Беседа с писателями-ударниками по вопросам, предложенным рабочим редакционным советом ВЦСПС

БЕСЕДА С ПИСАТЕЛЯМИ-УДАРНИКАМИ ПО ВОПРОСАМ, ПРЕДЛОЖЕННЫМ РАБОЧИМ РЕДАКЦИОННЫМ СОВЕТОМ ВЦСПС

Сердечно приветствую вас, товарищи, страшно рад видеть вас, очень рад.

Первый вопрос: оценка движения призыва ударников в литературу. Что же говорить, товарищи? Я думаю, что движение это заслуживает самой высокой оценки. Это несомненно. Почему? Потому что, товарищи, я уверен в том, что в литературу вы внесёте новые темы, вы оживите её, а наша литература в новых темах нуждается.

Вчера я говорил по этому поводу у комсомольцев; вероятно, мне придётся повториться, но это извинительно, потому что, когда говоришь об одном и том же, невольно повторяешься. Работа у вас идёт непрерывно, вы всё с большей силой выделяете из своей среды людей, заряженных классовой энергией. Даже в том случае, когда они недостаточно организованы политически и идеологически, даже в этом случае всё-таки чувствуешь: идёт действительно новый человек. Мы создаём ведь не только новую жизнь в смысле изменений её материальных условий, но мы действительно создаём нового человека, этот человек есть носитель той энергии, которая создаёт — мне слишком часто приходится это повторять — создаёт почти чудеса.

Я сегодня был на пленуме ЦК и видел людей, которых я раньше не знал. Это молодые люди, которые моложе меня лет, вероятно, на тридцать пять. Я очень желал бы, то есть собственно говоря, я этого не желаю, чтобы в европейских парламентах, скажем в Англии, депутаты рабочей партии и их министры рассуждали бы так, как сегодня рассуждали т.Яковлев, т.Юркин, председатель Колхозцентра, и другие. Их общая черта: они изумительно знают то, о чём говорят, они знают своё дело как мастера социалистического строительства. Это действительно новые хозяева земли, хозяева-социалисты, призванные историей создавать новые условия жизни. Слушая их, я думал: «Вот если бы так знали своё дело литераторы».

Вас, товарищи, тысячи, и несомненно, что среди вас сотни людей, которые через какие-то годы, через пять, может быть, через десять лет, должны войти в литературу хозяевами. У вас есть для этого то, чего мы, литераторы моего поколения и следующего за мной, не имели: широкое знание и понимание той энергии, которая производит всякие вещи и изменяет все соотношения людей. Вы стоите в центре этой жизни, вращаетесь в её гуще, это не может не питать вас очень сытно, очень богато опытом, не может не дать вам прекрасный и новый материал. Вы пойдёте в жизнь гораздо лучше и богаче вооружёнными, чем входили люди моего поколения.

Мне кажется, что это достаточно верная оценка того, чего от вас не только можно ждать, но и чего следует требовать. Ударники на фабриках и заводах, вы сами создаёте вещи и факты, и вам, разумеется, легче, чем кому-либо другому, рассказать, изобразить процессы воплощения вашей энергии в действительность, процессы изменения действительности, процессы перевоспитания старого и воспитания нового человека.

Раньше чем перейти к другим вопросам, следует поговорить о некоторых общих недостатках всех ваших книг. Каковы эти недостатки? Вы, товарищи, несколько изолируетесь в каждой данной книге. Чувствуется, что книгу писал слесарь такого-то цеха, рабочий такой-то фабрики и он очень заинтересован, чтобы его цех знал, что он пишет, чтобы его фабрика, его завод знали, что он пишет, но он забывает, что его должны читать миллионы.

Есть у вас некоторая профессиональная узость отношения к опыту — очень драгоценному опыту, — который должен быть известен не только в пределах Московской области, но и на Урале, в Керчи, в Хибинах — всюду. Все токаря должны знать то, что написал токарь, слесаря — что написал слесарь, литейщики — что написал литейщик и т.д. Но и этого мало.

