Глава девятая
Добить классового врага
Знамя штаба соревнования завоевано женской бригадой
ТЕЛЕГРАММА
МЕДГОРА. ЗАМНАЧ БЕЛОМОРСТРОЯ РАПОПОРТУ
Хотя декабрьские нормы человеко-дня много ниже ноябрьских, они все-таки не выполняются. Объемные выполнения плана выполняются хуже, чем в ноябре. Данные ежедневно сигнализируют об опасности выполнения декабрьского плана значительно хуже ноябрьского. Вашей главной обязанностью является восстановление в лагере труд-дисциплины, приведя ее в состояние, равное июльскому. Решительно прекратить бездельное шатание тысяч людей, до полного восстановления порядка в лагере. Под личную ответственность привести в ясность оставшиеся работы и на основе этого составлять календарный план их выполнения. Данные должны быть в Москве 1 января — № 21885.
ЯГОДА
Через две недели после этой телеграммы, в декабрьский снежный день, ленинградский поезд высадил в Медвежьей горе новую группу пассажиров. Человек в серой армейской шинели первый сошел на перрон. Из-под бровей, удивленно приподнятых от природы, спокойными, ничему не удивляющимися глазами он оглядел редкую станционную толпу, станционный дом, декоративные сосны на втором плане, царапающие верхушками низкое зимнее небо. Толстые хлопья снега, мгновенно осевшие на ресницах, мешали смотреть. Он смахнул их рукой, как многие, высаживающиеся здесь до него, смахивали слезы.
Кто такой этот человек? Какие судьбы привели его на Беломорстрой?
Человек, о котором идет речь, родился 33 года назад на Виленщине, в семье крестьянствующего еврея-неудачника из деревни Тургели. О таких говорит еврейская пословица: возьмись они торговать шляпами, люди с этого дня станут рождаться без голов; задумай они продавать сапоги, люди станут рождаться без ног и т. д., на все варианты. Литовские крестьяне не носят шляп и ходят босиком, и деревенский литовский еврей не знает неактуальных пословиц. О том, что бывают евреи-неудачники, ему известно только по наслышке.
Отец — в юности рослый детина с неугомонной кровью хасида — славился на всю окрестность своими буйством и силой. Его богатырскому сложению завидовали втихомолку хилые еврейские юноши из соседних местечек. Они перестали ему завидовать лишь тогда, когда прошел призыв и все они остались дома, а его без осмотра, одобрительно хлопнув по плечу, приемочная комиссия угнала в солдаты. Благодаря своему саженному росту тургельский еврей был с места определен в гренадеры. Царская казарма быстро вышибла из него необузданное буйство юности. Непокорного «жида» били смертным боем, выколачивали из него крутой нрав розгами, смоченными в соленой воде.
Отслужив свой срок и раз навсегда потеряв всякий вкус к отечеству, демобилизованный гренадер надумал было рвануться в далекую манящую Америку, обетованную землю всех неудачников. Но шифскарта стоила денег, а денег не было. Раньше чем удалось скопить их, посыпались дети. Год от года в избе становилось теснее.
Отец, перепробовав все профессии, на старости взялся торговать скотом. От пятницы до пятницы он рыскал по деревням, уговаривал упрямых, несловоохотливых мужиков, набавлял по гривеннику, уходил, возвращался, божился, чтобы обмануть за полтинник, клялся жизнью жены и детей, призывая на их голову самые замысловатые несчастья. Если бы в мире существовала справедливость, бедные жена и дети должны были бы по крайней мере раз в день умирать в страшных мучениях. Но если бы в мире существовала справедливость, жена и дети нищего еврея из Тургелей имели бы каждый день обед и ужин. Справедливости в мире не было. Барыша, заработанного хрипом, божбой, заковыристыми клятвами, ударами «по рукам», от которых пухла ладонь, нехватало на хлеб и селедку. Тогда отец занялся делом, совсем уже не подходящим для бедного еврея: он стал пить.
Он пил сначала по деревенским ярмаркам, «вспрыскивая» с крестьянами доведенную до конца сделку. За кривым трактирным столом, покрытым скользкой клеенкой, они пропивали вместе — обсчитанный крестьянин и еврей-покупатель — один выручку за последнюю корову, другой — свои трудные грошовые барыши. Хмельной еврей становился задиристым и свирепым. Он возвращался домой, пропахший навозом и водкой, с бородой набекрень, с глазами, налитыми кровью. Жена шарахалась от него в угол, и дети загораживали ее гурьбой, с жадной ненавистью следя за каждым движением папаши. Он редко валился спать, не перебив последних щербатых горшков, не избив до полусмерти жены, не искалечив пытающихся заступиться за нее детей.
Однажды — было это осенью — после очередного избиения у матери горлом кинулась кровь. Старшая шестнадцатилетняя дочь Надя отравилась в эту ночь стрихнином, припасенным для крыс, и умерла в конвульсиях. Когда семья собралась отсиживать по покойнице «шиве», оказалось, что нехватает четырнадцатилетнего сына. Соседи видели, как мальчик в одном картузе выбежал на улицу. Домой он больше не вернулся.
…По железной дороге ходят поезда. В поездах на скамейках ездят пассажиры. У вагонов есть еще ступеньки и буфера.
Беспризорничал в Витебске. Чужой городок, без родных и знакомых показался пустым и враждебным. Бродил по городу без гроша в кармане; без угла, с непристойным аппетитом, готовым удовлетвориться хорошей буханкой хлеба, но сейчас же, не откладывая. Попадалась случайная работа по найму. 1916 год — постоянная работа на фабрике Даненберга и первое участие в рабочем движении. К концу года — призыв.
Война, проходившая до сих пор мимо колоннами марширующих солдат, костылями человеческих обрубков, оравами беженцев, приторным запахом йодоформа, в один день изменила маршрут и стеной выросла поперек дороги. Во дворе воинского начальника выстроенные в ряд призывники ждут вызова. Через открытое окно видна очередь голых парней. Шустрый фельдфебель с ловкостью заправского столяра отводит каждого к стене и измеряет рост.
«Снимают мерку для гроба!»
Пока не дошла очередь — тихонько со двора воинского начальника в ворота, потом в переулок, потом в другой, бе-е-гом!
На фабрику к Даненбергу не вернулся: дезертир. Да и в Витебске оставаться не особенно безопасно.
Можно жить и не всплывая на поверхность. Внутри громадной государственной махины, как нелегальные пассажиры в трюме гигантского парохода, — люди, десятки, сотни, тысячи людей, раз-навсегда поссорившись с законом. Общество в обществе. Дезертиры, уголовники, жулье. Дорога к нормальному заработку закрыта. Желудок работает не переставая. У воров — организация, коллектив, круговая порука. Тем легко. В одиночку не проживешь.
Так рос, так жил человек. У человека не было имени. Старое потеряно вместе с воинскими бумагами. Новое не закреплено еще нигде.
Человек, о котором идет речь, мог называться сегодня Абрам Роттенберг, мог называться Ковалев, мог называться Волков. Но у человека была воля, была неукротимая жажда лучшего, большого, не похожего на пережитое. И был еще 1917 год, поднявший из низин сотни и тысячи безымянных.
Когда в 1932 году человек, о котором идет речь, прибыл на Беломорстрой, чекисты, ожидавшие его на вокзале, подняли руки к козырькам: это был помнач ГУЛАГа ОГПУ — чекист Семен Фирин.
В мутном приливе Февральской революции он не сразу нашел свой фарватер. При вести о революции, купив на последние деньги билет, он примчался в Питер. Столица звенела музыкой в честь «великой, бескровной». Свобода ударила в юношескую голову, как непривычное вино, невзирая на сомнительную марку. Первого марта восемнадцатилетний дезертир вынырнул на декретированной новым правительством добровольной явке дезертиров.
Отправили в полк. Служба в «демократической» армии пришлась не по нутру. Через месяц дезертировал в Москву. Явился в совет солдатских депутатов. Первая политическая закалка: агитатор-пропагандист по выборам в городскую думу. Затем — лагерь на Ходынке, оттуда — на фронт, третья особая дивизия. Месяц спустя был уже членом полкового комитета. В октябрьские дни делегирован на дивизионный съезд, затем на съезд 2-го Сибирского корпуса XII армии. Переизбирали корпусный комитет. Старый — весь из эсеров. Невдалеке от станции Аигат, на полуразрушенной фабрике, сизой от табачного дыма, двое суток подряд шел съезд. Делегаты приехали с твердой программой: скорее по домам. Голосовали за «большаков». Председатель нового комитета — Фирин и латыш, стрелок Мартин Скудри — два политграмотея. Поехали в Рамоцкое принимать дела от старого комитета. Не сдают. Отобрали силой: круглая печать — и все как полагается.
В первый же день — делегацией втроем к командиру корпуса генералу Махрову. «Без доклада не входить». Вошли. Генерал, ясно, махровый, смотрит волком, видно, как голого, только ради приличия прикрылся улыбочкой: «Будьте любезны, присядьте». — «Благодарствуем, сидели, хватит. Ознакомьте нас с положением на фронте». — «Пожалуйста». Штабной офицерик в аксельбантах читает доклад: одни иностранные слова да технические военные термины — не понять ни бельмеса. Офицеры любезно улыбаются: «Какие будут у товарищей вопросы?» Фирин: «Сколько у вас тут легковых машин?» — «Позвольте, я не вижу, какое это имеет отношение…» — «Отношение имеет такое, что все легковые машины отошлете в распоряжение комитета. Понятно? А в этих делах разберемся попозже».
Разобрались. Но сначала приходилось туго. Офицеры, как один, в сговоре. Корпус заражен эсеровщиной. Спаивают целые части, уговаривают открыть фронт. Помаленьку все же прибрали к рукам. Пришлось учиться с азов. Учились разбираться в карте, пользоваться шифром, читать телеграфную ленту. Выучились, сами того не зная, совсем другому, самому трудному — быть большевиками.
Но военные знания пригодились. На Литве, в море белогвардейщины, ходят подводными лодками крестьянские партизанские отряды. Зимой восемнадцатого года попал в родные края. Сколотил отряд человек двести: литовские батраки, виленские комсомольцы, рабочие, горсть немецких солдат-спартаковцев, два пулемета, ящик гранат, тридцать винтовок. Постыдные мальчишеские двадцать лет прикрыл окладистой черной бородой.
Длинные переходы в дождь и в стужу по непроходимым литовским лесам. Отогревались у подожженных барских усадеб. Усадьбы, невзирая на слякоть, горели с треском, на зависть уцелевшим соседям. На дверях костелов усатые войты расклеивали печатное извещение: «…считать объявленным вне закона…» Извещение к весне пожелтело и выцвело.
Борьба шла молчаливая, деловая, без орудийного шума, без окопной трескотни, каждый патрон — валюта. Посылали пулю, будто вколачивали гвоздь, — без промаха. Со всех сторон — кольцо: полк «белого волка» из местных помещиков, вооруженных до зубов, немецкие солдаты из разложившейся X армии — кондотьеры. Пощады не давали, но и не просили. Владека Войцеховского, виленского рабочего, партизана, попавшего в лапы «белому волку», по предложению пагирского ксендза сожгли живьем, привязав к дереву, как Тараса Бульбу.
