Аничкова А. М. (Иван Странник): Максим Горький - старая орфография

Русская литература, которая уже около полвека не изобилуетъ счастливыми явленiями, снова выказала свою чудодейственную способность къ обновленiю. Какой-то босякъ, Максимъ Горькiй, лишенный всякаго сколько-нибудь систематическаго обученiя, неожиданно вторгается въ священные ряды литературы, внося въ нихъ совершенно свежую, новую особенность своихъ мыслей и своего характера. Ничего настолько исключительнаго, ничего настолько новаго не появлялось после первыхъ романовъ Толстого. У этихъ произведенiй совсемъ не было предшественниковъ; они являются какъ бы чемъ-то исключительнымъ. Они требуютъ не одного только успеха въ литературе; они производятъ настоящую революцiю.

Горькiй родился отъ совершенно простыхъ родителей въ Нижнемъ-Новгороде въ 1868 или 1869 году. - онъ самъ не знаетъ точно,-- и съ раннихъ летъ остался сиротой. Онъ былъ взятъ въ ученiе однимъ башмачникомъ, но скоро убежалъ отъ него, потому что сидячая жизнь не была въ его вкусе. Такимъ же образомъ онъ бежалъ отъ гравера и, наконецъ, поступилъ къ живописцу. Потомъ мы встречаемъ его поваренкомъ, потомъ помощникомъ садовника. Онъ испыталъ жизнь во всехъ этихъ видахъ, и ни одинъ не понравился ему. На пятнадцатомъ году онъ едва научился немного читать подъ руководствомъ какого-то старика, который заставлялъ его учиться по складамъ по славянской библiи. Отъ этихъ первыхъ своихъ познанiй онъ сохранилъ только отвращенiе ко всему печатному, пока въ то время, когда онъ былъ поваренкомъ на одномъ пароходе, главный поваръ не пробудилъ въ немъ влеченiя къ пленительному чтенiю. Гоголь, Глебъ Успенскiй, Дюма-отецъ приводили его въ восхищенiе. Въ немъ тогда воспламенилось воображенiе; онъ съ неудержимой энергiей принимается учиться. Онъ отправился въ Казань, "какъ будто всякiй бедный мальчикъ можетъ получить безплатное обученiе",-- но скоро онъ заметилъ, "что такого обычая нетъ". Огорченный онъ поступаетъ подручнымъ въ пекарню, за три рубля жалованья въ месяцъ. Посреди самыхъ худшихъ непрiятностей, онъ всегда съ особенной горечью вспоминалъ про казанскую пекарню; позже, въ одномъ изъ своихъ произведенiй, онъ описалъ эти грустныя воспоминанiя: "Пекарня помещалась въ подвале со сводчатымъ потолкомъ. Света была мало, мало было и воздуха, но зато много было сырости, грязи и мучной пыли. Въ печи жарко горели длинныя плахи дровъ, и отраженное на серой стене пекарни пламя ихъ колебалось и дрожало, точно безъ звуковъ разсказывало о чемъ-то. Запахъ квашенаго теста и сырости наполнялъ промозглый воздухъ. Сводчатый, закопченый потолокъ давилъ своей тяжестью, и отъ соединенiя дневного света съ огнемъ въ печи образовывалось какое-то неопределенное и утомляющее глаза освещенiе".

Горькiй мечталъ о свободномъ воздухе. Онъ покинулъ пекарню. Продолжая читать, лихорадочно учиться, пьянствуя съ босяками, живя полной жизнью, онъ одно время делается пильщикомъ леса, въ другой разъ выгрузчикомъ на пристани... Въ 1888 году его охватываетъ отчаянiе и онъ собирается убить себя... Потомъ онъ делается сторожемъ, потомъ уличнымъ торговцемъ квасомъ. Счастливый случай свелъ его съ однимъ адвокатомъ, который заинтересовался имъ, началъ наблюдать за его чтенiемъ, занялся его обученiемъ. Но снова безпокойный характеръ натолкнулъ его на скитальческую жизнь; онъ исходилъ всю Россiю во всехъ направленiяхъ, испробовалъ все занятiя, включая отныне и дело литератора.

Онъ дебютировалъ коротенькимъ разсказомъ Макаръ Чудра, напечатаннымъ въ одной провинцiальной газете. Это произведенiе очень любопытно, только, правду сказать, любопытно более темъ, о чемъ объявляетъ, чемъ темъ, что даетъ. Сюжетъ отчасти напоминаетъ слишкомъ известные вымыслы, обычайные у романтиковъ. Действiе происходитъ въ цыганскомъ таборе. Описанiе личностей, действiя, разговоры, манера ихъ, съ какой оне облекаются постоянной гордостью, иногда отзывается деланностью. Очевидно, молодой авторъ хотелъ сделать все это литературнее. Онъ драматично описалъ исторiю сильной и отчасти витiеватой любви. Однако уже въ этомъ разсказе заметны некоторыя особенности Горькаго,-- его страсть къ свободной жизни, опьяняющая любовь къ музыке и природе; наиболее глубокiя характерныя черты этихъ несколько условныхъ цыганъ заимствованы имъ у бродягъ, которыхъ онъ виделъ въ действительности.

Действительное начало Горькимъ литературной деятельности относится къ 1893 году. Въ это время онъ познакомился съ писателемъ Короленко и, благодаря ему, вскоре напечаталъ разсказъ Челкашъ, который принесъ автору значительный успехъ. Съ этихъ поръ Горькiй начинаетъ работать усиленно; онъ отбросилъ традицiонную эстетику и теперь старается только чистосердечно, открыто выводить свое собственное представленiе о ясизни. Но такъ какъ онъ до сихъ поръ жилъ въ среде бродягъ, былъ самъ бродягой, поэтому и все, что онъ написалъ, является поэмой бродяжничества.

Его исключительная манера письма нова совершенно. Въ теченiе семи летъ онъ написалъ до тридцати разсказовъ, заключающихся въ трехъ книгахъ {Эта статья была написана въ начале 1901 года, когда уже появился и четвертый томъ, но, очевидно, авторъ не былъ еще знакомъ съ нимъ. Примеч. переводчика.}, и эти разсказы по своей немногосложной выразительности иногда напоминаютъ манеру Мопассана.

Сценарiй ихъ необычайно простъ. Часто въ нихъ бываетъ всего только два действующихъ лица. Старый нищiй и его внукъ, рабочая чета, бродяга и еврей, пекарь и его помощникъ, два товарища по нищете.

служатъ пределами целой драмы.

Молодой крестьянинъ оставилъ деревню, чтобы найти себе работу. Въ одной гавани онъ встречается съ бродягою особенной энергiи, который устрашаетъ, ослепляетъ и подъ конецъ завлекаетъ его: дело идетъ о какомъ-то таинственномъ походе, въ которомъ онъ обещаетъ ему большую выгоду. Разъ ночью Челкашъ увозитъ его на барке - на воровство. Надо въ ужасную погоду пройти подъ огнемъ таможенной стражи. После множества опасностей добыча захвачена и превращена въ золото. Такое богатство ослепляетъ крестьянина. Въ его темномъ уме возстаютъ образы легкой жизни, волнуютъ, искушаютъ его. Неудовлетворенный значительной долей, которую далъ ему Челкашъ, онъ пытается убить его и завладеть всемъ его кошелькомъ. Но, мучаясь угрызенiями совести и боясь, какъ бы кровь и воровство не принесли ему несчастiя, онъ возвращается къ человеку, котораго почти задушилъ, винится и предлагаетъ возвратить ему деньги. Но Челкашъ презираетъ. его бросаетъ ему въ лицо деньги и, какъ бы въ видъ высшей обиды, также проситъ у него прощенiя.

Такова канва одного изъ разсказовъ Горькаго; не менее проста и следующая.

Артемъ, бродяга, пришедшiй неизвестно откуда, является идоломъ всехъ женщинъ пристани и собакой для всехъ мужчинъ. Красота и сила делали его настолько же страшнымъ, насколько и пленительнымъ. Разъ вечеромъ враги его завлекаютъ Артема въ засаду, избиваютъ его и бросаютъ на произволъ. Бедный еврей Каинъ, презираемый всеми, оказываетъ ему помощь. Артемъ, тронутый оказанной ему услугой, объявляетъ своему спасителю, что онъ беретъ его подъ свое покровительство, разговариваетъ съ нимъ при всехъ и объявляетъ его своимъ другомъ. Новая жизнь тишины и спокойствiя начинается для несчастнаго. Но это продолжается недолго. Черезъ месяцъ Артемъ объявляетъ, что настаетъ конецъ его покровительству, что эта дружба гнететъ и тяготитъ его. Прежняя жизнь начинается для обоихъ: полная тщеславiя независимость для Артема и гнетущая бедность для Каина.

Какъ видно, въ этихъ разсказахъ нетъ совсемъ происшествiй, а обрисовка характеровъ совершенно законченная. Действующiя лица высказываются здесь целикомъ самыми простыми своими делами, жестами, речами.