У вас в книжках зачастую очень много технических терминов. Людям другой отрасли производства термины эти не совсем ясны, даже не знакомы. Не поймут названий частей машин и т.д., например текстильщиков — углекопы, а нужно, чтобы всё и всем было ясно. Значит: не нужно злоупотреблять цеховой терминологией или же следует объяснять термины. Это непременно нужно делать, потому что это даёт книге более широкое распространение, позволяет легче усвоить всё то, что в ней сказано.

Я знаю, что мои требования в данном случае, может быть, чрезмерны, но тем не менее они должны быть поставлены, это в наших интересах, это в интересах той литературы, которую вы создаёте. «Тяп да ляп — не построишь корабль». Литературный труд — не лёгкий труд.

Какие новые темы могли бы вы внести от себя? По этому поводу я вчера говорил с ударниками «Комсомольской правды» и отсылаю вас к стенограмме беседы с ними.

Там я говорил о том, что многие серьёзные темы в нашей литературе более или менее скомпрометированы, смяты, изуродованы вследствие торопливости, с которой у нас пишутся книги. Торопливость, пожалуй, нельзя поставить в вину, так как молодёжью столько накоплено, что хочется сказать скорее. По этой причине молодые литераторы или недоговаривают, или говорят много; стремясь сказать как можно проще, люди запутываются в массе лишних слов.

У нас есть длинные книги, написанные в размере десяти листов, а материала там на два листа — это обычное явление. К экономии слов ещё не привыкли. Это технический недостаток, тот же недостаток, из-за которого неумелый плотник изрежет кучу досок для того, чтобы сделать какую-либо пустяковую табуретку. Эта неэкономная трата материала объясняется техническим неумением.

Одна из главных тем, которая подсказывается всей действительностью, но которая совершенно не тронута, — это приход на фабрику человека из деревни, парня, воспитанного в известной обстановке; она его насытила различными предрассудками, возможно даже, что он уже ни в бога, ни в чёрта, ни в домового не верит, но то, чем он верил во всё это, в нём ещё живо, жива способность или внутреннее, тёмное требование найти какое-то верование, поскорее внутренно укрепиться на чём-то, не изучая, но исследуя это «что-то»; в деревенском человеке такое настроение очень живо. В наше время из человека всеми силами эпохи выжигаются эти настроения, но тем не менее, несмотря на болезненность и драматизм, в человеке остаются крупинки стремлений найти что-то необыкновенное вне действительности, которая становится необыкновенной благодаря изменениям, которые вносит в неё энергия коммунизма, — энергия эпохи, энергия, от влияния которой не увернёшься и никуда не убежишь, ибо она зарождается и развивается во всей массе трудового народа земли, развивается в Китае и в Испании, в Северной и Южной Америке и на Скандинавском полуострове. Коммунизм — требование истории, предъявляемое к буржуазному строю рабочим классом — пролетариатом всех стран. Слова «социализм», «коммунизм» произносятся чаще, чем они понимаются людьми, которые привыкли произносить их. Крестьянству особенно трудно понять великий смысл этих слов. Крестьянин предпочитает знанию — веру.

Люди жили в течение многих десятилетий в определённой обстановке, которая не могла способствовать росту их человеческих чувств, человеческого достоинства, и смелости, дерзости мысли не могло быть.

Если вы возьмёте всё то, что называется «фольклором», устным творчеством масс, то увидите, что деревенский народ гораздо больше творил, крестьянство творило гораздо больше мифов, легенд и былин, чем город. Если вы всё это возьмёте, то увидите, что песни деревни направлены на отношение полов, на любовь, затем — на воспевание красот природы, широты степи и т.д. и социальные мотивы, которые выражаются в том, что человеку не хочется уходить из привычной обстановки, из своей деревни на заработки и в солдаты. Мы дожили до времени, когда у нас парень идёт в армию, на фабрику, в колхоз — с радостью, но всё-таки с некоторым неизжитым запасом предрассудков и суеверий. Он — человек, который никогда не владел природой, и он овладел ею. Глеб Успенский в своей книге «Власть земли», вам, вероятно, известной, очень хорошо указал этого человека. Он мудр, если хотите, он по-своему интересен, но это не тот человек, который способен делать новое, это не тот человек, потому что он, собственно, не создаёт ничего, он является только помощником — и плохим помощником — той силы природы, которая создаёт из одного зерна колос ржи или овса, ячменя, которая создаёт свёклу, репу, огурец. А как создаёт? Неизвестно. И нет желания понять рост зерна для того, чтобы оно давало больше, чем даёт.