К концу апреля небольшая горсть партизан — остатки славного отряда — влилась в первую красную литовскую бригаду. Комиссаром бригады — Фирин. Командир бригады, генерал Архипов на третий день удрал к белым. Справа, слева, спереди — регулярные польские, бело-латышские, литовские части. Отступление.
В двадцатом году — снова на тылах противника. На этот раз с повстанческим отрядом в тылу польской армии. Потом — опять Литва, заочный смертный приговор, захват и расстрел товарищей. Спасла случайность: несколькими днями раньше выбыл из отряда, заболев сыпняком.
У германской границы из солдат перебежчиков-спартаковцев организована немецкая спартаковская бригада. Комиссар бригады — Фирин.
Была еще одна вылазка в тыл противника, стычки с полицией, новые заочные приговоры.
Были еще… да мало ли что еще было!
Потом — внезапная перемена декорации: кривые улочки греческого Пирея, турецкая Галата, портовые кабаки болгарского Бургаса. Хаос и распад белогвардейщины после разгрома Врангеля и крымской эвакуации. Планы новых интервенций и десантов, пока с установкой на ближайшее завтра. Это — в высоких кругах: в квартирах генералов и героев контрразведки, в виллах дельцов белогвардейского тыла. В армии — разброд и голод. Солдаты и казаки — эмигрантская голь — угрюмо топтались на перепутьи. Куда? В китайские полки? В греческую армию? В африканские легионы? Пушечным мясом за солдатские харчи? На каторжный труд в филиппопольские рудники? Дробить камни на македонских шоссе? Попрошайничать Христа ради на набережных Константинополя? Или, может быть, как-нибудь — ни со щитом ни на щите, а просто, попросив милости у своих же крестьян, вернуться в родные села и станицы?
Литовско-польского партизана, комиссара красной немецкой бригады Семена Фирина можно было встретить в это время везде, где скапливалась растерянная, бесхозяйственная эмигрантская голь. Он разъяснял, агитировал, организовал деморализованные резервы врага против собственных вожаков, вовлекших их в безнадежную авантюру. Говорят, что встретить его можно было и еще кое-где, где, вероятно, меньше всего догадывались о его присутствии: в ставке самого генерала Врангеля под Белградом, в сердце белогвардейщины, на острове Галлиполи, приютившем на своих выжженных песках белые палатки добровольческого корпуса генерала Кутепова.
О незваном эмигранте гудело во все колокола черносотенное «Новое время», натравливая на его следы охранки пяти государств. Охранки, рыща по следу, перетряхивали переулки Афин, Салоник, Белграда, Загреба, Рущука, Варны, Софии, Константинополя. А тем временем движение солдатских белоэмигрантских масс за возвращение на советскую родину росло день ото дня, охватывая мало-помалу круги белого офицерства. И когда однажды грохнуло известие об отплытии в Российскую социалистическую федеративную советскую республику группы белых генералов, едущих просить прощения у рабочего класса, по ставкам и контрразведкам обезглавленной интервенции метнулся переполох.
29 октября 1922 года в Софии вышел первый номер эмигрантской газеты «Новая Россия». Эта газета была особенно замечательна многочисленными письмами трудовых казаков, обманутых генералами и на далекой чужбине пересматривавших свой старый путь. Наряду с известными казачьими офицерами Агеевым и Булацелем в ней сотрудничал и С. Г. Фирин. Газета с первого же номера открыла огонь по белогвардейщине. В редакцию потянулись вереницей солдаты, казаки и офицеры, сочувствующие и враги, посыпались угрожающие записки и предупреждения. Внимательный посетитель, обшарив глазами редакционный стол, мог заметить на нем небрежно прикрытую гранками рукоятку маузера.
Это была не совсем обычная газета. Уже в третьем ее номере на первой полосе вы найдете некролог одного из редакторов, молодого казачьего полковника Агеева, убитого за редакционным столом после короткой перестрелки группой ворвавшихся белогвардейцев в черкесках, возглавляемой статным офицером. Незваные гости, смертельно ранив Агеева, исчезли из редакции так же быстро, как в ней появились. И все же недостаточно быстро, чтобы нельзя было разглядеть лица меткого стрелка.
Это был сам генерал Покровский, по всему Кавказу расставивший виселицы. Талантливый авантюрист, соперник Врангеля, он готовил как раз десант на советское Черноморское побережье, и деятельность новой газеты, вырывавшей из его рядов в столь ответственную минуту целые сотни бойцов, ввела его в законное раздражение. Совершив свой удачный налет, генерал Покровский предусмотрительно покинул город, решив на время оставить Болгарию. Предусмотрительность его была нелишней: у казаков с добровольцами счеты были короткие. Три дня спустя в Македонских горах, в местечке Кюстендиль, на границе Югославии, он был убит тремя выстрелами из револьвера, не успев осуществить ни одного из своих многообещающих планов.
Убийство одного из редакторов не помешало ни дальнейшему развитию газеты, ни росту ее популярности. Популярности опять-таки особой, выражавшейся в стремительном уменьшении количества подписчиков и читателей. Читатели и подписчики массами реэмигрировали на советскую родину. Тысячи белых солдат и казаков грузились на пароходы в балканских портах. Пароходы увозили их к берегам Одессы и Новороссийска. Это был форменный массовый десант, хотя и не такой, каким представлял себе его безвременно почивший генерал Покровский. Стареющие генералы без армии и придворные камергеры остались в «блестящем одиночестве».
В день отплытия последней крупной партии возвращенцев Семен Фирин исчез с балканского горизонта, «отбыв» по донесению болгарской охранки «в неведомом направлении».
…Молодой восточный революционер, прибывший на излечение в Москву после долгих лет каторги, уверяет, что весной 1929 года встретился с Фириным в одной из восточных тюрем. Случилось это во время прогулки по отгороженному колючей проволокой миниатюрному квадрату тюремного двора. Был ли это действительно Фирин — трудно установить. Заключенные в тюрьме лишены были возможности не только сообщаться, но даже переброситься словом во время десятиминутной прогулки. За обнаруженный в камере карандаш или клочок бумаги полагались кандалы и черный карцер. Высокая стена и два ряда колючей проволоки отгораживали тюрьму от внешнего мира. Камеры политических заключенных находились по соседству с выгребной ямой. От нестерпимой вони люди задыхались и сходили с ума. Ежедневная еда — непросеянное просо, — застревая в горле, вызывала рвоту. Илистая кирпичная речная вода, не утоляя жажды, вызывала желудочное расстройство. При выходе на допросы и возвращении в камеру заключенные избивались стражниками.
По заверениям упомянутого восточного революционера, камера № 12, где помещался Фирин, находилась в коридоре смертников. Смертные казни происходили тут же во дворе тюрьмы: на порыжевшей плахе палач по-кустарному отрубал головы приговоренным. Никто из заключенных коридора смертников не знал заранее своей очереди и мог ожидать казни каждое утро. Для заключенных восточных революционеров смертник из 12-й камеры служил примером большевистской выдержки и стойкости. Многодневная голодовка, объявленная им в ответ на побои, стала для товарищей по камерам уроком революционного действия.
Каким образом смертник из 12-й камеры выбрался из тюрьмы — в точности неизвестно. Случилось это поздней зимой. Факт, что зимой 1930 года Фирина можно было уже видеть в Москве, в зеленоватом доме с часами на площади Дзержинского. На красной петлице — эмалированные ромбы. На дверях стеклянная дощечка:
«Особый отдел» ОГПУ.
Большой письменный стол, кожаные клубные кресла, на столе — набор телефонных трубок.
— Мы бросаем сейчас в лагеря группу чекистов не только для того, чтобы поднять производственное использование лагерей, строительные возможности, скрытые в правильном применении рабочей силы заключенных, но прежде всего для того, чтобы как следует наладить воспитательную работу по переплавке правонарушителей в полноценных советских граждан. Запомните, что неисправимых преступников нет. Если в том или ином лагере наталкиваемся на упрямое нежелание целых групп заключенных пойти по пути советской перековки, то виноваты в этом не только лагерники, но прежде всего руководящие лагерем чекисты.
Это говорит Ягода в своем кабинете в июне 1932 года помощнику начальника ГУЛАГа Семену Фирину, отправляющемуся в этот день вместе с группой чекистов на Беломорстрой.
— Но учтите, товарищ Ягода, — для руководства лагерями, которые партия предложила нам превратить в крупные строительные коллективы, необходим определенный минимум технических знаний. Я никогда до сих пор не занимался строительным делом, и пополнение моих знаний в этой области потребует времени.
— Не повторяйте ошибок многих наших чекистов, которые, будучи поставлены во главе того или другого строительства, считают, что они обязаны заменить инженерное руководство. Ваше дело — не технически руководить стройкой, а уметь организовать все силы, необходимые для успешного строительства; не подменять собой инженеров, а уметь их направить и создать такие условия, чтобы наличные инженерские кадры обеспечили стройке максимально умелое и смелое техническое руководство. Не доверяйте никому. Научитесь проверять правильность той или иной технической системы конкретной практикой. Вот все, что от вас требуется. Канал строится по инициативе тов. Сталина — об этом должен все время помнить каждый чекист. Мы выполняем задание партии…
К концу декабря по трассе пошел слух о прибытии новой группы работников ГУЛАГа. Фамилий прибывших никто толком не знал. Инженеры называли их между собой «племенем гулагов». По сведениям одних, племя гулагов прибыло, чтобы освежить и укрепить руководство лагерем. Другие утверждали наверняка, что по инициативе самого Ягоды предпринимается ревизия всей проделанной работы и что приехавших нужно рассматривать не иначе как ревизионную комиссию из центра.
В бараках среди тридцати пятников многие сходились на одном: новые «лягавые» приехали подтягивать строительство.
Люди 165-го канала по-прежнему спокойно сидели на скальных работах и не особенно думали о том, что весенние воды смоют их со всеми их сооружениями. Они забыли кубатуру выемки.
Конечно, кому любопытно ломать скалу. Да к тому же и нет боевых кубатурщиков. Что вы пристали к нам? 165-й канал — деталь.
— Ага, деталь, — говорят те лица, которых мы называем обычно руководящим персоналом; но не оглянетесь ли вы, не посмотрите ли, что делается всюду? Например:
«Счет. Получите.
Лодыри первого отделения расхитили и, не желая выполнять нормы, недодали производству 360 рабочих дней.
24 декабря труддезертиры и лодыри недодали по 4-му отделению 77 рабочих дней, по 6-му отделению 23 декабря — 104 рабочих дня. А всего по этим трем отделениям только за один день лодыри недодали производству 541 рабочий день».
541 рабочий день! Как же об этом можно молчать и как об этом не задумываться! Посмотрите пристально, подойдем плотнее к тем, кто недодает строительству рабочие дни, кто, обещая работать, обманывает нас.