Стиль, несмотря на нерадивость и недостатки, великолепно подходитъ къ сюжету; очень сильный, но гибкiй, онъ изменяется, смотря по случаю, то полонъ грубости и жесткости, когда это нужно, то поэтиченъ и богатъ красками, а онъ иногда достигаетъ до полнаго лиризма. Онъ поражаетъ своей неровностью, следуя перемене настроенiя писателя. Часто онъ спокойно пространенъ и длиненъ и вдругъ поднимается, какъ будто бы его подхватило сильное волненiе. Онъ забавляется сложными образами прiятной фантазiи. Въ его фразе нетъ предварительнаго размышленiя; чувствуется, что она вылилась сразу, но все-таки полна, оживляющею ее мыслью. Здесь нетъ совсемъ готовыхъ клише, мертвыхъ словъ. Все это ново, дышитъ живымъ чувствомъ.

Что особенно чаруетъ въ Горькомъ, такъ это отсутствiе известныхъ литературныхъ прiемовъ. Ни обычной искусственности, ни изношенныхъ способовъ нетъ въ этихъ простодушныхъ произведенiяхъ, для созданiя которыхъ писатель вдохновлялся только самимъ собой и природой. Не было никакого усилiя, какъ у другихъ, отличиться отъ своихъ предшественниковъ; онъ не подновлялъ Стараго, но съ удивительной дерзостью создалъ нечто новое.

Все, о чемъ разсказываетъ Горькiй, онъ виделъ. Все описанiя земли или моря, представленныя имъ, взяты имъ изъ своихъ собственныхъ похожденiй. Съ каждой подробностью этихъ описанiй у него связано какое-нибудь грустное или тяжелое воспоминанiе. Бродяжничество онъ описалъ свое. Бродяги - все его товарищи, онъ ихъ любилъ или ненавиделъ. Все его произведенiя бьютъ темъ, что онъ вложилъ въ нихъ самого себя, почти не думая объ этомъ. Въ то же время не умеетъ отделиться отъ своего произведенiя; водимыя имъ лица живутъ своей собственной жизнью, независимой отъ его жизни, со своими особенными характерами, со своей манерой сопротивляться общимъ бедствiямъ. Ни одинъ писатель не вложилъ въ свое произведенiе столько объективности.

Если онъ могъ разрешить задачу произведенiя въ одно время и безличнаго и страстнаго, это потому, что въ его жизни не было двухъ последовательныхъ эпохъ, во время которыхъ онъ сначала действовалъ бы, а потомъ вспоминалъ; эти эпохи проходили у него слитно.

Такимъ образомъ онъ придаетъ своимъ бродягамъ видъ разительной правды. Онъ не идеализируетъ ихъ; симпатiя, которую внушаютъ ему ихъ сила, ихъ отвага и желанiе свободы, не ослепляетъ его. Онъ не скрываетъ ни ихъ недостатковъ, ни пороковъ, ни пьянства, ни хвастовства. Онъ относится къ нимъ безъ всякой снисходительности и судитъ о нихъ вполне ясно. Онъ рисуетъ действительность, но не сгущая красокъ. Онъ не избегаетъ тяжелыхъ или грубыхъ сценъ; но даже въ самыхъ циничныхъ местахъ онъ не возмущается, потому хочетъ быть только правдивымъ, и совсемъ не думаетъ взволновывать легкими средствами. Просто онъ говоритъ, что эти вещи таковы-то вотъ, и что съ этимъ ничего нельзя сделать, что это зависитъ отъ непреложныхъ законовъ. Поэтому-то все скорби, даже самыя ужасныя, принимаются какъ сама жизнь. Горькiй въ своихъ действующихъ лицахъ видитъ только естественное зрелище: видна страсть всколебать ихъ, какъ ветеръ колышетъ волны, желанiе смехомъ пройтись по ихъ душамъ, какъ солнце проникаетъ сквозь облака. Его безо всякаго усилiя можно назвать реалистомъ въ лучшемъ значенiи этого слова.

Появленiе бродягъ въ литературе является огромнымъ нововведенiемъ Горькаго. Русскiе писатели сначала интересовались культурными слоями общества; потомъ они подошли къ мужику. "Мужицкая литература" приняла общественное значенiе. Она имела и государственное значенiе и не чужда отмены крепостничества. Она доказала всю ценность огромнаго живучаго и могущественнаго класса, съ которымъ должны считаться. Однако оставался въ темноте еще одинъ классъ, классъ бродягъ, обширный, разнородный, распространенный, многочисленный и очень характерный. Правда, онъ составляется изъ всехъ другихъ классовъ, изъ дворянъ, купцовъ, крестьянъ, духовенства, но съ того момента, когда отбившiйся отъ своего общества увеличиваетъ собою разнокалиберную огромную семью бродягъ, постоянно старающихся достать себе хлеба и готовыхъ взяться за какое угодно занятiе, онъ образуетъ со своими новыми братьями действительное единое звено, не только по тожеству матерiальнаго положенiя, но и по общему строю духа, которымъ можно его определить. Очевидно, подобныхъ людей очень трудно изучить; они не пишутъ, говорятъ мало; то, что они говорятъ, просто, хотя мысли ихъ сложны. Чтобы понять ихъ, надо долго прожить вместе съ ними, быть съ ними въ полной дружбе, товариществе, чтобы они не могли укрыться, притвориться; а чтобы обрисовать ихъ, надо обладать особенной мощью слова. Эта такая трудная задача нашла въ Горькомъ своего спецiальнаго работника: къ этому его предназначили обстоятельства его жизни и собственный генiй.

Между этими бродягами, такъ нохожими одинъ на другого по своимъ несчастiямъ, такая чудовищная разница. Несмотря на ихъ полный разрывъ съ прошлымъ, у нихъ встречаются выразительные признаки ихъ происхожденiя. Старые солдаты, бывшiе студенты, типографщики, башмачники, различные ремесленники, учителя, дьякона или дворяне, крестьяне,-- все они сохранили что-нибудь отъ своего сословiя или отъ своей профессiи. По способу носить свое тряпье, по песнямъ бурлаковъ, гулякъ или духовныхъ, по ихъ хвастовству, по всемъ ихъ выходкамъ можно узнать, чемъ они были раньше. Одинъ съ тщеславiемъ вспоминаетъ время, когда онъ былъ цирковымъ конюхомъ, другому нравится вспоминать, какъ онъ некогда учился въ московскомъ университете. "Въ сущности, намъ, было решительно все равно, былъ ли онъ когда-то студентомъ, сыщикомъ или воромъ,-- важно было лишь то, что въ моментъ нашего знакомства онъ былъ равенъ намъ". Важнымъ, на самомъ деле, было то, что все были вместе и вместе испытывали одинаковыя затрудненiя.

Аристидъ Кувалда, служившiй раньше ротмистромъ, после многочисленныхъ лишенiй, былъ въ настоящее время хозяиномъ ночлежки, которая была устроена на краю города "для разныхъ субъектовъ, сброшенныхъ изъ города за пьянство или по какой-нибудь другой не менее основательной причине". Онъ не обиралъ своихъ постояльцевъ и бралъ только по две копейки за ночь; они были для него столько же товарищами по несчастiю, сколько и постояльцами. Онъ забавлялся и пьянствовалъ съ ними, что, однако, не мешало ему ими командовать. Онъ зналъ, когда надо было выказать свою привычку къ приказанiямъ. Его называли "ваше благородiе", у него осталась еще военная фуражка, впрочемъ, съ оторваннымъ козырькомъ; вотъ все, что сохранилось отъ его чина, но значенiе его все еще продолжалось. Онъ сурово относился къ людямъ и добродушно бранилъ ихъ. "Если ты привыкъ каждый день жрать - вотъ напротивъ харчевня. Но лучше, если ты, обломокъ, отучишься отъ этой дурной привычки. Ты, ведь, не баринъ, значитъ, что ты ешь? Самъ себя ешь!" Онъ сделался ихъ советникомъ и старался, чтобы они воспользовались его опытностью: "Когда накопимъ капиталъ, я куплю тебе штаны и прочее, что нужно для того, чтобы ты вновь могъ сойти за порядочнаго человека и скромнаго труженика, гонимаго судьбой. Въ хорошихъ штанахъ ты снова можешь далеко уйти. Маршъ! Пока у меня были приличные штаны, я жилъ въ городе на роли порядочнаго человека, но, чортъ возьми, какъ только штаны съ меня слезли, такъ и я упалъ въ мненiи людей, и самъ долженъ былъ слезть сюда внизъ изъ города".