Рабочий — это человек, который берёт бесформенный кусок материала, из железной руды создаёт иголку и пушку и всё то, что между этой иголкой и пушкой помещается, он создаёт блюминг, анафемских размеров машины и вместе с тем создаёт циркуль и вольфрамову нить — вещь совершенно удивительную. Стремление рабочего — овладеть всеми силами природы, взять от неё как можно больше. Возьмите крестьянина, поставьте его на Магнитострой, на Сельмаш, на АМО, на Электросталь, — поставьте перед всеми этими процессами производства и догадайтесь, изучите, расскажите, что он должен переживать. Он не в состоянии это выразить словами, всё это для него ново и загадочно, более загадочно, чем то, чем жили его предки. Он приходит и видит других людей, которые иначе говорят, иначе думают. Это — одна тема. От этой темы звездой во все стороны будет растекаться целый ряд других тем. Женщина на заводе. Перенесите её куда-то, скажем, в деревню, поставьте её в другие условия, укажите, что будет из этого. Процессы производства надобно широко брать, не так, как сейчас вы делаете это. Я говорю, не критикуя вас, отнюдь нет, я говорю о том, куда должна идти литература ударника; идти ей следует к большим узловым темам, к широкой организации опыта — рабочего опыта, творческого опыта. На любом из заводов, хотя бы на маленьком, происходит творческий процесс: разум овладевает силами природы для того, чтобы заставить их работать на себя — на человека, на весь мир. Очевидно, в эту сторону должны быть направлены усилия тех из вас, которые наиболее одарены страстью к литературе и которым суждено быть литераторами.

Я недавно где-то писал, что о старом писать легче. Это совершенно правильно, товарищи, потому что старое отслоилось, отлежалось, оформилось. А нам сейчас, когда всё течёт с невероятной быстротой и изменяется, — недавно было 52 процента колхозников, сегодня 54 процента,— расстояние две недели — и такой рост, — при таких геологических сдвигах, при том, что вообще происходит сейчас, в высшей степени трудно угнаться за действительностью и за теми изменениями, которые происходят в самом человеке.

неужели это ты? Он, чёрт возьми!

Действительность превосходно воспитывает человека, — если только она не сломит его, то непременно сделает из него нового человека. То, как она делает из него человека, особенно ясно в той области, где человек был сильно подпорчен.

Возьмём труд колоний беспризорных и социально опасных. Посмотрите, что создано рабочим классом, партией и Советской властью из этих людей. Я уже не говорю о том, что буржуазная Европа не только не может сделать ничего подобного, — она не посмеет попробовать. Попытки были в Америке, было выпущено из тюрьмы пятьсот человек досрочно. В течение года около 85 процентов снова попало в тюрьму. Из остальных 15 процентов некоторые кончили самоубийством, потому что человека из тюрьмы никто не берёт на работу, а другие распылились неизвестно где, очевидно, обратились в бродяг.

Возьмите у нас. Под Москвой есть Болшевская колония. Это превосходное учреждение, где работают главным образом люди из Соловков. Это сплошь социально опасные, преступники, есть и люди, которые по «мокрому делу» сидели. А теперь их там работает тысяча шестьсот человек. Имеется превосходнейшая фабрика, она даёт тысячу коньков в рабочий день, девятьсот пар обуви, затем трикотажные изделия. У них имеется шесть домов-общежитий, среди них много комсомольцев, и некоторые из них, работая там, учатся в вузах. Посмотрите также колонию Дзержинского под Харьковом, в Николо-Угреше, где работает тысяча триста человек.