«Члены трудколлектива 1-го лагпункта 4-го отделения „Путь к социализму“ Кулаженко и Дуров всеми способами отлынивают от работы и на производстве ничего не делают. Когда труд-коллектив поднял вопрос о том, что надо этих лодырей выгнать из рядов ударников, то за них вступился предтрудколлектива Лемехин: „С этими ребятами придется встретиться на воле“».
На воле? А по каким делам ты желаешь с ними встретиться на воле, Лемехин? Уж вряд ли по делам рабочего класса!
А вот еще один:
«Бригада Громова 3-го лагпункта 1-го отделения никогда не приходит на производство в полном составе. Когда бригада идет через вахту, то 7 или 8 человек из нее возвращаются в барак и больше оттуда не выходят. Бригадир молчит».
Нетрудно понять, что и бригадир Громов думает о своих парнях так же, как и Лемехин. Выходит, что бригадиры уже больше верят «воле» и своим привычкам там, «на воле», чем строительству канала. И таких бригадиров немало, потому что:
«За первую пятидневку третьей декады декабря лодыри, труддезертиры, прогульщики и другие враги стройки расхитили у производства 2 456 полноценных рабочих дней».
2 456 дней!
Тов. Фирин — помнач ГУЛАГа и начальник тюря Беломорстроя
По всему строительству газеты сообщают: «У центральной кухни 2-го лагпункта всегда огромные очереди. При раздаче пищи, как правило, шум, ругань, скандалы и даже драка. Сильно развито воровство, вырывание из рук карточек, посуды с пищей. Надзора за кухней нет.
Кухня № 2 находится в летнем помещении, сколоченном наспех из досок. Стены имеют огромные щели, сквозь которые дует ветер. На кухне холод, при варке пищи пар застилает помещение густой пеленой. Хлеборезка тоже в „дачном“ помещении, хлеб в ней замерзает.
На лагпункте имеются термосы, однако термосами не пользуются, и пища доставляется на производство в холодном виде.
Бригады свои портянки и валенки сушат в палатках над печками, отчего в бараках появляется зловоние. Сушилки хотя и есть, но никто ими не пользуется, потому что бывали случаи краж из сушилок.
».
В первые дни появления помнача ГУЛАГа на трассе за каждым его шагом, за каждым словом и улыбкой наблюдали с напряженным ожиданием. Он ходил, рассматривал, спрашивал, беседовал с заключенными, заглядывал в бараки, в амбулатории, на кухню, в уборные, в изолятор. По выражению его чипа трудно было определить, нравится ли ему здесь или не нравится. Даже в плохо утепленных женских и нацменовских бараках, санитарное состояние которых было ниже всякой критики — это понимали сами начальники лагпунктов, — он не выразил никакого неудовольствия.
Раз только, зайдя в. амбулаторию и натолкнувшись на мимический разговор лекпома с пациентом-узбеком, напрасно пытавшимся выразить свой недуг красноречивыми жестами, Фирин поинтересовался:
— Вы понимаете, что у него болит?
Лекпом из попов, с видом строго научным, вместо указательного пальца поднял термометр:
— Народ они несознательный и объясняться на понятном языке не умеют. Однако же догадываемся. При некоем опыте, ежели у лекаря глаз наметан, определяем по внешней комплекции.
Фирин ходил один, ходил с Френкелем. У Френкеля было чему поучиться. Он хорошо умел разрешать возникшие между каналоармейцами ссоры, когда один обвинял другого в присвоении им чужой нормы, а десятник мялся и глядел в сторону. Начальник работ отлично изучил уловки филонов и с одного взгляда открывал объемистый пень, заложенный в середину штабеля камней, дабы увеличить кубатуру вынутой породы. Участок за участком исследовал Фирин, вникая в мелочи будней строительства.
Шли дни, а ожидаемого удара кулаком по столу по-прежнему не было сделано. Где-то по участкам какие-то комиссии уже производили обмер недоделанных работ. Инженеры нервничали. Кое-кто из них, встречая помнача ГУЛАГа на трассе, решался первым перевести разговор на общее тяжелое положение строительства.
Фирин внимательно слушал, иногда переспрашивал, но сам не говорил ничего. Инженер так и уходил ни с чем, не в состоянии ответить на основной вопрос: отдает себе Фирин отчет в положении или не отдает.
Поговаривали с косой улыбкой, что помнач ГУЛАГа гораздо более разговорчив с уголовной шпаной, особливо с бабьем. За свое краткое пребывание успел излазить все женские бараки и ни одной бабе на трассе не дает проходу, чтобы не поинтересоваться, как ей живется в лагере.
В бараках, в прачечных, в кухнях он действительно подолгу и подробно расспрашивал лагерниц об их прошлом, о том, что их привело в лагеря.
Ответы были удивительно однообразны.
«Родители мои умерли от дымного угара, когда мне было три года», рассказывает Подгорская.
«Отец помер, оставив нас троих, старшему десять лет», сообщает Юрцева.
«Семи лет осталась без отца на руках у матери», говорит Каледина.
«Отца своего я не помню, росла в сиротстве» (Мельникова).
«Отец умер. С малых лет пришлось работать по найму» (Шевченко).
Это они, сироты и полусироты, работали по найму, жили у чужих людей, батрачили, няньчили чужих детей, чужое поле, чужой огород. Они теряли вкус к труду, не видя от него ни радости, ни пользы.
Чужой ребенок рос и креп у них на руках. Чужая, туго спеленутая капуста выхаживалась их стараниями. Сытый огонь ворчал в печи. Но хозяйская печь для батрака что северное солнце: светит, да не греет.
Выйдя из этого холодного детства, надолго озябшие, такие сироты разбредались по жизни, плутали, оступались, падали. Мы встречаем их в угрозысках, в домах малолетних преступников, в исправительных колониях, на принудительных работах.
— Здорово!
— Здорово!
— Ты из Ферганы?
— Из Ферганы.
— Я вижу. Я был в ваших местах. Как ты работаешь?
— Работаем, начальник.
— Хорошо работаешь?
— Хорошо работаем, начальник.
— Нет, ты плохо работаешь.
— Плохо работаем, начальник.
— А ты откуда?
— По-русски не понимаем.
В бараках у нацменов было грязно и темно. На нарах сидели узбеки, башкиры, таджики, якуты, самые отсталые люди на стройке, заклейменные в «Перековке» как лодыри.
Часто видели чекистов в шестом отделении у ПТЧ Кирсанова.
Однажды Фирин попросил вызвать к себе Кирсанова.
— По имеющимся у нас вашим сводкам, — сказал он, перелистывая пачку бумаг, — следует как будто, что работы в вашем отделении в основном закончены. Я осмотрел трассу. Вы думаете, что по ней действительно можно пустить воду?
— Я сообщил, как вы изволили отметить, что работы закончены лишь в основном, — сказал Кирсанов. — Каждому понятно, что, прежде чем пускать воду, нужно еще провести ряд дополнительных работ.
— На основании вашего заявления и с вашего согласия значительная часть квалифицированной рабочей силы была отозвана с вашего отделения как ненужная и переброшена на канал Москва — Волга. Вы отослали отсюда лучшие палатки и инструмент. Какими же силами вы думаете теперь закончить эти дополнительные работы?
— Разрешите мне распоряжаться рабочей силой на моем участке. Работы будут закончены к сроку. Я за это отвечаю.
— Вы, гражданин Кирсанов, если не ошибаюсь, за хорошие показатели были досрочно освобождены к ноябрьским торжествам. Кажется так?
— Так точно, — чуть-чуть бледнея, подтвердил Кирсанов.
Фирин больше разговора не поддерживал и, откозыряв, уехал на другой участок.
Присутствовавший при этом разговоре прораб рассказывал вечером инженерам, что хотя, Фирин не сказал ничего определенного и держал себя крайне вежливо, но, судя по всему тону, ясно, что он пронюхал про туфту. Его вопрос относительно досрочного освобождения Кирсанова следует понимать не иначе как прозрачный намек на возможность пересмотра льгот, полученных инженерами к ноябрьской годовщине. Ходят слухи, будто уже отдано распоряжение об инструментальном обмере всех недоделанных работ.
Тут заволновались все. В конце концов, чорт с ним, с Кирсановым. Кирсанова не любил никто за его грубость, за самоуверенность, за самодурство в работе, за подчеркнутое игнорирование мнения может быть младших, но не менее опытных коллег. Человек он был неуживчивый, с диктаторскими замашками, с болезненным самолюбием, третировавший подвластных инженеров, как пешки, поставленных, чтобы выполнять беспрекословно его распоряжения. Подчиненные за спиной называли его «инженер — ручки в брючки». Никто в глубине души не имел бы ничего против, чтобы руководство стукнуло по Кирсанову и сбило с него неуместную спесь. Но удар по Кирсанову предвещал удар по туфте вообще, и инженеры имели все основания забеспокоиться.
Очковтирательство, получившее на Беломорстрое позорное название «туфты», не было отнюдь явлением специфически Беломорстроевским. Не рискуя впасть в преувеличение, можно сказать, что туфта так же стара, как само инженерство. Она является такой же неотъемлемой чертой буржуазного инженера, как неотъемлемой чертой буржуазного административного аппарата является «блат», в древние, досоциалистические времена благородно именуемый «протекцией». Но на Беломорстрое в руках классового врага туфта из простого производственного обмана превратилась в опаснейшее оружие контрреволюции.
Успехи строительства мобилизовали остатки классово-враждебных элементов на последнее отчаянное сопротивление. Поднять массу лагерников против строительства элементы эти не сумели. Их обезоружила исправительно-трудовая политика ОГПУ. Они попытались отыграться на туфте.
Туфта выгодна всякому: и рабочему, который, не выполнив нормы, получает все привилегии ударника, и проверяющему его десятнику, и проверяющему их обоих прорабу. На туфту смотрят сквозь пальцы привыкшие к ней с древних времен старые инженерские кадры. Не вызывая немедленного отпора, туфта становилась контрударом, ответом классового врага на лозунг борьбы «За советское качество строительства».
Расчет был правилен. Руководящий инженерно-технический персонал, столкнувшись с проявлениями туфты, легко примирился с ней как с явлением повсеместным, находя для нее множество объективных оправданий.
«Туфта происходила из-за борьбы за штабное знамя, — говорит инженер Вяземский. — Отделение хотело показать хорошую выработку, чтобы получить знамя. Тем более что оно приносило целый ряд льгот, да и начальство не ругает, а оставляет в покое, если выработка большая. Поэтому многие приписывали выработку. Например взорвано 5 тысяч кубометров скалы; по плану предполагается, что скала должна быть вся выброшена, а фактически ее оставляют на месте. Бывали и другие формы: например вписывали в общую выработку удаление растительного слоя, включали его в кубатуру, чего делать не полагается, так как этот слой идет на отвал. Таким образом по сводкам неоднократно получалось, что все работы выполнены на сто с лишним процентов, на самом же деле, когда произвели инструментальный обмер, оказалось, что сооружения далеко не закончены».