Хотя и не похожiй, скорее жалкiй, полный нежности и доброты въ своемъ паденiи былъ еще здесь странный добрякъ, котораго ребятишки фамильярно звали Филиппомъ. Онъ былъ учителемъ и вследствiе одной исторiи былъ изгнанъ изъ своего училища. Онъ потомъ испробовалъ все занятiя и въ конце-концовъ впалъ въ пьянство. Но у него была особая страсть къ детямъ. Вместо того, чтобы тратить все деньги наводку, онъ часть изъ нихъ оставлялъ, чтобы купить для детишекъ хлеба, яицъ, яблоковъ, ореховъ; онъ раздаривалъ имъ эти подарки молча и со смиренiемъ, какъ будто бы онъ боялся, что его слова,-- слова существа опустившагося,-- могутъ запачкать ихъ или причинить имъ вредъ.

досокъ на реке. Онъ великолепно пляшетъ, еще лучше разсказываетъ, и все его разсказы выдуманы имъ самимъ. Онъ употребляетъ самый циничный языкъ; но его обычными героями являются святые, цари, генералы, духовные. Самая развращенная аудиторiя постоянно сплевываетъ отъ отвращенiя, жадно слушая грязныя фантастическiя исторiи, которыя онъ разсказываетъ, прищуривъ немного глаза съ безстрастнымъ лицомъ... Воображенiе этого человека, питаемое религiозными сказанiями, выливается въ грубое шутовство съ невероятнымъ изобилiемъ; онъ могъ разсказывать съ самаго утра и до поздняго вечера и никогда онъ не повторялся.

Посреди бродягъ Горькiй представляетъ какъ-то особенно опустившимися и лишенными всякаго нравственнаго чувства техъ изъ своихъ героевъ, которые происходятъ изъ более высокихъ классовъ общества. Они предаются бродяжничеству не по инстинкту къ свободе, а скорее по своей лености и подлости, которыя делаютъ ихъ неспособными вести правильную жизнь. Они, вольные безъ зазренiя совести лентяи, не берутся за тяжелую работу и за опасныя предпрiятiя, а, напримеръ, предпочитаютъ пользоваться своимъ физическимъ очарованiемъ или своей ловкостью, чтобы съ выгодой для себя пользоваться страстями или невежествомъ встречающихся имъ людей. Горькiй презираетъ ихъ и, хотя онъ не возстаетъ противъ нихъ, но по крайней мере никогда не упускаетъ случая въ своихъ разсказахъ, где участвуютъ подобные люди, отделить ихъ отъ настоящихъ бродягъ по природе. Его антипатiя по отношенiю къ нимъ выказывается во множестве мелочей,-- въ форме, которой онъ описываетъ ихъ, въ действiяхъ, которыя онъ приписываетъ имъ. Въ разсказе Въ степи трое бродягъ идутъ вместе, на время соединившись по необходимости. Совершается убiйство. Кемъ? Однимъ изъ троихъ, получившимъ некоторое свободное воспитанiе, бывшимъ студентомъ.

Хотя большею частiю бродяги составляются изъ крестьянъ, но, очевидно, между двумя этими классами существуетъ коренная оппозицiя и естественная вражда. Бродяга презираетъ людей съ определеннымъ занятiемъ, живущихъ бедно. "Я, видишь ты. - говоритъ Сережка,-- всехъ мужиковъ не люблю... они сволочи! Они прикинутся сиротами - имъ и хлеба даютъ и... все!.. У нихъ, вонъ, есть земство, и оно все для нихъ делаетъ... Хозяйство у нихъ, земля, скотъ... Я у земскаго доктора кучеромъ служилъ, насмотрелся на нихъ... потомъ бродяжилъ я по земле много. Придешь, бывало, въ деревню, попросишь хлеба - цапъ тебя! Кто ты, да что ты, да подай паспортъ... Бивали сколько разъ... То за конокрада примутъ, то просто такъ... Въ холодную сажали... Они ноютъ да притворяются, но жить могутъ: - у нихъ есть зацепка - земля. У нихъ и земство, и все такое.

- Что? А чортъ его знаетъ что! Для мужиковъ поставлено, ихъ управа... Плюнь на это..."

опаснаго предпрiятiя, воспоминанiе о деревенской жизни ставится въ идеалъ. Горе отъ этого уменьшается, и прiятность обладать вернымъ убежищемъ улыбается несчастному. "У тебя есть домъ, онъ недорого стоитъ, но онъ твой. У тебя есть своя земля, вся-то она съ горсть, но она твоя. У тебя есть курица, яйца, яблоки, ты король надъ своимъ добромъ!"

Крестьяне со своей стороны ненавидятъ бродягу, потому что они страшатся его, можетъ-быть, также и потому, что онъ ихъ искушаетъ. Но особенно эта жизнь изо дня въ день, безъ принциповъ и безъ пристанища можетъ только возмутить ихъ консервативный характеръ. И если некоторые оставляютъ свою избу для большой дороги и увеличиваютъ собою толпы босяковъ безъ пристанища, безъ очага, такъ къ этому ихъ принуждаетъ экономическое и общественное состоянiе русской деревни. Земля плохо кормитъ: въ некоторыхъ местахъ не хватаетъ земли, увеличенiе народонаселенiя принуждаетъ къ усиленному раздробленiю, а потомъ плохо обрабатываютъ землю. Мужикъ невежественъ: онъ боится всякаго нововведенiя. Очень часто бываетъ голодъ; въ некоторыхъ местностяхъ онъ, кажется, появляется вполне хронически: каждый годъ целыя губернiи поражаются недородомъ. Наконецъ, слишкомъ гнетутъ налоги.

При подобныхъ условiяхъ происходитъ вотъ что. Сильные мужчины остаются около земли только то время, которое необходимо для пахоты, посева и жатвы, которые по краткости весны и лета въ большей части Россiи приходится производить поспешно. Тотчасъ же после уборки хлеба они идутъ искать себе занятiя въ города, въ извозъ, на заводы, на пристани въ качестве бурлаковъ и крючниковъ. Такимъ образомъ образуется родъ подвижного населенiя, полубродягъ, которые питаютъ непостоянную привязанность къ родной избе. Часто случается, что во время своихъ переходовъ они забываютъ отсутствующую семью и покинутую деревню. А города полны искушенiй. Со своими новыми случайными товарищами они прiобретаютъ новыя привычки, часто скверныя, скоро разрушающiя все то, что составляло прежде ихъ организованную жизнь. Отъ уходящаго на сторону крестьянина до бродяги переходъ уже легкiй и естественный.

Мальва, Горькiй даетъ намъ два характерныхъ типа крестьянъ, сделавшихся бродягами незаметно, почти не подозревая этого, въ силу вещей. Одного изъ нихъ зовутъ Василiй. Когда онъ покидалъ деревню, то у него было твердое намеренiе снова возвратиться въ нее. Онъ шелъ заработать немного деньжонокъ для детей и жены. Онъ скоро устроился на рыбномъ промысле; жизнь была легкая, товарищи - веселые ребята, пьянствовавшiе и открывавшiеся во-всю. Была тамъ одна женщина, въ которую онъ влюбился. Онъ остался. Сначала онъ посылалъ своимъ небольшими суммами. Потомъ въ его голове деревня представлялась вещью какой-то отдаленной, безразличной, почти недействительной. Онъ отвыкъ думать о ней. Приходитъ его сынъ, Яковъ, отыскать его, а также достать и себе работы, на одинъ сезонъ. У этого чистая крестьянская душа. Разъ, смотря на безпредельное море, онъ восклицаетъ: "Кабы это все земля была! Да черноземъ бы! Да распахать бы!" Потомъ и онъ такъ же, какъ и другiе, былъ захваченъ прелестью легкой и свободной жизни; чувствуется, что онъ уже оторвался теперь отъ земли и что никогда уже не вернется въ деревню.

Даже и соединившись съ бродягами, крестьянинъ узнается посреди своихъ товарищей. У него остаются еще воспоминанiя о деревне и о земле. Когда Тяпа, зарабатывающiй себе хлебъ темъ, что собираетъ тряпье, видитъ, какъ его прiятель читаетъ газету, онъ протягиваетъ къ нему свою кривую руку и говоритъ: "Дай-ка. - На что тебе!-- Дай... можетъ, про насъ есть что... - Про кого это?-- Про деревню. - Надъ нимъ смеялись и бросали ему газету. Онъ бралъ ее и читалъ въ ней о томъ, что въ какой-то деревне градомъ побило хлебъ, а въ другой сгорело тридцать дворовъ, а въ третьей баба отравила свою семью - все, что принято писать о деревне и что рисуетъ ее такой несчастной, глупой и злой. Тяпа читалъ все это глухо и мычалъ, выражая этимъ звукомъ, бытьможетъ, состраданiе, быть-можетъ, удовольствiе".

Таковы эти босяки, бывшiе мужики, убежавшiе изъ деревни, которые, покинувъ ее, еще вспоминаютъ о ней, то съ сожаленiемъ, то съ проклятiемъ, иногда то и другое въ теченiе одного часа, но безъ всякой мысли возвратиться въ нее.