Воспитательное значение нашей действительности особенно ярко видишь на таком материале. А я человек, которому хорошо известны эти низы людей, эти вышибленные из жизни всего народа, и я знаю, чего стоит поставить их на ноги. Очень хорошо знаю.

Вообще возьмите все колонии малолетних преступников. У нас нет малолетних преступников, у нас есть беспризорные. У нас вообще нет термина «преступник». По отношению к вредителям мы говорим «преступник», а здесь — социально опасный, и социально опасных мы переделываем в социально полезных. Они великолепные граждане, чудесные работники и на земле и на фабрике, где хотите.

Как относились раньше к преступнику? Это — больной, это преступный тип, заранее осуждённый на тюрьму, и нет ему никакой пощады, это — враг общества. А вот эти враги общества у нас прекрасно работают. На днях семьдесят три человека из них легализированы, получили профсоюзные билеты.

Можно указать на ряд других фактов и явлений, но я не стану утомлять вас, скажу только, что вы, живя в этой буре событий, в таком напряжении сил, в котором вы живёте, явно подчас упускаете из поля вашего зрения и вашего внимания ряд вещей. Они не видны вам, вы проходите мимо этого, вам кажется это естественным, но это не естественно, это имеет глубокое значение. Я привёл все эти факты как пример воздействия действительности на человека. И мне хочется сделать из этого такой вывод: сила действительности должна сказаться в литературе. У нас, в наших литературных произведениях, несмотря на то, что сами мы живём большими страстями, страстями творческими, мы в нашу литературу не вводим сильные страсти, как-то не выходит этого, а пора уже этому научиться.

Чему и как должен учиться ударник-писатель? Это вопрос в высшей степени сложный и в то же время очень простой. Учиться нужно всему. Чем больше знает человек, тем он сильнее, тем лучше он вооружён. Это ясно и бесспорно. Я полагаю, что вам учиться проще, чем кому бы то ни было, потому, что вы умеете делать. Если же вы спрашиваете, как научиться писать, то об этом, конечно, нельзя сказать в нескольких десятках слов. Это требует довольно длительного изъяснения, и здесь уже мне придётся ограничиться тем, чтобы просто указать на естественный выход: нужно больше читать, и те из вас, которые выбрали эту дорогу, путь литераторов, должны прежде всего изучать литературу, историю литературы, историю организации типов.

Вчера, беседуя с ударниками-комсомольцами, я получил такой вопрос: «Как быть? Вот напишешь какой-нибудь очерк, а потом тебе указывают, что ты написал неверно, что человек, о котором ты писал, не таков». Товарищи, не нужно писать о каком-то определённом человеке. Если пишут о герое труда, об ударнике, об энергичном человеке, который в своём деле указывает другим дорогу, весь кипит, отлично работает, то в некоторых случаях нужно писать прямо — герой. Газеты так и делают. В очерках же нужно типизировать героя, не писать прямой портрет Иванова, Николаева, Петухова, ведь не только они одни прекрасные работники, есть и другие столь же прекрасные люди. Так вот возьмите и слепите из двух десятков прекрасных — одного прекрасного. От этого он выиграет, потому что будет ярче, будет видней, И тем самым он будет педагогичней, сама фигура его явится более воспитательной. Это несомненно так.

Как строятся типы в литературе? Они строятся, конечно, не портретно, не берут определённо какого-нибудь человека, а берут тридцать — пятьдесят человек одной линии, одного ряда, одного настроения и из них создают Обломова, Онегина, Фауста, Гамлета, Отелло и т.д. Всё это – обобщённые типы. Литература тогда становится кудожественной, тогда становится действительной силой, той силой, в которой мы нуждаемся, которая имеет определённое воспитательное, политико-культурное значение, когда в ней всё это ярко, выпукло, бесспорно.

Об организации учёбы. Если речь идёт о технической организации, то я думаю, что у вас существуют какие-нибудь кружки или что-нибудь в этом духе. Вообще я бы предложил для того, чтобы организовать учёбу, взять ряд книг по истории литературы, по истории литературных типов и т.д., вообще о литтехнике. Каждое дело, литература также, требует знаний технических, без этого ничего не сделаешь. Литератор работает со своим опытом, который он облекает в слово. Язык — это его инструмент, надо учиться языку, надо расширять свой лексикон, учиться облекать свои впечатления в более совершенную, яркую, простую форму. Это и будет то, что требуется.