Бывает так называемая «обратная туфта», на первый взгляд немного непонятная. Об инженере Кирсанове говорили, что одно время у него было 8 тысяч кубометров «запаса» выброшенной породы, не указанной в сводках. Инженер Кирсанов «скрыл» 8 тысяч кубометров уже произведенных работ.
Не мания ли это в конце концов? Какой же смысл скрывать выработку?
Смысл есть.
Наличие «запаса» позволяет варьировать месячные показатели: проработав месяц хорошо, следующий месяц или два можно работать с прохладцей и все же оставаться на завоеванном уровне. Наличие запаса позволяет держать руководство в постоянном неведении относительно действительного состояния работ и в случае надобности огорошить его неожиданной сверхударной цифрой. Такая «надобность» представилась накануне ноябрьских льгот. Инженер Кирсанов благодаря своим дутым показателям, в частности благодаря искусному маневрированию «запасцем», был досрочно освобожден к ноябрьской годовщине. Логика цифр, свидетельствовавших черным по белому, что работы в отделении почти закончены, заставила Кирсанова отпустить как ненужную большую часть квалифицированной рабсилы, переброшенной оттуда на канал Москва-Волга.
Карикатура "Перековки"
Так склонны расценивать преступление инженера Кирсанова многие из покрывавших его своим молчанием инженеры. Признать, что инженер Кирсанов нарочно вводил в заблуждение руководство, нарочно переправил на Московский канал необходимую для окончания работ квалифицированную рабсилу, палатки и инструмент, чтобы оголить строительство и сорвать его выполнение, признать, что Кирсанов нарочно остался после освобождения работать на Беломорстрое в качестве вольнонаемного, чтобы продолжать разлаживать и вредить строительству, — это означало бы признать самих себя причастными к новому вредительству.
«Многие инженеры, — говорит инженер Вяземский, — туфтили не потому, что хотели сознательно итти на преступление, а из желания выслужиться перед начальством. Вместо того чтобы сказать, что выполнить данную работу в такой-то срок им кажется невозможным, они заявляли: „рады стараться“.
Например начальник одного лагпункта Голенчик и прораб Карякин сильно занимались туфтой. Чекист, руководивший седьмым отделением, был безупречен, но иногда слишком им доверял. Работали они на шлюзе № 15. Оба были заключенными. Голенчик попал за растрату студенческой кассы взаимопомощи и был приговорен к десяти годам, Карякин сидел как каэр. Оба они — люди с головой. Дело их шло неплохо. Они построили городок и дизельную установку. Со стороны руководства к ним установилось доверие.
С середины лета 1932 года в связи с уплотнением работ им, как и всем остальным, стало гораздо труднее. Сперва они работали честно, затем стали отставать. Они не хотели показать себя перед начальством в плохом свете и стали выбирать кубатуру полегче, например землю, а не скалу. Все это естественно оттягивало работы, и осенью у них получилось большое отставание. Тогда они стали преуменьшать остатки работы. Фиктивный процент выполнения рос, и получилось, как будто по плану работы закончены, на самом же деле выросла порядочная задолженность примерно в 20 тысяч кубометров скалы. К ноябрьской годовщине Голенчик и Карякин за „хорошие“ показатели были освобождены.
топографа Капрофчука и стали на него воздействовать, чтобы тот подчистил кое-что в расчетах. Давлением и угрозами они добились своего: Капрофчук изменил одну нивелировочную цифру. В результате остаток в 20 тысяч кубометров удалось смазать, и дело было представлено так, будто канал выбран уже до проектной глубины, в действительности же он был на 36 сантиметров мельче. Технически это преступление не воспрепятствовало бы навигации. Согласно проектной глубине под килем имеется запас 60 сантиметров. На отрезке Голенчика и Карякина запас под килем получался на 36 сантиметров меньше, но и при 24 сантиметрах судно дна не коснется. В случае если бы руководство вздумало проверять, легко было сослаться на нивелировочную ошибку…»
Туфтой занимались и рядовые заключенные.
«У нас имелись случаи, — говорит инженер Полетаев, — когда бригаде, вовсе не вышедшей на работу, приписывалась определенная выработка».
Это была опасная болезнь. Создавалась круговая порука. Прораб покрывал десятника. Десятник перемигивался с бригадиром. Бригадир только посмеивался, когда каналоармеец сообщал ему ложные цифры. Десятник делал обмер поставленным тумбочкам, потом эти же тумбочки срезали и ставили на другое место. С шестого отделения поступали плохие сводки.
…Уже четыре месяца Костюков на канале, но вставать ему каждый раз трудно. Неспокойно! Все ему в неохоту. Хорошо уркам. Вор для вора, как брат для брата. Есть бригады из одних воров, из отчаянного люда. Они не берут к себе «чужих». Да Костюков к ним бы и не пошел. Он чистый крестьянин. Ему даже обидно от этого смешения. Не пришелся Костюков и к пятилетникам. Подозрительный народ — кулаки. В бригаду не сразу возьмут. И как многие новенькие, Костюков попал к десятнику Паруге. У Паруги, маленького, разговорчивого, бровастого, бывшего трактирщика, собрались — кто где не ужился. Паруга брал всех.
— Из них, товарищ прораб, я вам ударников образую. Из каждого стакана можно при случае чай пить, — говорил Паруга, заискивающе улыбаясь.
Костюков закрыл глаза. Вероятно, в деревне сейчас бабы тоже повставали. Затопили печи. Или, может быть, на печи еще греются? Дали, моей-то трудодни? — спохватывался он. Но тотчас представление о своем теперешнем положении врезается неотвязной и горькой обидой. Ну, брал не раз самовольно с колхозного поля снопы. Какая же это кража! Ведь у своих брал!
Тешит себя Костюков. Он почти уверился сам, что всегда был верным, колхозным тружеником. Он уже забыл, как говорил приятелям втихомолку:
— Их взяла — в колхоз нас запрячь. Поглядим, кто повезет колхозы-то. Развалятся. Дай срок…
Он никогда не сказал бы о себе, что украл у колхозников хлеб.
Зло и стыд палят жизнь Костюкову. Признаваться было стыдно. Когда его спрашивали в лагере:
— За что угостили, парень? Костюков мрачнел:
— Так, ни за что. Сбавить едоков колхозам на зиму.
— А… по августовскому закону… Ну ладно, вались…
На себя Костюков был зол из-за своей дури. Зря порубал судьбу. С какой же причины? Был обыкновенный крестьянин, не кулак и не зажиточный. Теперь бы только жить в колхозе. Чего еще надо? Работай по-честному и получай свое. Милый дом. Утешенье. А тут — трущоба, чужая даль!
— Ну, ты, глина смоленская, — дергает кто-то Костюкова за ногу. — Размечтался. Дожидаешься бабы. Она тесто ставит.
Общий хохот раздался у него над ухом. И Костюков вскочил на ноги взъерошенный. Кинулся к огню.
— Братцы, — взмолился он тотчас. — Товарищи, что же это, украли мои валенки и положили сгорелые. Как же я на работу теперь пойду? Ведь других валенок мне сегодня не выдадут?!
— Пойдешь, — уверенно ответил Паруга. — Обмотаешься и пойдешь. Что же мне терять из-за тебя проценты!
Процент — это слово, как нательная рубаха, было понятно Костюкову. Знал: выполни процент — отворится тебе все. И в ларек пропуск дадут, и билетик в кино, и свидание с родными. За большой процент дни засчитывались — три за пять.
Костюков глядел с завистью, как дружно и с охотой, непонятной ему, возвращается с работы бригада «Каналоармеец». Поют песни. В бараке у них чисто, прибраны постели. Работают, как звери, а лицом гладкие. Будь теперь Костюков дома, он в колхозе так бы работал. Показал, как может рвануть. Он бы бросил старую дурь.
Захотел и Костюков попробовать жить тоже с улыбкой. Нет, не выходит. Зашел однажды в читальню, поворошил газеты. Слова какие-то жесткие, все против шерсти. Костюков хотел бы видеть вокруг запустенье, печаль. Его злит, что он не видит этого. Он старается отвернуться от тех, кто идет на занятия в кружки или на лекцию. В свободное время он валяется на койке, закрывая уши подушкой, чтобы не слушать радио. Он бы сломал эту машинку, да за это влетит крепко. И хочется Костюкову глядеть в поле, в тоску свою, на облака, которые идут и идут по небу, как им вздумается.
К большому проценту Костюков нашел свою лазейку, не требующую от человека ни надрыва, ни души.
— Вот что, — сказал ему подручный Цыган, — ты складываешь скалу. Ну и положи внутрь ледку или снегу или так, дырой оставь. Понял? А снаружи, чтобы было незаметно. Будто полный куб.
Бригада Паруги сдавала задания и на лесных, и на скальных работах, и на земляной выемке с громадным превышением. Ей удивлялись прорабы: как это легко управляется сборная и общественно-вялая компания. На работах — великая горячка. Инструментальный обмер контролеров не поспевал за армией. Обмер доверялся десятникам. Между десятниками же и бригадирами часто шел сговор. Бригадники жали на своих бригадиров. Требовали выписывать хлеба как ударникам. Обещали отработать на следующий день, чтобы сегодня знамени не уронить, только бы не выпадать из хлебной ведомости. Затем пропущенные дни забывались, наверстывать не удавалось. Так шли они на переснимку, на перекурку, на фальшь. Так становились они туфтачами.
Костюков скоро начал понимать эту механику. Однажды Паруга приказал ему отнести обмерочный столбик на шаг, в сторону уже сделанной выемки. А счет шел от столба.
— Гражданин начальник, вчера на сегодня пойдет.
— Помалкивай. Все профессора соломенные, учить здоровы, а сами жить не умеете.
путями, некоторые добывали одеколон. Знал: есть тайная жизнь в лагере. До нее Костюкова не допускали. Считали глиной. Его тянуло в этот круг хитрых и самостоятельных людей, и одновременно Костюков внутренне ершился против них: «шпана какая-нибудь».
Костюков видел, что в лагере шла скрытая борьба. Одни действительно жили и работали, и таких было большинство. Как в бане, они сложили у порога всю свою рванину, чтобы выйти из другого хода в чистом и в новом. Другие таились в себе, добывая процент обманом.
Уже по всему каналу разгоралась борьба с туфтой. О ней говорили на собраниях, писали в газете. О случаях разоблаченной туфты оповещали широко. На четвертом участке десятники и подрывники приняли 22 несуществующих шпура. На втором участке шпуры делали на 10 сантиметров менее положенного. Еще забивали полость за ряжами льдом вместо скалы, а полы в шлюзах ставили без допуска. На втором участке бригадиры распорядились складывать землю, не доходя черты, а потом за переноску ее на место своими же бригадами записывали им в процент вторично.
— Ловкачи, — удивился даже Паруга, — одну землю два раза продали.
Костюков качался и в ту и в другую сторону. Явный обман коробил его душу, как огонь бересту. Он порывался много раз сообщить о туфте в своей бригаде. Но он боялся и Паруги.