возбуждаетъ, настраиваетъ и что является просто состоянiемъ бродяжнической души. Некоторые прямо родятся съ душою бродяги, какъ другiе родятся съ душою лавочника или чиновника. Въ глубине ихъ сидитъ тоска. Эта-то тоска и мешаетъ имъ устроиться на какомъ-нибудь месте, избрать себе какое-либо определенное занятiе. Они постоянно бросаются на поиски места, которое понравилось бы имъ, безпрестанно увлекается, но и ожесточаются. Говорятъ, что они воображаютъ, что они найдутъ его, разъ его будутъ искать; однако они хорошо знаютъ, что эта надежда химерическая, у нихъ нетъ этой надежды; они не ищутъ и все происходитъ такъ, какъ если бы они искали, потому что имъ надо хорошо обмануть ненасытный инстинктъ, который не менее повелителенъ, чтобы чувствовать себя пустымъ.

Огромная Россiя страдаетъ отъ тоски, и Горькiй съ замечательной ясностью подметилъ многочисленныя и печальныя проявленiя этой тоски. Странная болезнь, нервное разстройство, хроническiй сплинъ, который проникаетъ до самыхъ глубокихъ народныхъ массъ, гаситъ самыя животворныя, самыя необходимыя жизненныя силы.

Тоска не всегда является результатомъ утонченнаго воспитанiя и утомленiя роскошью; все человеческiя существа, будучи подвержены жизненнымъ несчастiямъ, охватываются тоской. Правда, праздность покровительствуетъ ея расцвету, тогда какъ какъ деятельность отвлекаетъ человека отъ самого себя. Но праздность сильно распространена въ Россiи, даже и въ простомъ народе. Въ деревне много дней предназначено для гулянiй: много свободнаго времени, длинные и разорительные деревенскiе праздники частенько прерываютъ работу. Кроме того, долгая зима, во время которой мужикъ ничего не делаетъ, а валяется только въ своей мрачной избе, приноситъ ему усиленный досугъ, досугъ и скуку.

Даже самый пейзажъ, раскинувшiйся у него передъ глазами, не имеетъ въ своей природе ничего веселаго: огромныя равнины, такiя же монотонныя подъ летней зеленью, какъ и подъ снегомъ, несколько пробуждающiяся только въ короткую весну, длинныя, безконечныя, съ неяснымъ горизонтомъ, безъ определенныхъ линiй, безо всякихъ украшенiй, которыя веселили бы глазъ своей фантазiей, приводящiя въ отчаянiе своимъ однообразiемъ.

Надо отметить еще, что суровость климата, внезапное выпаданiе снега, попеременная сухость и продолжительные дожди держатъ земледельца въ состоянiи вечной неуверенности. Онъ постоянно борется со случайностями, противъ которыхъ ничего не могутъ сделать все его силы. Онъ впадаетъ въ бездеятельность. Впрочемъ, этотъ фатализмъ встречается во всехъ подробностяхъ русской жизни. У крестьянина фатализмъ ведетъ къ лености.

"Я на особой стезе,-- говоритъ одинъ изъ нихъ. - И не одинъ я - много насъ такихъ. Особливые мы будемъ люди... и ни въ какой порядокъ не включаемся... Кто передъ нами виноватъ? Сами мы передъ собой и жизнью виноваты... Потому что у насъ охоты къ жизни нетъ, и къ себе самимъ мы чувствъ не имеемъ... Матери наши не въ урочные часы зачали насъ - вотъ въ чемъ сила..." Это убежденiе вполне обдуманно; оно происходитъ отъ холоднаго вывода, что между всемъ общественнымъ порядкомъ и бозпокойнымъ желанiемъ отдельныхъ людей нетъ согласiя. Оно можетъ граничиться съ уступчивой печалью или съ отчаянiемъ у более простыхъ людей, у которыхъ нетъ достаточно энергiи, чтобы свободно принять себя такими, каковы они есть. Но у другихъ она превращается въ гордость. Они находятъ для себя славу въ томъ, что чувствуютъ свою неспособность къ жизни, потому что, вместо того чтобы считать себя ответственными за это, они всю вину сваливаютъ на жизнь. Они не говорятъ, что они не могутъ жить, а говорятъ, что жизнь неспособна поддержать ихъ: "Жизнь узка, а я - широкъ", разсуждаютъ они... "На свете есть особый сортъ людей, родившихся, должно-быть, отъ Вечнаго Жида. Особенность ихъ въ томъ, что они никакъ не могутъ найти себе на земле места и прикрепиться къ нему. Внутри нихъ живетъ тревожный зудъ желанiя чего-то новаго... мелкiе изъ нихъ никогда не могутъ выбрать себе штановъ по вкусу, и отъ этого всегда не удовлетворены и несчастны, крупныхъ ничто не удовлетворяетъ - ни деньги, ни женщины, ни почетъ... Такихъ людей въ жизни не любятъ - они дерзновенны и неуживчивы." - Другiе же съ какимъ-то вызовомъ разсматриваютъ свою судьбу, какъ какое-то странное зрелище, почти смешное, и даже забавляются собственными несчастiями. Они стоятъ передъ лицомъ своей случайной жизни такъ же, какъ передъ какимъ-нибудь смешнымъ безпорядкомъ, подробности котораго забавляютъ ихъ. Они смеются и какъ бы для удовольствiя еще увеличиваютъ несообразность своей жизни; это доставляетъ имъ злую и остроумную игру.

Одинъ изъ героевъ Горькаго представляетъ прекрасный образецъ этихъ насмешниковъ надъ собой. Это - Семка, здоровый детина, который вспоминаетъ, какъ онъ былъ садовникомъ и какъ по какому-то капризу судьбы сделался убежденнымъ пьяницей. Онъ умеетъ разсмешить всехъ. Онъ отыскиваетъ красивыя ругательства и подбираетъ для своихъ товарищей смешныя прозвища. Въ самые тяжелые приступы грусти и труда онъ какъ бы смотритъ въ лицо судьбе, наполовину важно, наполовину лукаво. И чаще всего онъ свою иронiю направляетъ на счетъ собственныхъ своихъ несчастiй. Разъ, когда онъ былъ занятъ вместе съ другими чисткой сточной трубы, онъ вдругъ остановился и, сравнивая эту странную работу съ всеобщей деятельностью вселенной, приходитъ къ глубокому недоуменiю, полному интереса, что онъ можетъ жить только когда вычиститъ это грязное место. Онъ веритъ, что работаетъ для более лучшаго жребiя; онъ съ горечью насмехается надъ ошибкой судьбы: "Рыть трубу... но для чего? Для грязной воды? Какъ будто бы прямо-то нельзя ее выливать на дворъ. Плохо пахло бы? Говорятъ, это отъ безделья. Брось, напримеръ, соленый огурецъ. Почему пахнетъ онъ, если онъ малъ? Онъ пробудетъ одинъ день и ничего отъ него не останется: онъ сгнiетъ. Вотъ! Между темъ, если бросить мертваго человека на солнце, действительно, будетъ пахнуть. Потому что онъ слишкомъ великъ!.." Такимъ образомъ въ немъ грубо переплетаются мечтанiя и философiя.

Эта сложность характеровъ, различные оттенки, которые едва возможно отметить, происходитъ у некультурныхъ людей отъ непонятнаго безпокойства. Они ничего не могутъ объяснить; нельзя даже сказать, что они ищутъ уверенности; они скорее кажутся людьми, у которыхъ мысли постоянно бушуютъ, но никогда не выливаются въ определенную форму. Нигде, можетъ-быть, какъ въ Россiи человекъ не мучится такъ своей душой. Онъ подверженъ смутнымъ надеждамъ, которыхъ онъ не можетъ достигнуть. Жизнь его невзыскательна: хлебъ, немного табаку и водки, теплая одежда для зимы; но онъ нуждается въ божественной пище: - "Не хлебомъ единымъ живъ человекъ". - И болезнь его духа легко переходитъ въ мистицизмъ.

Вся Россiя испещрена толпами богомольцевъ, идущихъ къ святымъ местамъ, Кiеву, Москве, иногда даже на Афонскую гору или въ Іерусалимъ. Намеренiе богомольства часто слагается въ теченiе целой жизни. Или же часто отправляются въ дорогу внезапно, не имея никакой другой опоры, кроме наивной и сильной веры. Идутъ, прося милостыню, подыскивая случайно насущный хлебъ, не чувствуя никакой устали. Мечтая, идутъ своей длинной дорогой, счастливые, если въ конце удастся облобызать святыню. Религiозное настроенiе такъ сильно въ деревняхъ, что некоторые бродяги, не колеблясь, эксплуатируютъ его: принимаютъ умиленный голосъ, вплетаютъ въ свою речь евангельскiе тексты, придерживаются хитрыхъ и жалобныхъ словъ. Этотъ самый опасный элементъ.