Затем я бы советовал взять хотя бы журнал, который с этой целью начат и издаётся в Ленинграде: «Литературная учёба». Существует тенденция создать сборник произведений ударников ВЦСПС или создать особый журнал. Я думаю, что этого делать не следует, потому что не надо изолироваться, не надо замыкаться в какое-то отдельное «государство в государстве». Надо идти по литературе, по журналам и занимать в них соответствующее место.

Сначала надо писать очерки, затем расширять их до степени рассказа, надо учиться писать на малом. Лучше всего учиться на миниатюрах, на маленьких вещах, преследуя при этом цель: как можно меньше слов, как можно экономнее, как можно плотнее их составить так, чтобы было понятно и ясно, «чтобы словам было тесно — мыслям просторно».

Мне бы казалось, что вам следует объединиться с этим журналом «Литучёба», расширить его в смысле листажа и, организовав подсобную редколлегию, посылать материалы, и вот у вас будет учебный журнал. Это было бы неплохо, так как журнал «Литературная учёба» сейчас реформировался, там новая редакция, новые задачи, и именно ударничеству посвящено будет довольно много статей, и вообще много места ему будет отведено. В следующем номере будет статья И.Груздева, посвящённая литературе ударников, с критикой фактов, взятых из тех книг, которые написаны именно вами. Это довольно большая статья, я нахожу её ценной. Ещё целый ряд таких статей будет помещён.

По-моему, вам следует объединиться с этим журналом, но имело бы ещё и тот смысл, что он преследует цели поучить технике литературы, то есть культуре писать, и вместе с тем печатает статьи по идеологии, по диалектическому материализму, по истории литературы, по изучению приёмов, какими пользовались при создании своих произведений такие писатели, как Золя, Гоголь, Мопассан, Стендаль и т.д. Рассказывается, как они делали свои книги, а это и есть учёба, техническое воспитание писателя.

О критике отдельных книжек. Я, к сожалению, не могу сделать разбора их по той причине, что те книги, которые у меня были, я не успел прочитать, у меня не хватило времени на это. Так что вопрос относительно критики отдельных книг ударников мы отложим, тем более что по этому вопросу есть и будут статьи в учебной литературе, будут там и мои статьи по этому поводу.

Дальше следует такой вопрос: соцсоревнование в литературе. Я не представляю себе форм соцсоревнования в литературе. В какие формы может это вылиться? Как представляете это вы себе? Как вы полагаете это сделать? Если люди работают на заводе, то там имеются все данные для соцсоревнования. А здесь разве можете вы поставить вопрос: кто скорее напишет? (Смех, голос: «Кто скорее роман отчубучит».) По этому поводу мне пришлось вчера говорить. Некоторые обязательно желают писать роман листов в десять. Лучше подождать с этим, так как можно испортить очень хороший материал. Нужно сначала поучиться, и тогда можно сделать хороший шкаф, хороший станок и т.д., одним словом, хорошую вещь. Но если не научиться, то ни шкафа не выйдет, ни стула, ни топора.

Так как же вы представляете себе формы соцсоревнования в литературе? Я лично этого себе не представляю.

П р е д с е д а т е л ь. В вопросе сказано: задачи соцсоревнования и литература.

в книгах, кроме тех форм, в каких оно уже отражается. Если сейчас на данной ступени вашего опыта и литературного развития это отражается недостаточно сильно, недостаточно умело и удачно, то это не значит, что оно вовсе не отражается. По мере того как вы будете овладевать приёмами вашей работы, всё это будет отражаться с большей силой, красотой, убедительностью и т.д.