— Ну, ты, идешь, что ли, пошевеливайся! — прикрикнул на Костюкова Цыган.
Костюков намотал на ногу тряпье, сунул ее в дырявый валенок и выбежал вслед за остальными.
Все вокруг полно движения. Работа заражала Костюкова. Стараясь не показать виду, что доволен, он в сущности работал с удовольствием. В работе он забывал свои обиды, которые изжогой мучили его на койке и отлета ли тотчас, когда он хорошо брался за тачку. Одно еще удивляло Костюкова. Несмотря ни на что, работа в общем шла споро, хорошо. Он не верил в целый канал. Он не мог обнять его всего умом и представить наглядно. Он знал свой урок. Он его делал. Но он не знал, для чего это все надо. Он слушал, конечно, речи и радио. Но теперь он больше верил шлюзам и плотинам, которые на глазах вырастали из земли, которые получали на глазах живые очертания.
Удивляла Костюкова также бодрость начальников-чекистов.
Конечно, он видит их работу. Это страшно. Вот к нему подходит инженер. Он ежится от холода. Френкель его спрашивает о чем-то. Костюков видит его язвительную усмешку.
— Костюков, — окликает его Паруга, — здесь ряж засыпать будешь вот этим. Понял?
— Начальник говорил: скалу вон оттуда надо возить.
— Молчи, кляп соломенный, не тебя спрашивают. Пошел!
— Я начальника спрошу… Не пойду, — вдруг неожиданно для себя огрызается Костюков, — свинорои. Разве это туфта? Это уже мошенничество получается. Завалится ведь этот ряж весной, снег-то растает.
— Без тебя думать не умеют? Делай, что тебе говорят!
Не слушая уговоров, Костюков хочет направиться к начальнику.
— Лягавить, стерва, — слышит он у себя за спиной.
Кто-то толкает его плечом. Костюков падает в котлован. Так случились события, которые не может полностью теперь припомнить Костюков. Он лежал под камнем с вывихнутой ногой. Кажется, ногу свои же размотали нарочно. Пока подошел фельдшер, весь иззяб, зашелся холодом. Нога стала белой.
Костюков лежит в больнице. Сосновые стены чисты. Тепло и покойно. Градусник, сестры в белых халатах. Одну из них Костюков вспоминает: кажется, она из партии, прибывшей на канал вместе с ним. Рядом с ним в палате узбек. Он упрямо работал в халате, отказывался от теплой одежды. Он бушевал против климата, против Беломорстроя. Теперь уговорили лечь в больницу. Он был обморожен и страшно кашлял. Когда он выздоровеет, его переведут в бригаду из нацменов-ударников.
он слушает внимательно радио. Он слушает беседу воспитателя. Ведь это же все правильно. Туфтой хотят сорвать стройку. Он слышит вести, что Беломорстрой перестраивается на боевое положение. Даже Управление строительства переименовано в штаб Беломорского строительства.
Ему казалось, что теперь-то, будь он снова в бараке, откуда метлой вымели Паругу с его компанией (ударная бригада Семенова из их же барака сама повела борьбу со всеми туфтачами), — что теперь бы он работал вот так. Он бы рванул. На самом деле, чего ему еще надо? Он радовался также, что этот случай спас его от ответа за туфту. Он бы теперь сумел ответить на вопрос воспитателя:
— Ты чей парень?
— Я свой в доску, — отвечал он раньше насмешливо.
— В какую доску?
— То есть как в какую?
— Ну да, в красную или черную доску?
— В красную я теперь доску. В красную, — говорит он почти вслух.
— Посмотрим, — говорит врач, входя в палату, где он лежал.
— Что посмотрим? — испуганно просыпается Костюков.
— Посмотрим, можно ли тебя уже выписать.
Когда на слете ударников Водораздельного канала помнач ГУЛАГа Фирин поднялся на трибуну, присутствующие в зале инженеры заранее знали, что будет он говорить о туфте.
Говорил Фирин минут двадцать, но из всей его речи каждый запомнил и нес в свой барак одно:
«Нужно твердо себе уяснить, что туфтач — это классовый враг, который пытается сорвать успешные темпы нашей стройки и нанести удар в спину окончанию Беломорстроя. С этим врагом мы расправимся по-чекистски: решительно и без всякого снисхождения. В этом нам должны помочь ударники и лагерная общественность».
(Первое впечатление в 6-м отделении)
Поздний ночной час. Сидим на отчетном совещании ответственных работников ПСЧ (с участием старших прорабов лагпунктов). Стучит в висках. Тяжело никнут головы по мере того, как слово за словом раскрывается эпопея «кирсановщины», история систематического обмана, носящего название туфты.
— Мне приказывали, — говорит в своем выступлении начальник топографического отряда Шмидт, — всякий раз вносить в данные инструментальных обмеров поправку в 2 процента и притом — только с плюсом… Благодаря только этим 2 процентам накопилось около 30 тысяч кубометров «туфты».
— Почему же, — спрашивает присутствующий начальник отделения, — вы никого не ставили в известность об этих «поправках»?
— Я имел право докладывать только Кирсанову, а Кирсанов приказывал делать так, как мы делали…
Затем следует грустная повесть старших прорабов о грубых технических ошибках в недавнем прошлом, стоивших строительству значительного перерасхода рабочей и гужевой силы, материалов и пр. Чего стоило хотя бы наверстать запущенное в свое время дело с сооружением основной плотины.
Вслед за этой повестью собрание слушает повесть другого старшего прораба Ктиторова. У него на участке, по-видимому, несколько больше порядка. Но и он жалуется на беспомощность и равнодушие подчиненного ему техперсонала.
— Не командиры, не руководители, — говорит он, — а «наблюдатели» — псевдоним укрывателя.
На этом мрачном фоне «наблюдателей» выделяются, конечно, подлинные строители-ударники. Но первому же впечатлению от выступления на собрании (и по свидетельству самого начальника отделения) сразу чувствуется, что например старый инженер Яниславский не «наблюдатель» на порученных ему работах по установке ферм Гау: он не из птенцов кирсановского гнезда, хотя так же, как и Шмидт, числится в штатах ПТЧ 6.
— вокруг подлинных ударников техперсонала, честных и преданных интересам строительства специалистов, — должны объединиться все инженерно-технические работники, чтобы ударной работой изжить преступную кирсановщину и с честью закончить нашу великую стройку.
Член бригады ИТР — Ангерт.
(Из «Перековки»)
Тридцатипятники Водораздельного канала ответили на речь Фирина организацией бригадных троек по борьбе с туфтой и выделением лучших ударников в качестве контролеров на неблагополучные участки. Старый антагонизм между урками, считавшими себя не без гордости «пролетарским элементом» лагерей, и прочими «непролетарскими» элементами, попавшими в лагеря по 58-й статье и сокращенно именуемыми «каэрами», разгорелся после слета ударников Водораздельного канала с новой, стихийной силой.
И в напряженный доноябрьский период и в расхлябанный посленоябрьский бывали вспышки здорового отпора туфте снизу на том или ином лагпункте. Но бывали случаи, когда их гасила атмосфера примиренчества. Это действовало демобилизующее на лучшие кадры.
«туфтач — классовый враг» — лозунг, не проводящий различия между туфтачом активным и пассивным, призывающий искать классового врага и под нейтральной маской примиренца, — впервые организовал эти вспышки в массовое воинствующее движение низовой лагерной общественности против туфты. Кличка «туфтач» стала равнозначной кличке «каэр», т. е. позорной для уважающего себя тридцатипятника. Перед лицом этой обвиняющей низовой общественности лагерников, откликнувшейся на адресованный ей призыв помнача ГУЛАГа, заключенные и освобожденные инженеры еще раз почувствовали себя в роли обвиняемых.
15 января в ответ на отправленный в Москву рапорт о положении строительства и случаях злостного обмана руководства пришел телеграфный приказ зампреда ОГПУ тов. Ягода об аресте инженера Кирсанова. Телеграмма пришла в Медвежку в 10 часов вечера. К 11 часам известие об аресте Кирсанова и назначении начальником Белбалтлага Фирина обежало уже весь инженерный персонал, почти одновременно с телефонограммой, вызывающей руководящих инженеров явиться в Медвежку к 12 часам ночи.
Фирин прочел собравшимся телеграмму Ягода. Комментарии его были кратки. Некоторые инженеры Беломорстроя обманули советскую власть, обманули доверие руководителей строительства, хлопотавших для них о льготах перед Коллегией ОГПУ, обманули Коллегию ОГПУ, освободившую их досрочно на основании ложных показателей. Они доказали этим, что не только не осознали до конца своих преступлений перед советской властью, но, злоупотребив великодушием рабочего класса, углубили их новым тяжелым преступлением. Многие из инженеров чувствуют себя не активными участниками грандиозной стройки, а какими-то случайными зрителями… Товарищ Ягода отмечает систематический срыв намеченных планов, статистическую путаницу и противоречивые данные. В результате такого качества работы части инженерно-технического персонала — строительство в опасности. Канал не только не готов к весенней навигации, но надвигающийся весенний паводок грозит разрушить воздвигнутые с таким трудом сооружения. Всю вину за такое положение вещей несут инженеры Беломорстроя. Приказом зампреда ОГПУ тов. Ягода все льготы, дарованные Коллегией инженерам, уличенным в злостном обмане руководства, отменяются…
После речи Фирина первым попросил слово инженер Вержбицкий. Голосом твердым, но срывающимся от волнения он заявил, что все обвинения, выдвинутые против части инженеров Беломорстроя, абсолютно правильны. Преступная безответственность и расхлябанность, сменившие после ноябрьских льгот прежний энтузиазм, доказали, что у ряда инженеров это был ложный энтузиазм, вызванный лишь корыстными расчетами на близкие льготы. Резкое падение дисциплины после объявления льгот — лучшее этому доказательство.
— Положение дела таково, что еще не все потеряно и можно вернуть былую славу Беломорстроя. Это зависит главным образом от нас, специалистов.
— Я не нахожу ни одного слова оправдания, — заявил инженер Мариенгоф. — Люди, осужденные на длительные сроки за тягчайшие преступления, люди, не имевшие абсолютно никаких шансов на быстрое освобождение, получили в ноябре под одно моральное обязательство широчайшие льготы и были поставлены в наилучшие условия. Исключительно широкое, правильное по своему замыслу и великодушное мероприятие Коллегии ОГПУ многие из инженеров до того испохабили своими последующими действиями, что сделать из этого иные выводы, чем это сделал зампред ОГПУ, — невозможно… Что такое туфта? Давайте называть вещи их именами. Это не только прямой грабеж, воровство и уголовщина — это и политика. Сам тот факт, что туфта получила у нас такое широкое право гражданства, свидетельствует о тягчайшей степени нашего разложения. С точки зрения элементарной профессиональной честности туфта есть предел падения инженерства… Выступать сейчас с заявлением и декларациями — бесполезно, ибо нет никаких оснований верить нашим заявлениям. Я считаю, что отсюда можно уйти лишь с чувством жгучего стыда и сделать в своей работе для себя практические выводы. Поставленные здесь правильный диагноз и правильные методы лечения обеспечивают и правильный выбор между теми, кому по пути и кому не по пути…
То же приблизительно говорили инженеры Хрусталев и Полетаев.
