочiй, "озорникъ", тогда какъ его товарищи теперь командуютъ имъ. "Почему? - страстно вопрошаетъ онъ редактора. - И я, и вы люди изъ одной улицы и одного происхожденiя... Вы не настоящiе господа жизни, не дворяне... Съ техъ нашему брату взятки гладки. Те окажутъ: "пшолъ къ чорту!" - и пойдешь. Потому они издревле аристократы, а вы потому аристократы, что грамматику знаете и прочее... Но вы - свой братъ, и я могу требовать съ васъ указанiя пути моей жизни. Я мещанинъ, и Хрулевъ тоже, и вы - дьяконовъ сынъ... Какъ вы думаете, легко мне теперь работать на моихъ товарищей, которымъ я въ старину носы расквашивалъ? Легко мне съ господина судебнаго следователя Хрулева, у котораго я съ годъ тому назадъ работу делалъ, сорокъ копеекъ на чай получать? Ведь онъ человекъ одного со мной ранга... И было ему имя Мишка Сахарница... у него зубы гнилые и по сейчасъ, какъ тогда были"...
Ни Гвоздевъ, ни Коноваловъ, ни Орловъ не могутъ удовлетвориться теоретическимъ ответомъ, "точка зренiя", веская и значительная для человека идеи, не имеетъ смысла въ глазахъ ихъ, людей жизни. Это и делаетъ ихъ исканiе такимъ страстнымъ, безпокойнымъ, жуткимъ, а самое положенiе трагическимъ. Жизнь не даетъ ответа на эти запросы, а выносить эту жизнь они не могутъ. И они уходятъ въ босую команду, унося туда свое озлобленiе и жгучую боль неудовлетворенныхъ желанiй и неразрешимыхъ думъ. Человекъ теорiи, идеи можетъ найти утешенiе, безкорыстно жертвуя собой, своимъ знанiемъ, трудомъ, жизнью, вырывая у смерти Мишку-вора и тысячи такихъ же товарищей Орлова. Но Орловъ не можетъ, потому что онъ и есть та масса, ради которой приносятся эти жертвы, и знаетъ, что въ конце концовъ даже и лучше, чтобы Мишка отправился къ праотцамъ. Редакторъ, идеалистъ и защитникъ обездоленныхъ, находитъ для себя стимулъ къ жизни въ борьбе за фабричное законодательство, а Гвоздевъ по своему правъ, когда всю эту защиту называетъ "говореньемъ ерунды и чепухи".
поприщахъ жизни. Это "бывшiе люди", занимавшiе то или иное привилегированное положенiе и постепенно опустившiеся. Въ одномъ изъ лучшихъ своихъ очерковъ "Бывшiе люди" авторъ выводитъ несколько представителей этого типа. Во главе ихъ идетъ ротмистръ Кувалда, содержатель ночлежки въ полуразрушенномъ доме купца Петунникова, философъ циникъ и большой оптимистъ въ то же время. Его ночлежка является центромъ, где ютится всякая голь перекатная, когда решительно ужъ некуда идти. Среди своихъ клiентовъ Кувалда играетъ роль признаннаго вождя, главы и руководителя, въ которомъ золоторотцы ценятъ прежде всего умственность и философское отношенiе къ земнымъ радостямъ и горестямъ. Подъ грубой оболочкой ротмистра скрывается бездна добродушiя и чисто человеческаго отношенiя ко всемъ потерпевшимъ крушенiе, которыхъ онъ умеетъ не только прiютить, но и поддержать въ минуту жизни трудную. Самъ горькiй пьяница и почти нищiй, онъ съ любовью заботится объ единственномъ изъ своихъ жильцовъ, бывшемъ учителе, въ которомъ сохранилась еще искра божiя. Кувалда чувствуетъ себя сносно въ своемъ положенiи и если подчасъ разражается противъ общества, изъ котораго онъ вынужденъ былъ уйти навсегда, то больше съ общей точки зренiя. Глубоко ненавидитъ онъ только купца Петунникова, олицетворяющаго въ его глазахъ насилье и грубую эксплуатацiю капитала.
Перебиваясь репортерствомъ и мелкимъ хожденiемъ по деламъ, онъ могъ бы выйти изъ этой ямы, если бы не общая надломленность, отсутствiе воли и той силы, которая необходима для жизни и заключается въ вере въ себя, въ плодотворность борьбы, хотя бы и незначительной. Учитель - глубокiй пессимистъ, потерявшiй веру въ общество, въ людей, въ возможность перемены. Онъ любитъ только детей, которыхъ жизнь еще не изломана, и водку, целительницу отъ всехъ недуговъ.