Эта же скорбь духа высказывается въ сильной и почти болезненной любви къ музыке. Музыка каждую минуту входитъ во все произведенiя Горькаго и наполняетъ ихъ своимъ безпокойствомъ. Она присоединяется ко всемъ оттенкамъ горести, и не только къ определенной грусти, причины которой известны, но и къ раздраженiю скуки, къ этому безумству души, которое не объяснятъ ни безконечныя речи ни крики, но которое въ гибкости мелодiи находитъ свое верное и точное выраженiе. Душа бродяги растворяется въ ней со всемъ своимъ отчаянiемъ... Когда охватываетъ страстная горячка, въ музыке все находятъ себе опьяненiе.

чтобы получить въ ней подкрепленiе, если кризисъ наступилъ. "Пою... Только это у меня разами бываетъ... полосой. Начну я тосковать, ну, тогда и пою... И ежели петь начну - затоскую. Ты ужъ помалкивай объ этомъ... не дразни. Ты самъ-то не поешь?.. Ахъ ты... штука какая! Ты... лучше потерпи до меня... а пока свисти. Потомъ ужъ оба запоемъ, вместе. Идетъ?"

Русская простонародная музыка ужасна для безпокойной души. Почти всегда меланхолическая она медленно тянется и въ конце каждой строфы обрывается раздирающей нотой.

Въ праздникъ разъ вечеромъ компанiя плавала по Волге. Одна женщина пела; въ этомъ близкомъ взрыве музыки было нечто страшное, что безпокоило всехъ. И на самомъ деле, когда она поетъ, въ одно и то же время делается и хорошо, и ужасно, и дрожитъ она; тутъ и рыданiе отъ ужасной боли сердца, и горячая жалоба, и звонъ безпросветнаго отчаянiя; все это горитъ и плачетъ, кричитъ и наводитъ тоску.

руками, который берется доставить ему живое чувство, которое тотъ ищетъ. Действiе происходитъ въ узенькой комнатке, полной дыма, винныхъ паровъ, въ маленькомъ кабачке; и вотъ калека командуетъ сидящимъ за столомъ товарищамъ: "Поемъ; надо начинать грустью, чтобы душу наставить на точку, чтобы заставить ее слушать... Надо ей какъ приманку бросить печальную песню. Она остановится: тогда можно ей дать другую жгучую песнь, чтобы она загорелась. Зажгите душу, она содрогнется, тогда все пойдетъ. Это будетъ изступленiе. Она чего-то хочетъ и въ то же время ничего- не хочетъ! Грусть и радость. Все расцвететъ различными цветами!" Костя, молодой чахоточный рабочiй, бледный отъ волненiя, начинаетъ разбитымъ голосомъ. Онъ пелъ и какъ будто бы рыдалъ, того и гляди остановится. Но прежде чемъ замерла нота, къ ней присталъ сильный женскiй контральто, мечтательный и подавленный. Голосъ звенелъ ровный, безнадежно спокойный, и благодаря этому еще более трогательный. Потомъ къ первымъ двумъ голосамъ присталъ третiй, голосъ искалеченнаго, высокiй, гибкiй, дрожащiй, какъ бы эхо другихъ голосовъ, какъ бы стонущая тень, произносящiй только одни гласные звуки словъ. А женскiй голосъ, низкiй, ровный и густой, былъ похожъ на широкую бархатную ленту, которая свивается въ воздухе, где-то вверху, съ голосами Кости и калеки, какъ бы съ золотыми и серебряными нитями... Трое певцовъ пели, загипнотизированные собственными голосами, которые звучали то плачевно и страстно, то были похожи на покаянную молитву, то были печальны и нежны, какъ печаль ребенка, то были полны отчаянiя и тоски, какъ всякая хорошая русская песня. Звуйи плакали и плыли; казалось, что они вотъ сейчасъ погаснутъ, но они возрождались вновь, оживали на замирающей ноте, снова поднимали ее въ воздухе: тамъ она билась, потомъ падала. Фистула увечнаго подчеркивала эту агонiю. Пела девушка, и Костя рыдалъ, и можно было сказать, что не было конца этой плачевной и просительной песне, повествованiю, какъ безсемейный человекъ искалъ счастья... "Братья,-- закричалъ мельникъ,-- довольно! Во имя Христа, довольно! Вы насквозь прокололи мне душу. Довольно печали! Вы разстрогали мое больное сердце... Моя печаль лежитъ во мне, какъ горячiе уголья! Что я буду делать?"

Мельникъ вышелъ отсюда смущенный, со смущенной душой.

изъ страданiя строятъ мистическую религiю искупленiя: въ ихъ желанiи скорби есть какая-то гордость, какой-то страстный вызовъ. Они хотятъ страдать для страданiя и чтобы быть сильными противъ горестей. Кроме того, они безконечно интересуются собою и всматриваются въ себя съ болезненнымъ любопытствомъ. Они одарены странной способностью къ анализу. Они допрашиваютъ себя, наблюдаютъ за собой и удивляются, находя себя такими. Безъ сомненiя, они никогда не смогутъ разобраться въ путанице своихъ чувствъ; но если они стараются только узнать вечный мракъ души и все непонятное, что наводняетъ ихъ, они испытываютъ тщеславное волненiе затеряться въ этомъ ихъ собственномъ безпорядочномъ богатстве.

Что особенно характеризуетъ ихъ, такъ это ихъ необъятная жажда жизни, ненасытимое желанiе отведать всехъ удовольствiй, даже всего страданiя, если оно представляетъ собою одну изъ формъ жизни. Одно только оцепененiе противно ихъ желанiю.

Вопреки всего своего безпорядка, эти бродяги очень заботливы о нравственномъ порядке ихъ жизни. У нихъ есть высшiй кодексъ правилъ, связанныхъ между собой глубокой мыслью, которымъ они повинуются темъ более строго, что это само дыханiе ихъ души, которую они такимъ образомъ вложили въ жизненную доктрину. Ихъ этика выражается въ коренномъ индивидуализме. Въ силу этого индивидуализма они за самое первое правило считаютъ изгнанiе всякаго рабства и принужденiя; они порываютъ со всякой общественной организацiей, которая спутывала бы ихъ, и отправленiе въ бродяжничество является для какъ бы первымъ логичнымъ действiемъ свободной личности.

Около забора, на краю дороги, въ полусвете два голоса обмениваются последними словами: "Не настаивай больше, Мотря, я не останусь, я уже не могу остаться. Я уеду. - А что я буду безъ тебя делать?-- Эхъ! Мотря, уже много девушекъ любило меня, и со всеми я распрощался. Оне вышли замужъ. Иногда мне удается встретиться съ какой-нибудь изъ нихъ; гляжу и не верю своимъ глазамъ: эту ли я ласкалъ?.. Нетъ, Мотря, не моя участь жениться: я не отягчу свою судьбу ни женой ни домомъ. Говорятъ, я родился подъ плетнемъ, и также я и умру. Я заскучаю на одномъ месте. - А я?-- Ты останешься здесь, ты выйдешь за вдовца Чекмарева: онъ хорошiй мужикъ. Я пойду своей дорогой, ты - своей, какъ этого хочетъ судьба. Къ чему объ этомъ говорить. Обними меня еще разъ, моя голубка. - О! мой Кузя!-- Мы встретились по любви, а теперь намъ пора и разстаться съ любовью. Ты должна жить, и я также. Не справедливо было бы намъ спутываться вместе. Надо жить такъ или иначе всей полнотой жизни. А ты, дурашка, все стонешь. Вспоминай скорее: хороши ли были наши поцелуи? Эхъ! ты..."

Несколько позже онъ повелительно добавляетъ: "Не надо спорить со своей душой; когда идешь противъ самого себя, то скоро погибнешь".

"Сообразуй свою жизнь со своей сущностью, бери всю мощь твоей собственной индивидуальности.". Но они теряются въ разнообразiи своихъ сбивчивыхъ стремленiй: "Ты знаешь, чего хочешь?-- Кабы знала!-- съ глубокимъ вздохомъ и очень тихо ответила Мальва. - Мне всегда хочется чего-то. А чего?.. не знаю. Иной разъ села бы въ лодку и въ море! Далеко-о! А иной разъ такъ бы каждаго человека завертела, да и пустила волчкомъ вокругъ себя. Смотрела бы на него и смеялась... То жалко всехъ мне, а пуще всехъ - себя самое, то избила бы весь народъ. И потомъ бы себя... страшной смертью... И тоскливо мне и весело бываетъ"...

Передъ лицомъ того, что надо бы делать, и чего они ясно не различаютъ, они испытываютъ тягостное чувство неуверенности и безпорядка: "Этакой искорки въ душе нетъ,-- говорилъ Коноваловъ,-- силы, что? Ну, нетъ во мне одной штуки - и все тутъ. Понялъ?"