В 4 часа утра заключительное слово взял Фирин:
— Многие инженеры любят заниматься подведением под туфту какой-то теоретической базы. Это никчемное занятие. Выискивать для туфты объективные причины — это значит солидаризоваться с этим безобразным преступлением. Туфта — это грабеж и воровство, но это одновременно и хищение социалистической собственности, это — целый букет статей Уголовного кодекса. Туфта есть попытка классового врага не только сорвать строительство БМС, но и сорвать всю исправительно-трудовую политику лагерей ОГПУ. Руководство Белбалтлага дает инженерам, уличенным в туфте и в примиренческом отношении к ней, 10-дневный срок. Я очень рекомендую подтянуться. Через 10 дней мы будем делать выводы. Мы привыкли безоговорочно, по-чекистски выполнять приказы Коллегии. Я бы очень хотел, чтобы количество лиц, которые подпадут под этот приказ зампреда и которым будут восстановлены сроки, оказалось возможно меньше. Это устраивает не только вас, но и нас…
под кавальер, измерять кубики. В худшем — смотрели на них, как на судомоек, постирушек, которым ничего нельзя доверить кроме уборки барака.
ПРИКАЗ № 54
ГЛАВНОГО УПРАВЛЕНИЯ ЛАГЕРЕЙ ОГПУ ПО БЕЛОМОРСКО-БАЛТИЙСКОМУ ИСПРАВИТЕЛЬНОМУ ЛАГЕРЮ ОГПУ
Ст. Медвежья гора
8 февраля 1933 года
Работа среди заключенных женщин является чрезвычайно серьезным и ответственным участком деятельности исправительно-трудовых лагерей ОГПУ и требует большой чуткости и внимания к себе со стороны всех звеньев лагерного аппарата и общественности.
Ряд фактов свидетельствует о явных нарушениях исправительно-трудовой политики ОГПУ в отношении заключенных женщин, а именно:
1. В некоторых отделениях женские общежития недостаточно отеплены, плохо оборудованы и содержатся в антисанитарном состоянии.
2. Большинство женских трудколлективов не имеет своих кухонь, во многих случаях практикуется выдача сухих пайков, что фактически ухудшает питание.
4. Вопросу наиболее рационального использования женского труда на основном производстве, а также повышению производственной квалификации женщин внимания не уделяется.
5. Культурное обслуживание женщин находится в зачаточном состоянии.
6. В лагере имеется значительное количество неграмотных женщин, которые не охвачены школами ликбеза.
7. Со стороны лагерной администрации и заключенных мужчин нет чуткости и уважения к женщине; в обращениях встречаются грубость, цинизм, и иногда не щадится женская стыдливость.
проституция.
Считая такое положение далее нетерпимым и явно нарушающим задачи исправительно-трудовой политики лагерей ОГПУ,
ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Начальникам отделений в десятидневный срок утеплить все женские общежития, оборудовать их соответствующим инвентарем и организовать при женских ротах красные уголки.
2. Отделу снабжения на лагпунктах, где сконцентрировано значительное число женщин, организовать для них отдельное питание и принять все меры к его улучшению путем наиболее рационального использования продуктов. В ближайшее же время усилить снабжение женщин-ударниц промтоварами.
на местах.
4. Начальникам отделений совместно с начальниками ПТЧ и зав-КВЧ к 20 февраля разработать и провести в жизнь мероприятия по наиболее целесообразному использованию женщин на производстве и предприятиях. Наметить выдвижение способных и подготовленных женщин на хозяйственные и административные должности.
5. Охватить 100 процентов неграмотных женщин школами ликбеза и к 1 мая совершенно ликвидировать неграмотность заключенных женщин.
6. Во всех женских ротах и трудколлективах организовать систематическую проработку вопросов текущей политики и максимально поднять общий уровень развития и политической сознательности женщин, ни в коем случае не допуская перебоев в этой работе.
7. Охватить профтехкурсами и бригадным ученичеством 100 процентов заключенных женщин, не имеющих квалификации, с расчетом окончания учебы к 1/V.
нездоровое, пренебрежительное отношение к женщине является позорным наследием буржуазно-помещичьего прошлого, при котором женщина является рабой и собственностью мужчины.
9. Правильно организованной системой культурно-просветительной и общественной работы повысить общее развитие и политическую сознательность женщин, укрепить трудовую и лагерную дисциплину, изжить некультурность и все уголовные привычки прошлого, подготовив лагерницу для возвращения в качестве честной и сознательной гражданки в семью трудящихся Советского союза.
Помнач ГУЛАГа
ФИРИН
Любители ругани почему-то именно при женщинах старались перещеголять друг друга бранью. Довольно. Женщины должны стать передовыми каналоармейцами. Иногда этому мешает плохой воспитатель, считающий ниже своего мужского достоинства вмешиваться в бабьи дела. Чаще всего поперек дороги лежит прошлое.
«С восьми лет я чувствовала очень скверное обращение, — говорит нам Анна Янковская, работающая на беломорстроевском отделении в Тунгуде. — Один раз мачеха просит: «Нанеси воды, я тебе дам чаю с вареньем». Я воды натаскала, а она говорит: «Нет тебе варенья, холера тебе в бок». Всем дала, а я заплакала и ушла.
Один раз на Еврейском базаре встретили меня мужчина и женщина. Мужчина предложил: «Иди к нам, будешь у нас за ребенком смотреть. Мы тебя обуем и оденем». Я пошла. Квартира приличная, ребенка никакого нет. Когда я спросила:
«А где же ребенок?» — они ответили: «Бабушка привезет из Днепропетровска».
Но ребенка не было.
Как-то ночью просыпаюсь и вижу — на столе деньги лежат свободно, а кругом карты блестят. Тут же вино. Хозяева с гостями говорят вроде как по-русски, но необыкновенно.
Постепенно и меня обучили блатному языку, и через месяца два я стала проситься на работу. Хозяин опасался, не хотел. но потом заказал костюм, одел мальчиком, постриг и взял с собой.
В тот раз «брали» ювелирный магазин. Днем сняли восковые слепки: была такая кузница, где специально делали блатные инструменты. Но оказалось, что войти через дверь нельзя, могли увидеть сторожа. Тогда наши вынули филенку, и я полезла в эту темноту с фонариком, там все нашла, что мне было сказано, и передавала. Главное, я боялась, что защемлюсь и обратно не пролезу. Но ничего, пролезла.
Следующий раз я уже не боялась. И так продолжалось пять лет. Наконец хозяин мой попал в допр и был приговорен к высылке в отдаленный район. Но жена изменила ему во время суда, а он от этого заболел туберкулезом, пожил три месяца и умер.
Я осталась одинокая, при разбитом корыте и пошла воровать.
— скокарем. Имела отмычки, французские кмочи, шпилера, хемычи. Практиковалась сама раньше на своих дверях.
Месяца черед четыре я попалась.
Попалась, но меня не посадили в допр, а отправили в дом малолетних преступников — реформатор. Там ни решеток, ничего абсолютно, только воспитатель, воспитательница и директор: на честность берут.
Вскоре я оттуда удрала, но сначала обокрала воспитательницу.
Побыла на свободе полтора месяца и опять к ним. Меня простили и оставили. Я побыла две недели, подметила, где воспитательница кладет вещи и деньги, забрала все и ушла. И опять я к ним попала. Воспитатели были новые, а дети прежние, они меня узнали и все передали директору.
В допре меня поместили в камеру для малолеток. Посидела я там полтора месяца до суда, а когда повели меня на суд, знакомые мои заговорили конвойного, и я удрала. Я уехала из Киева и стала гастролировать по городам: Брянск, Конотоп, Днепропетровск, Мариуполь, Кривой Рог. Одевалась я чистенько, как «мамины дочки»: шапочка, чемоданчик, к лицу что-нибудь светлое. Мне даже вещи иногда доверяли: «Постерегите, гражданочка, будьте добры, до чего теперь везде жуликов много».
Я в то время жила хорошо: всегда деньги, квартира, но все как будто знобит, и сон очень хрупкий.
В Полтаве однако я попалась. Засыпку переживаю всегда тяжело. За три дня я чернела, как земля, есть не могла.
С центрального полтавского допра меня отправили в колонию, где я очень хорошо работала на чулочной фабрике. Я даже вольно в город ходила, но не удирала. Я всецело думала о том, как по выходе я буду работать эту чистую работу и все старое брошу: довольно тебе, Анюта, что в самом деле! Мне начальник допра слово дал, что отправит меня на государственную фабрику. А я при всем том честному слову, как золоту, верила.
все удерживалась и не шла воровать. Через месяц я обратилась к начальнику, а он спросил: «Что вы делали, Янковская, до ареста?» Я ответила, что воровала. Он мне сказал: «Идите обратно воровать».
У меня в глазах потемнело. Я его обозвала, как только могла, чернильницей в него бросила, я кричала: «Я у вас работала, не щадя сил, и вы мне обещали, я не знаю что. Я вам, как дура святая, верила, а вы меня воровать посылаете». Словом, я вышла от него за приврат такой же воровкой, как вошла. Мне казалось, что нет справедливости и нечего исправляться. Уже через шесть месяцев узнала от «своих», что тот начальник допра задержан как бывший белогвардеец. Но мне уже это было поздно. Я опять жила, как раньше.
Я вам про Угрозыск хочу сказать, чем он плох: он не имеет подхода, не умеет наколоть ту струнку, которая бы поддалась ему. Они там на всех, как сквозь сито, смотрят, правильного лица не видят. Оттого у них и не выходит. А люди — они разные, и каждого надо по-своему брать.
Я сошлась жить с одним блатным, он тоже квартирный вор был. Вежливый, но сильный. Когда его забрали, я осталась с маленьким ребенком и опять начала гастролировать. Сыночка оставляла с наемной старухой, он пил какао, ни в чем не нуждался. Но постепенно я отошла от него.
Раньше были мечты, что начну жизнь настоящую, но после того начальника и его разговора я стала больше ценить воровскую жизнь.
«Гранд-отель», «Хрустальный дворец» и «Тихий дом, но очень заядлое семейство». Это было двухэтажное каменное здание, где во всех комнатах, углах и коридорах жил сплошной блат.
Посреди двора, под особым навесом, не умолкая ни днем ни ночью ни на минуту, играли, сменяясь, четыре баяниста. Весь дом в складчину содержал их, и все хотели их слышать. С непривычки можно было с ума сойти. То же самое — картежная игра, пьянки, ругань, разврат.
Бывали такие моменты: живет преступник с проституткой и вдруг ревнует ее к своему же товарищу. Налетает на нее: ты, мол, меня перекинула. И как она ни уверяет, вероятий ей нет. Он вынимает нож, и начинается резня.
В одном конце дележка краденых вещей, тут же распивочная.