Около этихъ двухъ центральныхъ фигуръ группируются остальные члены союза "бывшихъ людей", совершенно погибшiе люди, опустившiеся до той ступени, когда человекъ уже перестаетъ различать добро и зло и становится равнодушенъ ко всему окружающему. Ничто не связывало этихъ людей, не объединяло, не давало смысла ихъ существованiю, что и выражалъ философъ Кувалда въ афоризме: "мы все живемъ безъ достаточнаго къ тому основанiя". Такая жизнь безъ смысла и цели не можетъ не ожесточать людей, и въ ихъ разсужденiяхъ слышится подчасъ глухая угроза темъ счастливцамъ, которые сумели занять более удобныя места на жизненномъ пиру. Сквозь мракъ и холодъ, которымъ веетъ отъ общества этихъ "бывшихъ людей", проблескиваютъ искры огня, таящагося подъ пепломъ въ ихъ сожженныхъ сердцахъ. Они страшны, имъ терять нечего, и въ глазахъ остальныхъ жильцовъ ночлежки являются естественными вождями, какъ более опытные и понимающiе.
Относясь съ симпатiей и жалостью къ этимъ отверженцамъ, авторъ не скрываетъ ихъ дурныхъ сторонъ, замечая, что по испорченности и глубине паденiя они далеко превосходили тотъ деревенскiй людъ, который, не найдя успеха въ городе, опускался до "босой команды". Въ то же время онъ вполне правдиво отличаетъ и особое значенiе "бывшихъ людей" въ среде мелкаго обездоленнаго люда глухихъ закоулковъ. "Они вносили,-- говоритъ онъ, - въ среду забитыхъ бедностью и горемъ обывателей улицы свой духъ, въ которомъ было что-то, облегчавшее жизнь людей истомленныхъ и растерявшихся въ погоне за кускомъ хлеба, такихъ же пьяницъ, какъ обитатели убежища Кувалды, и также сброшенныхъ съ города, какъ и они. Уменье обо всемъ говорить и все осмеивать, безбоязненность мненiй, резкость речи, отсутствiе страха передъ темъ, чего вся улица боялась, безшабашная, бравирующая удаль этихъ людей, не могли не нравиться улице. Затемъ, почти все они знали законы, могли дать любой советъ, написать прошенiе, помочь немножко безнаказанно смошенничать. За все это имъ платили водкой и лестнымъ удивленiемъ предъ ихъ талантами".
"бывшихъ людей" мы не станемъ,-- слишкомъ эта судьба обыкновенна. Постепенно растущiй городъ выбрасываетъ ихъ еще дальше, когда столь ненавистный Кувалде купецъ Петунниковъ воздвигаетъ новую фабрику и изгоняетъ Кувалду и его присныхъ съ насиженнаго места. Команда разбредается въ поискахъ более удаленныхъ угловъ, где бы можно было сложить усталыя кости.
Сопоставляя эти два типа - "бывшихъ людей" и безпокойныхъ душъ, какъ Коноваловъ, Орловъ и Гвоздевъ,-- ясно видно, на чьей стороне симпатiи автора. "Бывшiе люди* - это отбросъ, къ которому онъ такъ и относится, хотя и жалеетъ ихъ. Безпокойныя души - это родственныя ему натуры, которыя онъ вырисовываетъ съ нескрываемымъ интересомъ, муки которыхъ ему близки и понятны. Лучшiе очерки посвящены имъ, и несомненный крупный талантъ г. Горькаго развертывается въ нихъ съ особымъ блескомъ и оригинальностью. "Коноваловъ" и "Супруги Орловы" написаны превосходно и за последнiй годъ представляютъ лучшiя художественныя произведенiя въ текущей литературе. Языкъ г. Горькаго необыкновенно гармонируетъ съ описываемыми имъ типами, по своей простоте и безыскусственности, а превосходное знанiе среды делаетъ эти очерки своего рода шедеврами. Жизнь героевъ, ихъ характеры, самыя сложныя душевныя движенiя развертываются предъ читателями естественно, живо безъ всякихъ преувеличенiй и прикрасъ, безъ неудачныхъ попытокъ на нарочитую глубину, что въ общемъ производитъ впечатленiе полнейшей искренности и правдивости. Авторъ много виделъ, много думалъ, много и самъ перенесъ тяжелаго и безотраднаго, но, какъ истинный художникъ, нигде не выдвигаетъ себя, и только въ образахъ, очерченныхъ смело и ярко, можно прочесть безпокоющiя его мысли, волненiя и желанiя. Глухiе и мрачные закоулки большихъ городовъ, куда онъ вводитъ читателя, оживаютъ, встаютъ въ этихъ очеркахъ, какъ живой укоръ обществу, мало обращающему на нихъ вниманiя, а жизнь, кипящая тамъ, своеобразная и мало изследуемая до сихъ поръ, раскрывается съ такихъ сторонъ, которыя открываютъ новыя перспективы. Вопросы, теоретически волнующiе многихъ читателей, здесь волнуютъ какъ жестокая действительность, требующая практическихъ ответовъ.