Такимъ образомъ при полной неспособности устроить свою жизнь, некоторые изъ нихъ мечтаютъ о высшей организацiи, которую наложили бы на нихъ, о законе, который продиктовалъ бы имъ какой-нибудь очень сильный человекъ, потому что, во всякомъ случае, для действiй въ жизни долженъ быть какой-нибудь порядокъ... Они - существа, но не принадлежатъ ни къ какой категорiи. Они заслуживаютъ отдельнаго счета, суровыхъ законовъ.

Но почти все держатся противной стороны ихъ этики, сопротивленiя. Они более ясно видятъ то, что есть дурного, и что надо было бы разбить, чемъ то, что надо было бы создать. Ихъ тщеславiе раздражается въ бешеный нигилизмъ. Они считаютъ себя великими, чтобы быть выделенными.

Они храбро смотрятъ въ лицо жизни, желая съ радостью усмирить ее и господствовать надъ ней. Они страстно верятъ въ самихъ себя и, несмотря на все свои неудачи, считаютъ себя героями. Удастся или нетъ имъ осуществить индивидуальную форму своего существа, но они верятъ, что завладеютъ жизнью одной своей волей существа более сильнаго и более смелаго, чемъ она. Они убеждены, что они высшiя существа надъ правилами, которыя другiе создаютъ для ихъ собственнаго употребленiя или принимаютъ по трусости. Они презираютъ все ходячiе законы и разрываютъ ихъ. При случае они украдутъ, ограбятъ, солгутъ, выставляя себя такимъ образомъ свободными людьми.

слабы и такъ лишены всего, что есть въ действительности; если они воруютъ и лгутъ, такъ это просто изъ-за того, чтобы не умереть съ голода. Они полюбовно обходятся съ самолюбiемъ; они принуждены выпрашивать себе пропитанiе у техъ, кого они презираютъ и отъ которыхъ они всей силой стараются отличить себя. Но этого униженiя они не замечаютъ и не хотятъ замечать: они живутъ какой-то чудесной иллюзiей, которой они обмануты только наполовину, но великолепiе которой они на время присваиваютъ себе. Они лгутъ передъ другими для жизни своего тела, но для жизни своей души они лгутъ передъ самими собой. Они выдумываютъ для себя необычайныя трудности, сильно преувеличенныя, великолепныя до невероятiя. Во время одной страшной эпидемiи, свирепствовавшей въ городе, сапожникъ Орловъ, сделавшiйся больничнымъ служителемъ по обстоятельствамъ, находитъ въ этой деятельности великолепный предметъ экзальтацiи своего пыла: "Силу я въ себе чувствую - необоримую! То-есть, если бъ эта, напримеръ, холера да преобразилась въ человека... въ богатыря, хоть въ самого Илью Муромца,-- сцепился бы я съ ней! Иди на смертный бой! Ты сила и я, Гришка Орловъ, сила,-- ну, кто кого? И придушилъ бы я ее, и самъ бы легъ... Крестъ надо мной въ поле и надпись: Григорiй Андреевъ Орловъ... Освободилъ Россiю отъ холеры. Больше ничего не надо..."

Поддерживаемые подобными воображенiями, они свою надменность къ страданiю хвастливо возводятъ въ мученичество ихъ бедной жизни.

Не надо смешивать индивидуализма бродягъ съ ихъ эгоизмомъ. Ихъ поведенiе совершенно свободно отъ скупости, имъ ежеминутно приходится жертвовать своей выгодой изъ-за своей гордости. Они въ несчастiй проявляютъ одинъ къ другому прекрасную угодливость, смешанную, понятно, съ шутками и грубостью, но темъ более трогательную, что она скрывается подъ более грубой наружностью. Таковъ вотъ парень, который разъ въ маленькомъ городке встречаетъ потерянную девушку, почти ребенка, такую же несчастную и голодную, какъ и онъ самъ. Они вместе воруютъ хлебъ и делятъ его. Она целомудренно отогреваетъ своего товарища собственнымъ сбоямъ теломъ, и оба они утешаются чувствомъ общаго ихъ несчастiя, симпатiей, жалостью.

Иногда въ нихъ поднимается волненiе совести и такъ сильно, что, после того, какъ долго боролись съ важными опасностями, они отказываются отъ выгодъ своего удальства.

Эти действiя поздней честности въ известныхъ обстоятельствахъ имеютъ почти героическую цену. Двое несчастныхъ, которые соединяются вместе, чтобы помогать другъ другу не умереть, тотчасъ же воруютъ лошадь, несчастную кобылу, которую они могутъ продать только на шкуру. Это ихъ последнее средство; после этого ничего больше. Одинъ изъ нихъ чахоточный и почти при смерти. Но скоро мысль о крестьянине, лишившемся своей лошади, волнуетъ его и делается для него нестерпимой, какъ какое-либо угрызенiе совести. Онъ колеблется, боится, какъ бы возвращенiе хозяину лошади, что онъ собирается сделать, не огорчило его товарища. Въ конце-концовъ оба решаются: у нихъ нетъ сердца воспользоваться украденнымъ, и чахоточный умираетъ настолько же отъ голода, насколько и отъ болезни.

людей принимаютъ очень деликатное свойство. Емельянъ Пиляй собирается убить человека: сразу онъ отомститъ за себя и сделается богатымъ, потому что избранная имъ жертва богата и эксплуатируетъ его. У него нетъ ни угрызенiй совести ни колебанiя, и онъ подстерегаетъ свою добычу. Но вотъ онъ замечаетъ девушку, которая плачетъ и хочетъ утопиться, потому что обманута въ своей любви. Онъ заинтересовывается ей, потому что она слаба и хороша. Онъ приближается къ ней, разспрашиваетъ ее и старается утешить. Онъ счастливъ, когда она, наконецъ, улыбнулась. Онъ забылъ о своемъ ужасномъ проекте, и теперь у него только одна мысль - вернуть молоденькую девушку къ ея родителямъ. И когда последняя въ знакъ благодарности предлагаетъ ему несколько денегъ, онъ отказывается со смутнымъ чувствомъ не испортить красоту этого особеннаго воспоминанiя. Все это не мешаетъ ему вследъ за симъ же драться съ дворникомъ и ночевать въ участке, но онъ сохранилъ безпорочное воспоминанiе прiятнаго приключенiя.

У нихъ есть великодушiе и странное самопожертвованiе, которыя по своей неожиданности, даже по своей чрезмерности, делали бы ихъ безсознательными христiанами, если бы въ нихъ не было также заметно, что они ревностно держится своей индивидуалистической воли. Коноваловъ въ одномъ изъ веселыхъ домовъ встречаетъ девушку, которая показалась ему молодой, свежей и попавшей сюда нечаянно. Онъ почти тотчасъ же оставилъ городъ, въ которомъ была она; Капа не оставила въ немъ ни сентиментальнаго сожаленiя, ни сладострастнаго воспоминанiя. Но въ минуту нежности онъ обещался ей вырвать ее изъ этой дыры. Онъ посылалъ ей денегъ, немного, но онъ зарабатывалъ ихъ съ большимъ трудомъ, прерывая свое великодушiе, когда былъ пьянъ, и снова принимаясь за работу и упрекая себя за это упущенiе въ достиженiи намеченной имъ цели. Ему хочется сделать хорошее дело, снова поднять девушку на уровень человеческаго существа. Онъ более не раздумываетъ. Но Капа вообразила, что Коноваловъ освобождаетъ ее затемъ, чтобы жениться на ней. Поэтому, въ одинъ прекрасный день она является къ своему другу, и полная доверенности, представляется ему, какъ поджидаемая имъ невеста. Это для Коновалова странное открытiе. Неожиданный оборотъ, который принимаютъ вещи, необычайно раздосадываетъ и возмущаетъ его. На его свободу посягаютъ: "Вотъ она, Капитолина, какую линiю гнетъ - хочу, говоритъ, съ тобой, это значитъ - со мной, жить въ роде жены. Желаю, говоритъ, быть твоей дворняжкой... Совсемъ несообразно! Ну, милая ты девочка, говорю, дуреха ты; ну, разсуди, какъ со мной жить? Первое дело у меня - запой, во-вторыхъ, нетъ у меня никакого дому, въ-третьихъ, я есть бродяга и не могу на одномъ месте жить... и прочее такое, очень многое... говорю ей". Капа, упавшая изъ своего мечтанiя, снова возвратилась къ своей скверной жизни. Коноваловъ зналъ это, сожалелъ объ этомъ, радъ былъ бы, если бы исполнилось его доброе намеренiе, но онъ решительно чувствовалъ, что это зависитъ не отъ него: мысль пожертвовать своей свободой не могла придти ему... Свои деньги, свою работу, сколько угодно, но самого себя, Коновалова, никогда. Его философiя не доходила до пожертвованiя собою. Всякiй долженъ делать свою жизнь, никто не имеетъ права насиловать жизнь другихъ. Обязанность сострадательности къ другимъ граничитъ съ обязанностью личной своей защиты.