В другом конце женщина, изрезанная, подплывает кровью.
Женщина в шалмане не видит шуток, развлечений, теплого взгляда. Если идет в театр, значит хочет бросить шалман и найти себе фраера. Только редко ей это удается. Чаще всего она сидит раздетая, нагая: с нее все проигрывают. Зимой она вовсе не выходит. Если же кто одевает, то максимум на третий день все с нее сдирают и проигрывают. Что такое творится, так это прямо — ой!
В тридцать втором году, когда меня забрали под изоляцию и я узнала, что числюсь за ГПУ, мне стало страшно. Я думала, что этот жестокий этап наказывает, не щадит, делает пытки. Я сосредоточилась на одной мысли, что никогда не вернусь домой, не увижу своего ребенка, что меня вконец замучают.
В марте месяце 1932 года мы прибыли в лагеря в шестое отделение на Тунгуде, во второй лагпункт.
Нас привезли в клуб, и там начальник из чекистов сказал речь о том, как они стараются перевоспитать тридцатипятника. Что они стараются не наказывать его, а исправить трудом и сделать из соцвреда полезного человека.
«Говори-говори, — подумала я. — Ты крепко зашит в свои петлицы, и тебе это ничего не стоит».
К ночи повели нас в сосновую баньку. Там потекло по мне горькое мыло, только не так просто смывается с человека его прошлая жизнь… После карантина, на третий день нас вывели на работу. Вижу, все согнутые над чем-нибудь, — никто прямо не стоит. Ну, меня так скоро не согнешь, — подумала я.
Нам роздали ручные сани и велели вывозить камни и снег из котлована. Другие рыли, а мы возили. Сани раскатываются, не слушают. Не я их толкаю, а они меня. Упираешься ногами, а от этого мясо над коленями болит. Когда я пришла обратно в барак, я почувствовала себя такой разбитой, как никогда, поскольку никогда не работала так тяжело. И дала себе слово: изолятор, филонство, этап — что угодно, только не работа.
Подходит ко мне воспитательница Кучерявина и спрашивает: «Как дела, Янковская?»
Я послала ее, куда подальше, и сказала: «Делайте, что хотите, но работать ни за что не буду».
— Посмотри на меня, Янковская, что я из себя представляю?
— Вы из себя представляете начальство в малиновом платочке, как вам полагается. Ну и на здоровье.
— А представь себе, что я такая же тридцатипятница, как и ты. Я по прибытии на канал тоже швырялась работой, и ко мне тоже пришла воспитательница, вот как я к тебе. Скажи мне, Янковская, что ты такое в своей прошлой жизни потеряла, что тебе жаль с ней расстаться? Фонарей тебе жалко от твоего Ваньки, судимостей, пивной бутылки тебе жалко?
Это и еще многое говорила мне Кучерявина, проводила со мной беседу часа четыре. Давала мне ряд примеров из нашей жизни и довела меня ими до слез.
в канал я тогда не верила. Мыслимое ли это дело — воду по суше пустить. Она или вся в землю уйдет, и останется болото, или все сольется, смешается, и сделается одно сплошное, непроходимое море.»
Женские бригады соревновались с нацменовскими
Скоро Янковская поверит в канал. Скоро и она поймет, для чего роют эту огромную многокилометровую яму, ломают скалу, выдалбливают грунт.
Нацмены были до сих пор в тени, на задворках строительства. Надо взять в оборот эту большую, мало использованную, рыхлую и колеблющуюся силу! Надо разбить басни, придуманные лагерными пижонами, что все эти Багдасаровы, Мусургалиевы, Умаровы, Гурух-Заде, Махмудовы не хотят ударить палец о палец: помилуйте, куда им строить — им бы только раскачиваться и петь. И тут, как всегда вовремя, выступает на сцену стремительный стиль чекистской работы, с его глубокой разведкой, взвешиванием деталей, просвечиванием и отбором людей и прямым ударом по больному звену.
— Нацменов мы не возьмем! Это не народ! — говорили начальники лагпунктов.
— Нацмены слопают, — ухмылялись каптеры, кивая на жилистое, жесткое мясцо и хлебные черствые обрезки.
— Барак — похуже. Ладно! Для нацменов! — распоряжались на линии.
Понятно, почему многие из нацменов слабо работали.
— Сколько им ни вталкивать в глотку, они, как дубы, — любил выражаться воспитатель Краюшкин.
«Они (это пострадавшие) упрямы, как все кавказцы. Их приходится оттаскивать от опасных мест».
Первое время по приезде в лагерь нацмены ходят испуганными. Все непонятно им. Люди, которые ими руководят, канал, который они строят, и еда, которую они жуют. Щи — великое русское лакомство — внушает им отвращение; они чураются запаха щей: это пахнет свиньей. Они не умеют ходить в валенках, их тянет назад, их качает. Неделями они забывают умываться.
— Не пойдем в русскую баню, — жалуются они друг другу.
— Пускай топится!
По следственным делам было установлено: попы снюхиваются с муллами.
. Обижают ваших?
Мулла Гумриев. Темный народец. Бараны, господин священник.
Поп Худяков
Мулла Гумриев. Стараюсь, господин священник.
9 февраля по Белбалтлагу издается знаменитый приказ Фирина о нацменах, написанный в той манере патетической конкретности, которая присуща всем оперативным беломорстроевским приказам — этой мало изученной, но интересной литературе.
Думаете ли вы о нацменах, спрашивает приказ. Надо полагать, мало или почти совсем не думаете. Осмотритесь вокруг себя. Воспитателей среди нацменов нет. Помещения плохи. И, не особо присматриваясь, мы найдем на одежде, в постелях нацменов вшей. Да, вшей, этого маленького врага, отсутствием которого мы гордимся на нашем строительстве. А вы впустили его, вы культивируете его. Мало того, у нас в лагерях муллы заправляют бараками среди нацменов. Муллы читают коран, заключенные идут вместо мулл работать, мулла дает советы, мулла учит заключенного. Да что вы, товарищи, из лагерей медрессе устраиваете. Врачи не знают языка, лечение идет «на ощупь». Это шовинизм, это отношение к людям — как к людям «второго», худшего сорта.
Среднеазиатские кулаки и кавказские беки — наговорщики и шептуны — были разоблачены. Их кадры таяли на глазах. Нацменовские бригады, очищенные от «святых», баев и каракулеводов-тысячников, стали поднимать выработку. Укрепились и прославились нацменовские трудколлективы.
Нацмен-ударник Биркимбаев со знаменем трудколлектива
Адамов Александр Зумаевич из коллектива «Красный восток», гремевшего в Шавани, говорит: «Все у меня были: узбеки, киргизы и часть азербайджанцев. Дали работать навальщикам грунта на грабарки. Дело текло на одиннадцатом шлюзе. Как раз на мое счастье тов. Фирин издал приказ о нацменах. Я возбудил прошение о выделении отдельной кухни. Мне разрешили. Когда я разъяснил о приказе, у моих ребят дух высоко поднялся. Вечером провел собрание: как будем работать? Предложил прибавить часы. Все встали и, стоя, приняли мое предложение и били в ладоши, и Киринбаев, который был звеновым, крикнул: „Теперь мы не заскучаем!“»
— мастер плова, шашлыка и шурпы — получил новую отделенческую премию за готовку. «Скажем Мирзаеву». «Закажем Мирзаеву». «Мирзаев — это человек!»
Каналоармеец четвертого боевого участка Якуб Хасанов объявил ураганный штурм скалы. Он бурил и бурил скалу. Без напарника — один. Он забегал в барак на 15 минут согреться и снова бурил. Он работал утром, днем, вечером и ночью. Когда бы и где бы его ни встречали — он бурил скалу. Потом он собрал штурмовую бригаду в тридцать нацменов и научил их работать и бурить скалу.
Аврал на третьем боевом участке. Нацменовская фаланга стоит на аврале. Она дает свыше двухсот процентов. Фаланге приказывают отдохнуть — она остается. Ей грозят, что ее уведут силой — она остается. Это были бывшие воры, рвачи и бандиты. Фаланге помогают инспектора КВО: казак Мусургалиев и узбек Шир-Ахмедов.
Бригада Мамедова работает по укреплению откосов дамбы. Семнадцатое марта. Тридцатипятиградусный мороз. Ветер. Мамедова спрашивают: «Не выйдешь?» — «Выйду», — отвечает он.
В этот день бригада стояла на выемке тяжелых грунтов, дала 142 процента. Люди прыгали от холода, у них белели носы, твердый колючий туман стоял перед глазами.
и свистящую воду. Он срывается и падает. Выплывает и опять начинает сначала, пока он не зачаливает ряж.
На трассе проходит слух о бригадах Багдасарова и Зейналова. Получает известность группа Цатурова. Бывший абрек Умаров создает антирелигиозные кружки, где он читает доклады. Недавно весь лагерь облетела история с плывуном.
Уложили досками пол шлюза — смотрят, вздуло его в нескольких местах, коробится, горбится, лопнул гладкий настил по всем швам. Из-под него шустрой жижей прет по всем направлениям плывун.
«Идите на борьбу с самым страшным врагом — плывуном», — пишет в отделенческой газете лагкор-тридцатипятник Карпуша и сам не вылезает из котлована. Оттуда на выдранной из блокнота линованной четвертушке подает свои корреспонденции, неграмотные, но сжатые и точные, как боевое донесение.
В нацменовском коллективе многих каналоармейцев стало одолевать суеверие. Наткнутся на плывун, побросают лопаты и смотрят с удивлением. Они боятся плывуна, как беса. Едва обнаружится плывун — нацмены сейчас же съезжают из ударников в недовыполняющих норму.
— Видимо, парочка мулл и баев к ним затесалась, — морща лоб, соображает лагкор и делится своими подозрениями с воспитателем.
Договорились с ПТЧ, перемешали на выемке плывуна нацменов с лучшими «плывунщиками» из других бригад.
Ходит возле с книжечкой лагкор и строчит донесение о новых победах над плывуном и людским суеверием.
Работа идет по-новому. Посмотрите нацменов. Поймите же, здесь для них было все чужое и дикое: природа, язык, пища, одежда. Солнце, как сказал один из них, «светило, будто через кошму» (войлок). Он не чувствует этого чужого солнца, хотя летом оно жжет, как и подобает приличному солнцу. Он промерз.
Первый вселагерный слет ударников-нацменов. Тесными рядами сидят тюрки, узбеки, армяне, казаки, татары. Одно разбудило их, и одно дало им родину — то, что называется социализмом.
— всех тех, кого народ называет «учеными», важно и лестно, и правильно, что писатели и поэты нашей эпохи много пишут об ученых, но подумайте вы о сердце узбека, об этих темных южных глазах. Вспомните, как травит этого растерянного человека тесная толпа «урканов». «Ряшка, — кричат ему, — лохань, помойница!» Он не понимает слов, но он понимает презрение. Он хватает полено и бежит за обидчиком, опрокидывая трубы железной печки. Дым, гогот, вой, крики, пыль несутся за ним. Вслед ему бросают подушки, набитые сеном. Он натыкается на стену. Обидчик скрылся в толпе. Толпа ржет. Он возвращается на прежнее место, на уголок нар и злобными глазами смотрит на собравшихся вокруг него.