"Тоска" и две поэтическiя картинки "Максимъ Чудра" и "Старуха Изергиль". Несмотря на совершенно разную обстановку действiя, совершенно различные типы, во всехъ трехъ очеркахъ звучитъ одна основная нота. Въ первомъ старый мельникъ, повидимому, вполне благополучный, не находитъ себе места отъ охватившей его тоски и глубоко завидуетъ своему работнику, который въ жизни выше всего ставитъ "приволье", т. е. независимость и полную свободу воли. "Нетъ! - говоритъ работникъ,-- я уйду. Въ степь надо,-- приволье тамъ... эхъ ты! И мне тоже васъ жалко будетъ - привыкъ. А уйду, потому тянетъ. Самому противъ себя не надо спорить. Коли кто противъ себя заспоритъ - пиши пропалъ человекъ". Мельника поражаетъ эта способность Кузьмы - "не спорить противъ себя", онъ хотелъ бы отдаться тоже какому-либо сильному чувству, которое всецело охватило бы его и не можетъ: его душа, разменявшаяся на мелочи въ погоне за благополучiемъ, не способна къ сильнымъ порывамъ, не можетъ жить по своей воле, не подчиняясь разъ навсегда установленнымъ правиламъ. Онъ не въ силахъ "дать себе просторъ", и его тоска разрешается дикимъ разгуломъ, отъ котораго на душе мельника становится еще тяжелее.
"Приволье", свобода, возможность подчиняться только своей воле, идти за нею, отдаваясь своимъ порывамъ - вотъ цель жизни, сущность ея. Эта мысль еще яснее проведена въ поэтическомъ очерке "Максимъ Чудра". Ночью среди необъятной степи, лежа у костра и любуясь бездоннымъ темно-синимъ небомъ, старый цыганъ Чудра излагаетъ свою житейскую философiю автору.
"-- Такъ ты ходишь? Это хорошо! Ты славную долю себе выбралъ, соколъ. Такъ и надо,-- ходи и смотри, насмотрелся, лягъ и yмирай... Жизнь, иные люди?-- продолжалъ онъ, скептически выслушавъ мои возраженiя на его "такъ и надо". - Эге! А тебе что до того? Разве ты самъ не жизнь? А другiе люди живутъ безъ тебя и проживутъ безъ тебя. Разве ты думаешь, что ты кому-то нуженъ? Ты не хлебъ и не палка, ну и не нужно тебя тамъ... Смешные они, те твои люди. Сбились въ кучу и давятъ другъ друга, а места на земле вонъ сколько,-- онъ широко повелъ рукой на степь. - И все работаютъ. Зачемъ, кому? Никто не знаетъ. Видишь, какъ человекъ пашетъ, и думаешь: вотъ онъ по капле съ потомъ силы свои источитъ на землю, а потомъ ляжетъ въ нее и сгнiетъ. Ничего по немъ не останется, ничего онъ не увидитъ съ своего поля и умираетъ, какъ родился, дуракомъ... А я, вотъ смотри, въ 58 летъ столько виделъ, что коли написать все это на бумаге, такъ въ тысячу такихъ торбъ, какъ у тебя, не уложишь. А ну-ка, скажи, въ какихъ краяхъ я былъ? И не скажешь! Ты и не знаешь такихъ краевъ, въ какихъ я бывалъ. Такъ нужно жить,-- иди, иди и все тутъ. Долго не стой на одномъ месте,-- чего въ немъ? Вонъ какъ день и ночь вечно бегаютъ, гоняясь другъ за другомъ, вокругъ земли, такъ и ты бегай отъ думъ про жизнь, чтобъ не разлюбить ее. А задумаешься, разлюбишь жизнь, это всегда такъ бываетъ"...
И старуха Изергиль проводитъ ту же философiю свободной жизни, не связанной обычаями и условностями, отданной всецело жизни ради самой жизни. Эта философiя, увлекательная и жизнерадостная, составляетъ фонъ большинства очерковъ г. Горькаго. Все его герои такъ иди иначе увлечены ею, живутъ то стремленiемъ къ свободе, то исканiемъ такой жизни, где свобода составляетъ все содержанiе. Лучшiе типы въ его разсказахъ те же цыгане, которые бредутъ туда, куда ихъ влечетъ свободное сердце, тоскующее за привольемъ. Такова Мальва въ разсказе подъ темъ же заглавiемъ, и босякъ Сережка, который ей высказываетъ такое же пониманiе жизни, какъ и цыганъ Максимъ Чудра. Таковъ и Емельянъ Пиляй, голодный, оборванный, восхищающiйся широкимъ просторомъ степи. И самый типъ босяка, съ различныхъ сторонъ вырисовывающiйся въ разсказахъ г. Горькаго, тоже искатель приволья, вечнаго движенiя, жизни, свободной отъ разныхъ условностей и тягости, стесняющихъ проявленiе воли, что придаетъ этому типу жизнерадостный и бодрый характеръ, несмотря на удручающiя условiя его жизни.
касавшихся того же мiра нищеты и отверженности. Это настроенiе передается и читателю, что придаетъ очеркамъ г. Горькаго особую прелесть свежести, новизны и жизненной правды.