Другой бродяга, который, безъ сомненiя, представляетъ самого Горькаго, въ одной изъ его повестей возвышается до самой высшей степени любви къ ближнему. Въ одной изъ гаваней онъ нашелъ родъ несчастнаго существа, судьбою заброшеннаго сюда, слишкомъ лениваго, чтобы работать, и слишкомъ глупаго, чтобы отыскать дорогу къ богатству своего отца, отъ котораго онъ былъ выгнанъ за скверныя исторiи. Онъ не привлекаетъ къ себе симпатiи, въ немъ нетъ ничего, что могло бы подкупить и разжалобить въ его пользу. Но Горькiй отдается ему, просто потому что это ему нравится. У него теперь пока нетъ никакой другой цели въ жизни, какъ помочь этому незнакомцу. Последнiй ленивъ: онъ будетъ работать для него; у последняго ужасный аппетитъ: онъ будетъ отдавать ему свой паекъ; последнiй съ каждымъ днемъ становится требовательнее, грубее, капризнее: ничто не оттолкнетъ благоворителя, ни проклятiя ни ложь, и чемъ больше онъ встречаетъ неблагородства въ своемъ питомце, темъ более онъ решается жертвовать собой. Это раздражаетъ, утомляетъ его, становится ему противнымъ; но это еще более воспламеняетъ его къ делу.

Въ этой странной повести онъ представляется намъ какъ бы апостоломъ или мученикомъ любви къ ближнему. Но что одушевляетъ его въ его работе, такъ это чувство, что ему нельзя требовать себе вознагражденiя и что онъ, по своему желанiю, превращается въ видъ Uebermensch'а самоотреченiя.

Они считаютъ себя очень изнуренными жизнью, но ихъ юморъ наивенъ; ихъ впечатленiя имеютъ какую-то невинную прелесть. Почти всегда въ ихъ цинизме есть какое-то хвастовство или же робость; они искреннее, нежели сами думаютъ объ этомъ.

двумя звездочками: одна изъ нихъ, большая, горитъ, какъ изумрудъ; другая, недалеко отъ нея, едва заметна...

Въ своемъ безмолвномъ уединенiи природа является лучшимъ повереннымъ для ихъ думъ, нежели люди. Они видятъ, что она похожа на нихъ, свободна и безконечна; они вверяютъ ей свои самыя разнообразныя чувства, самыя мучительныя и даже самыя скверныя. Облака, тянущiяся по нему, кажутся имъ уставшими отъ утомленiя, аналогичнаго съ ихъ утомленiемъ. Море улыбается, какъ бы охваченное безпричинной радостью, и они хорошо знаютъ, что оно насмехается, кричитъ, отчаивается, волнуется отъ какого-то смутнаго безпокойства. Ветеръ холоденъ, онъ ударяется о стены съ болезненнымъ воемъ. Степь при закате дня утомляется отъ влажной теплоты и засыпаетъ.

Иногда говорили, что природа противоречитъ имъ; они вступаютъ въ споръ съ ней, ссорятся съ ней и нападаютъ на нее... Емельянъ Пиляй достаетъ изъ кармана пустой кошелекъ. Онъ раздражается, беретъ несчастный лоскутъ, поворачиваетъ и разсматриваетъ его, а потомъ бросаетъ въ море. Волна подхватываетъ его, уноситъ далеко отъ берега. Потомъ, увидавъ, что это былъ за подарокъ, она съ негодованiемъ возвращаетъ его на песокъ. "И ты не хочешь этого? съ бешенствомъ кричитъ Емельянъ; ты все-таки возьмешь же его!.." И, схвативъ свой вымокшiй кисетъ, кладетъ, въ него камень и отбрасываетъ его далеко въ воду".

Особенно природа очаровываетъ ихъ своей пышностью. Они подсматриваютъ въ ней разнообразiе красокъ, они любуются зрелищемъ, которое она представляетъ для нихъ. "Коноваловъ любилъ природу глубокой, безсловесной любовью, выражавшейся только мягкимъ блескомъ его глазъ, и всегда, когда онъ былъ въ поле или на реке, онъ. весь проникался какимъ-то миролюбиво-ласковымъ настроенiемъ, еще более увеличивавшимъ его сходство съ ребенкомъ."

Они какъ дети или какъ артисты. Неизвестно, были ли они пусты или хитры. Какъ видно, и то и другое. Они вкушаютъ самое лучшее удовольствiе сделаться детьми посреди простыхъ и естественныхъ вещей. Коноваловъ и его другъ, когда они уходили въ поле, разводили огонь, хотя это было летомъ, чтобы прибавить еще прелесть пламени къ красоте пейзажа.

Они, можетъ-быть, являются будущимъ, которое дремлетъ и минутами, кажется, готово пробудиться. Вотъ что видятъ критики въ произведенiяхъ Горькаго. Понятно, вводя въ литературу всего только одинъ общественный классъ, онъ делаетъ не одно только художественное дело.

Успехъ Горькаго огроменъ. Неизвестно, не должно ли это повредить его генiю. Съ техъ поръ, какъ онъ увиделъ себя литераторомъ, Горькiй наивно думаетъ сделать честь имени, котораго его удостоили и, не отказываясь отъ своихъ бродягъ, захотелъ испытать однако и другiе более разнообразные и высокiе сюжеты. Но если онъ хорошо знаетъ бродягъ, то людей светскихъ онъ знаетъ очень мало. Несколько разсказовъ, написанныхъ имъ изъ высшихъ классовъ общества, посредственны. Здесь онъ оказывается стесненнымъ, мало осведомленнымъ или осведомленнымъ слишкомъ недавно.

Горькiй, желая более расширить поле своего искусства, вдохновился хорошо для своего романа Фома Гордеевъ. которые волнуютъ ихъ и въ одно и то же время приносятъ имъ радость и неуверенность въ будущемъ, по несоразмерности своей жизненной силы, имеетъ много аналогичнаго съ бродягами, которыхъ онъ рисовалъ до сихъ поръ. Это странный мiръ, очень замкнутый, очень самоуправный, который имеетъ свои нравы и свои обычаи, свои традицiи и свою гордость, собственный свой языкъ, свои спецiальные предразсудки. У него есть своя аристократiя, основанная единственно на удаче и, следовательно, подверженная многочисленнымъ колебанiямъ; въ немъ есть свои оторванные отъ почвы и свои эксплуатируемые. Эти богатые купцы, устроившiеся по берегамъ реки, производятъ перевозку всехъ техъ продуктовъ, естественной дорогой которыхъ является Волга. Они спекулируютъ на этихъ товарахъ, они устанавливаютъ на нихъ цены, монополизируютъ ихъ, доставляютъ ихъ на рынокъ, получая сказочные барыши или же прогорая съ той же внезапностью. Они обладаютъ хищнымъ и разсчетливымъ инстинктомъ великаго делового человека, полукупца, полуразбойника. Никакое безпокойство не гнететъ ихъ, но какая-то безконечная задумчивость, необходимость постоянно придумывать новыя дела держатъ ихъ въ вечной лихорадке. Они недоверчивы и лукавы, живутъ, тесно сплотившись вместе, соучастники общаго дела, и обманываютъ другъ друга съ страннымъ безстыдствомъ въ своей двойственности. Они ведутъ горячую жизнь упрямой борьбы и невоздержаннаго торжества. Они работаютъ и пьянствуютъ; у нихъ пышное житье и варварскiе нравы.

Фома Гордеевъ - сынъ одного изъ этихъ неукротимыхъ людей, вышедшихъ изъ ничего и къ тридцати годамъ ворочающихъ миллiонами. Онъ унаследовалъ отъ своего отца неудержимый характеръ, но онъ не имеетъ, какъ тотъ, способности приложить свою необычайную мощь къ делу. Онъ красивъ, крепокъ, огроменъ, хорошо приноровленъ для борьбы, но въ немъ есть что-то неопределенное и смутное. Двадцати летъ Фома остается сиротой, и его горячая натура, предоставленная самой себе, более чемъ когда-либо сбита съ жизненной дороги. Онъ попадаетъ подъ опеку своего крестнаго отца, типъ ловкаго купца, проворнаго, который выказываетъ добродушiе, а подъ своимъ веселымъ видомъ хранитъ горячiе инстинкты къ прибыли и воровству. Фома не можетъ не страдать отъ господства этого человека. Въ жизни, которую его заставляютъ вести, онъ не находитъ ничего, къ чему можно было бы привязаться, онъ особенно ничего не находитъ, что наполнило бы неизмеримую пустоту его души. Онъ самъ чувствуетъ въ себе нечто необыкновенное, что заставляетъ его страдать. Ему не достаточно стремленiя къ богатству; его опекунъ съ гневомъ и иронiей упрекаетъ его, что онъ не понимаетъ и не любитъ денегъ. Кутежъ, въ который онъ бросается съ неистовствомъ, не можетъ разсеять тяжелой меланхолiи, которую онъ не можетъ вполне ясно определить и которая происходитъ отъ неприспособленности его души къ его судьбе. Онъ раздумываетъ, почти не желая и этого и не отдавая себе ясно отчета въ неопределенномъ пессимизме, въ который онъ впадаетъ. Онъ понимаетъ, что въ жизни есть глубокiй смыслъ, котораго уловить онъ не можетъ; онъ страдаетъ оттого, что портится отъ горестной, неуверенности.