Бежать. Но куда он побежит без языка в чужом морозном поле?
А теперь они в бараках и палатках: среди своих, в своем тепле и в своем просторе. Им выделены особые котлы и окошки для выдачи пищи, а для слабосильных устроена отдельная столовая, им подобраны воспитатели-националы, стенгазеты на родном языке, множество всевозможных кружков, громко читают газеты.
Они говорят долго и много на этом слете и об этом слете.
Ночью с радиостанции, стоящей на горе в километре от Главного дома, зампреду ОГПУ тов. Ягода была послана телеграмма:
ФИРИН
«Я хочу знать, сколько я заработал», говорил купец, и тогда бухгалтерия преподносила ему баланс — шедевр каллиграфии и арифметики, из которого было видно основное: прибыли и убытки.
«Мы желали бы знать, насколько кредитоспособна эта фирма», говорил банк, и тогда бухгалтерские гроссбухи раскрывались перед интересантами, как скрижали жизни предприятия.
Прошнурованные и переплетенные в кожу, они были автобиографией его величества капитала, их вели высокие специалисты с помощью сотен бледных и гемороидальных клерков среди ворохов бумаги и за семью дверями канцелярий.
«Бухгалтерия беспристрастна, как правосудие, — говорили жрецы ресконтро и шаманы онколя. — Ей все равно, что считать, лишь бы это были деньги».
«Бухгалтерия — чистая наука. Она не вмешивается ни во что, она имеет дело только с документом».
Так думали не только создатели этого ремесла в капиталистическом мире, так думали и многие из тех, кому пришлось вести счетную работу на Беломорстрое. Здесь опытнейшие бухгалтеры и счетоводы, сосланные за вредительство или по уголовным делам, здесь были и рядовые работники учета. И с первых же дней им пришлось пересмотреть все свои навыки и свои представления об этой профессии.
Вопрос о прибылях и убытках оказался отодвинутым на задний план. Священные итоги, для точности которых старинная бухгалтерия тратила все свои силы, отдавая недели и месяцы поискам куда-то исчезнувшей копейки, потеряли свое значение. Смысл учетной работы переместился, и вместо гроссбуха перед бухгалтером и счетоводом оказался… канал.
Оказались котлованы, полные движения, деревянные деррики, вагонетки с грунтом, коробки опалубки, десятки тысяч рабочих… Цифры рублей и копеек прекратили свое самостоятельное существование, они превратились в значки каких-то реальных событий, происходивших на трассе. А раз так, то уже нельзя было только их подсчитывать. Надо было делать выводы. Надо было изучать причины появления таких, а не других цифр, т. е. надо было спуститься в котлованы, изучить работу на ряжах.
каждое отделение, каждый участок работ производил у себя полный подсчет всего, что сделано за день. К утру следующего дня бухгалтерские цифры рапортовали начальникам о состоянии их участков. Здесь были данные о земляных и скальных работах, о насыпях, о бетоне, и против них выстраивались цифры рублей и копеек. Внизу шел текст:
«Доставляются подковы грубой кустарной работы с неправильной отделкой прилегающего к мягкой части копыта круга, что вызывает хромоту и неполное использование лошади».
Странное сальдо, трактующее о лошадиных неприятностях! Вместо тройной бухгалтерии — четырехногая животина, которой больно.
Но если 1 000 лошадей из-за хромоты вырабатывают половину нормы, то, исходя из стоимости лошаде-дня в 5 рублей 25 копеек, отделение теряет ежедневно 2 625 рублей. Кроме того, простаивают люди, нагружающие грунт на грабарки, задерживается отвозка земли, выборка грунта, сооружение насыпей. Убытки возрастают вдвое, втрое, люди дезорганизуются, технический план путается, все приходит в расстройство. От подковы!
Бухгалтерия спустилась со своих высот к самой земле — к лошадиной ноге, к копыту. Как это произошло? Финработник, подводя итоги последних дней, увидел, что стоимость куба грунта возросла. Он поставил эту печальную цифру в графу своей книги, сравнил с тем, что было декаду назад, и «почесал затылок», как принято писать в очерках, т. е., говоря человеческим языком, он задумался. Все слагаемые печальной цифры оставались те же — число людей, число лошадей, качество грунта, длина пути, даже погода. Он просмотрел состав рабочих — действительно пришли новенькие. Они еще не умеют работать, но цифры говорят, что выработка их не так уж низка.
— 4 539. Не такая уж разница.
Позвольте!
Выработано 4 066 кубов, а отвезено?
Отвезено 2 590.
Значит, секрет в отвозке? Не успевают отвозить?
Число лошадей? То же.
Выдано фуража? Столько же — значит, лошади сыты.
Состояние упряжи? Последний осмотр показал, что все в порядке.
Возчики? Те же: хорошие возчики.
Бухгалтер смотрит материальную ведомость. Перед ним пестрят названия и цифры:
Получено / Выдано:
Хомутов — 35 / —
Подпруг — 40 / 11
— 89 / 34
Подков — 2 000 / 2 000
Подковы! Вот новое, что произошло с гужевым транспортом за последние дни! Получены новые подковы, и тут же они пошли в дело. Значит, лошади почти все перекованы. Скорей на конный двор!
И на конном дворе в теплом запахе навоза под хрупающий шум лошадиного жевания бухгалтерия подводит свои итоги.
— Ножку! — кричит бухгалтер, ударяя каурого мерина пониже колена. — Дай фонарь, Хабибулла!
— одна из 2 000 сбилась на сторону, копыто выщерблено, кровь сочится из-под железа. Ясно! На хромом коне далеко не уедешь.
Не всякая подкова приносит счастье.
Так рождается текст под таблицей. Каждые две недели отделения получают бюллетень о себестоимости их работы, и там цифры доказывают неоспоримо, что причины увеличения или уменьшения цен именно те, а не иные. Там вдруг оказывается, что отсутствие портянок повлияло на кладку бетона, что моральное состояние людей на участке ухудшилось и это привело к плохому качеству плотничьих работ, что прораб Петров не интересуется делом.
Учет был контролем на Беломорстрое. Это была единая система постоянного надзора, от внимания которой не ускользала ни одна мелочь. Это было необходимейшее звено всей стройки, ее глаза, ее уши.
Новая система работы выработала и новых людей. Это уже не были гемороидальные персоны с гроссбухом и счетами подмышкой. Это были бухгалтеры-производственники, счетоводы-ревизоры. По следам своих цифр они разыскивали болячки стройки, на основании своих наблюдений они оценивали цифры. Одно проверялось другим. Опытный руководитель — прораб или инженер — получал точный анализ работ, сделанный с быстротой, которая позволяла тут же принять меры к исправлению недочетов. Во время прорывов (на Водораздельном канале, на тунгудском участке, на 6-м шлюзе Повенчанской лестницы) без финотдельцев не обходилась ни одна операция. Они вскрывали самые запутанные причины неудач с помощью цифр и наблюдений. Лозунг о проверке рублем получил тут свое совершенное воплощение.
Ведь именно через них проходили все данные о лучших рабочих и о лодырях. Их цифры определяли степень морального подъема или падения заключенных. Они, и прежде всего они, служили барометром перековки, потому что в условиях трудового лагеря именно труд, который они учитывали, был показателем перевоспитания людей. Поэтому финотдельцы несли двойную ответственность: с одной стороны, за строительство, с другой — за людей.
Неудивительно, что они были строги и взыскательны. Нередко им приходилось вступать в конфликты не только с бригадирами, но и с начальниками отделений, и бывало даже так, что о финработнике судили по тому, насколько его не любят производственники. Если не любят — значит хорошо работает, значит строг, любят — значит боится начальства, не следит, не уличает. Такого приходилось перебрасывать на новый участок, чтобы освободить от влияния производственников.
Лучшим подтверждением этого могут служить хозрасчетные бригады, которыми руководили «фины». Отсюда шел производственный напор, заражавший массы строителей. Встречные планы хозрасчетных бригад почти всегда перевыполнялись. Материальная заинтересованность давала первый толчок к ударной работе, которая вскоре делалась «делом чести», и ударники боролись уже не за копейки, а за переходящее знамя. Ошибка в учете работ таких бригад была просто преступлением, но финработники не ограничивались учетом. Они пропагандировали работу лучших, они организовали соревнование, и в бараках висели диаграммы планов и встречных, разжигающие самолюбие и бригадную гордость.
«Над бригадой шефствует товарищ такой-то» — и называлась фамилия финработника. Это сразу поднимало в глазах окружающих авторитет бригады.
Наряду с низовой оперативной работой, о которой мы вкратце рассказали, финотдел вел большую, очень ответственную работу, сводя воедино все данные о громадном хозяйстве Беломорстроя. Эта работа закончилась изданием маленького альбома-отчета, который вышел в совершенно оконченном виде спустя месяц после окончания стройки. Читатель увидит в нем весьма немного рубрик и совсем не увидит классических для бухгалтерии «кредитов» и «дебетов». Вместо них он найдет здесь схемы сооружений и карту канала — лишнее подтверждение, насколько тесно были связаны отчетность и производство. Сколько же стоил великий водный путь от Балтийского до Белого моря, построенный в течение 20 месяцев?
Общая стоимость — 101 316 611 рублей.
— 74 миллиона рублей. Более трети (33,6 процента) затраченных средств ушло на содержание рабочих, премиальные и т. д. Другая основная статья расхода — материалы и оборудование — около 31 миллиона рублей (36,3 процента).
Самым дорогим из всех сооружений оказался шлюз № 8, стоивший около 11 миллионов рублей.
Больше всего усилий затрачено на выемку грунтов и скальные работы: первая потребовала 4 миллиона 803 тысячи человеко-дней, вторые — 4 миллиона 314 тысяч человеко-дней.
Финотдел Беломорстроя — часть финотдела ОГПУ — вошел во всю систему ОГПУ как подлинно активный и боевой орган. Строительство канала многим обязано вдумчивости и четкости его работы, вдумчивости и дисциплинированности его организатора тов. Берензона и товарищей Дорфмана, Лоевецкого, Инжира, Кагнера, Ангерта, а прежде всего, конечно, и здесь — тов. Ягода, который дал финотделу установку, определившую всю его новую деятельность.
«Финотдел ОГПУ сумел, таким образом, выдвинуть свою работу в общей системе наших органов, он сумел в такой степени разбить общепринятое представление о счетном работнике как о сухом канцеляристе, круг интересов которого ограничен костяшками счетов и гроссбухом, — финотдел сумел своих работников настолько выдвинуть в ряды передовых бойцов наших органов, что на сегодняшний день финотдельцы являются равноправными и всеми уважаемыми среди чекистов товарищами».
— Москва 2 декабря 1933 года.
Перед оратором сидели товарищи, которые только полгода назад подбили последний итог финансового отчета Беломорстроя.