Ему внезапно приходитъ мысль, что это вина богатства, если онъ такъ тоскуетъ, потому что оно давитъ его, потому что оно обуздываетъ весь жаръ его необузданности. Съ этихъ поръ оно тяжело для него; онъ хочетъ освободиться отъ него. Онъ предлагаетъ своему крестному отдать ему все свое богатство. Но последнiй, хитрый деловой человекъ, придумалъ другой планъ завладеть этимъ богатствомъ съ большой безопасностью. Онъ ухватывается за своенравiе Фомы и заставляетъ признать его полоумнымъ. Искуснымъ маневромъ онъ достигнетъ до отнятiя нравственной странности молодого человека, чтобы похерить его изъ жизни и сделаться естественнымъ владельцемъ его именiя.

Самъ Фома, не сознавая этого, облегчаетъ подобную комбинацiю. Однажды, когда богатый купецъ давалъ большое празднество по случаю освященiя парохода, былъ приглашенъ и крестный; онъ убедилъ и Фому пойти съ нимъ. Это было разгульное гулянiе на судне, съ тяжелой роскошью, въ соединенiи съ оркестромъ и безграничномъ весельемъ. Крестный поднялся, произнесъ напыщенную речь для прославленiя своего сословiя; онъ расхвалилъ его величину, будущее и могущество. Но едва умолкли восклицанiя, вызванныя его речью, какъ Фома бросилъ бешеное проклятiе и, какъ бы въ ответъ удивленiю, произошедшему отъ подобной выходки, онъ объявилъ къ собравшимся изумленнымъ гостямъ все свое презренiе и всю свою ненависть. И, видя, что его едкая речь никого особенно не хлещетъ изъ этихъ пышныхъ воровъ, онъ вполне точно определяетъ свою брань, онъ кричитъ тому про низость, этому про его безчестность, другому объ его грабежахъ. Когда вотъ этотъ пойдетъ въ Сибирь очищаться за изнасилованiе молоденькой девушки? Когда будутъ наказаны вотъ эти, одинъ, убившiй свою любовницу, другой, пустившiй по мiру своихъ племянниковъ? Бешенство тогда охватываетъ всемъ собравшимся обществомъ, все бросаются на сумасшедшаго пророка, притискиваютъ его къ борту парохода, обижаютъ, смеются надъ слабостью одного человека противъ всехъ. А онъ, Фома, какъ бы сразу упавъ изъ своего бешенаго возбужденiя, пасмурный теперь, оскорбляемый и поносимый, не находитъ въ себе уже более ни малейшей силы сопротивленiя. Онъ проситъ, чтобы его освободили. За него однако еще боятся, ему развязываютъ только ноги. Онъ садится за столъ, запачканный пиршествомъ, и проситъ водки. Долго онъ сидитъ, ослабевши; крупныя молчаливыя, слезы текутъ изъ его закрытыхъ глазъ. Празднество кончено, возвращаются всемъ обществомъ. Въ разныхъ группахъ шепчутъ, что этотъ человекъ полоумный, очевидно, а опекунъ сожалеетъ, какъ прилично случаю, объ этомъ происшествiи, и все решаютъ, что большое богатство должно перейти къ этому ихъ товарищу.

Фому помещаютъ въ сумасшедшiй домъ, потомъ освобождаютъ его: онъ не опасенъ. Потеря его энтуiзазма уничтожила его, опустошила это всего, что прежде делала его сила. Отныне онъ былъ только беднымъ существомъ, почти слабоумнымъ, который бродилъ по улицамъ и надъ которымъ смеялись. А при встрече люди спрашивали его: "Ну-ка, насчетъ светопреставленiя скажи слово, а? Хе-хе-хе! Про-орокъ!.." Онъ, кажется, совсемъ не слушаетъ никого и остается безмолвнымъ, таинственно замкнутый, и никто не знаетъ, живетъ ли что-нибудь еще въ этой опустошенной душе. Такъ кончился Фома Гордеевъ, сужденный жизнью, потому что онъ не могъ войти въ согласiе съ условiями своей судьбы.

онъ попытался разорвать все путы. При достатке онъ страдалъ каждую минуту отъ своей неспособности къ жизни: всякое впечатленiе преобразовывалось въ немъ въ ужасный намекъ на его несогласiе съ своими. Онъ чувствовалъ, что жизнь требуетъ отъ него усилiя, разрыва, и что наградой за все это будетъ свобода. У него есть энергiя только для бе- шеной и нелепой выходки, прекрасной по негодованiю, но глупой, выходки противъ безчестья его сословiя. Онъ делается разбитымъ, глупымъ бродягой; вся его жизненная и духовная сила безо всякой пользы погублена имъ самимъ.

Въ одномъ изъ своихъ разсказовъ, Читатель, Горькiй высказывается объ общественной роли, которую онъ приписываетъ писателю. Онъ считаетъ его дело такимъ благороднымъ и такимъ важнымъ, что приходитъ въ отчаянiе, что не исполнитъ его: "Слепой, который взялъ на себя роль вожака слепыхъ", думаетъ онъ о себе, и сердце его сжимается. Чувствуетъ ли онъ любовь къ людямъ? Онъ задаетъ себе подобный вопросъ и отвечаетъ, что его ближнiй далекъ отъ него. Онъ чувствуетъ, что все, что онъ даетъ ему, онъ даетъ не по любви, а чтобы возвести исключительно дело своей жизни въ какое-то необыкновенное чудо. Онъ ссылается на ростовщика, который готовъ извлекать выгоду изъ удивленiя и почтенiя. Его одушевляетъ безсознательная жалость, более однако действительная и более горячая, чемъ онъ считаетъ ее. Но онъ знаетъ, что онъ неспособенъ вылечить видимое имъ страданiе. Что могли бы съ него спросить, съ него, одного изъ страдающихъ? Грызущее вечное сомненiе убиваетъ въ немъ всю иллюзiю апостольства. Все люди отделены другъ отъ друга и каждый изъ нихъ долженъ бороться только для самого себя.

Произведенiя Горькаго, въ его собственныхъ глазахъ, заражены главнымъ порокомъ. Они неспособны заставить народиться оживляющую радость. Человечество разучилось радоваться; что же остается делать, какъ не жаловаться и не смеяться надъ страданiемъ?.. Эти размышленiя часто посещаютъ его, и это сомненiе въ своей благотворной силе придаетъ его генiю необычайную грусть.

моралисты; но безпорядокъ необходимъ ей, и горе нельзя отделить отъ нея. Что же остается делать при подобныхъ условiяхъ? Единственнымъ выходомъ отсюда надо брать по отношенiю къ жизни, обязательно скверной, какое-нибудь положенiе красоты. Чемъ человекъ больше, темъ больше онъ замечаетъ ужасъ своей судьбы. Тогда онъ соберется въ жгучемъ отчаянiи и пойметъ свою обязанность придавать каждому мгновенiю благородство своего суроваго сопротивленiя.

Прежде всего, по Горькому, надо возвратить человечество отъ напрасныхъ поисковъ посредственнаго благополучiя. Особенно надо его пробудить, потому что оно, къ несчастью, заснуло въ своей неблагородной уступке. Надо въ немъ возбудить энергiю, силу сопротивленiя. Человечество хочетъ горячей ласки любви или острiя боли: - скорее все, нежели покой! И вотъ почему онъ самъ работалъ, представляя все черныя пятна жизни, весь скандалъ судьбы. Онъ восхвалялъ возмущенiя, не потому чтобы они приносили хоть отчасти счастiе мiру, но они мощно указываютъ на свою жизненность своей сильной волей.

И вся жизнь не можетъ и не должна быть иной: отчаяннымъ исканiемъ чего-то такого, что составляло бы raison d'etre и чего не существуетъ. Потому что въ ней нетъ смысла.

Есть на земле одинъ классъ людей, который имеетъ самое сильное влеченiе къ подобной истинной философiи, которую только одна трусость мешаетъ принять всемъ. Эти люди - бродяги, и Горькiй съ братскимъ единомыслiемъ представилъ ихъ въ ихъ непоколебимой гордости. Этого имени, имени бродягъ, заслуживаютъ не только те, кто носитъ его. Но во всякомъ живомъ существе скрывается бродяга, более или менее сознательный для самаго существа, более или менее открыто принимаемый за бродягу, потому что всякая душа безпредельна въ своихъ желанiяхъ и своихъ нуждахъ. И то, что Горькiй высказываешь въ своихъ произведенiяхъ, это безнадежность человечества, ужасъ передъ необходимостью жить.