Далее — профсоюзы и литература. Я думаю, что здесь нужно говорить об отношении профсоюзов к движению ударников в литературу. Ясно, что со стороны профсоюзов должна быть оказана и, вероятно, будет оказана всякая помощь и всякое содействие в этом отношении. Это естественное дело. Когда из профсоюзов выделяется определённая значительная группа людей, которая хочет и, очевидно, имеет право быть писателями, то ясно, что профсоюзы должны этому всячески способствовать. Вот и всё.

О критике книг рабочих авторов. Я пришлю вам несколько экземпляров «Литературной учёбы», где будет помещена статья, и вы ознакомитесь с критикой этих книг.

Теперь я вам предложил бы следующее: может быть, вы будете ставить мне вопросы, касающиеся дела литературной учёбы и техники, а я буду вам отвечать на эти вопросы, и таким образом мы побеседуем более живо.

Тут есть вопрос со стороны одного человека, который работает в той же шахте, где работал автор книжки о Донбассе Гудок-Еремеев. Книжка эта напечатана, и он говорит, что многие возмущаются неправильным освещением типов и обстановки в очерках. Он спрашивает, как быть в этом случае. Видите ли, когда речь идёт об освещении действительности фотографически, как она есть, то, ясно, всегда будут недовольные люди, это естественная вещь. О человеке написано, что он тёмно-русый с голубыми глазами, а он считает себя брюнетом. Что же делать? С этим ничего не сделаешь. Ошибка ли это?

Тут возникает сложный вопрос об отношении литературы к правде. Правда — она и хорошая и дурная, полосатенькая она, и не будет удовлетворять вполне потому, что, поскольку одна полоска светлая — это хорошо, а если другая тёмная — это уже неприятно. В литературе — а в вашей в особенности — в вашей классовой литературе в эту эпоху что важно? Не тёмные стороны жизни, от которых отходят и отходят довольно быстро, — никогда люди не отходили от своего прошлого, никогда не рвали прошлого и не отсекали его с такой силой, как это делается в наши дни, у нас.

Смотрите, бога устранили, целый ряд таких вещей, которые казались совершенно необходимыми, привычными в жизни, устранили, происходят совершенно невероятные вещи. Человек три дня не выходил из дому, вышел на Арбатскую площадь, а где же тут церковь была? Тут церковь была три дня тому назад. Церкви нет.

В 1929 году, когда я был здесь, то, проезжая мимо Иверской часовни, видел — загородили её забором из досок, — ну, думаю, ремонт делают. Утром еду, около двенадцати часов на другой день — ни забора, ни Иверской нет.

Я этим хочу сказать, товарищи, фигурально о том, какова быстрота исчезновения старины. Я ходил по этой стране с десятками тысяч людей, и я помню, как, подходя к Тихону Задонскому, за полверсты становились на колени и на коленях ползли тысячи, это было не так давно. Ещё во время империалистической войны Киево-Печёрскую лавру посещали сотни тысяч людей, теперь они не только дорогу туда забыли, но вообще об этом не помнят ничего. О чём это говорит? Это не может говорить о том, что люди стали легкомысленно относиться к господу богу. Они к богу воинствующему, церковному, официальному относились иначе, чем относились попы, но у них какой-то бог был, и тем не менее они ушли от него, поворотились боком и ушли. Это свидетельствует отнюдь не о легкомыслии, ибо это укреплялось две тысячи лет, если считать со времени существования христианства. Тысяча девятьсот двадцать лет вколачивали евангелие, вколачивали церковную литературу, и тем не менее инстинкт познания помог человеку сбросить с плеч, смахнуть эту тяжесть, лежавшую на нём почти две тысячи лет.

Это случилось потому, что бог, якобы создавший землю, оказывается, не знал, что, кроме Европы, Азии, Африки, на ней существуют ещё Америка и Австралия и огромное количество островов. Всё это открыл и узнал разум человека. Бог не учил нас летать по воздуху, плавать под водой, строить машины, говорить по телефону, он ничему не научил, потому что его не было нигде, кроме как в нашем воображении, и всему, что мы знаем о себе и о мире, научил нас наш опыт, всё оформил наш разум.

Вернёмся к теме. Стоит ли нам особенно подчёркивать старую правду, от которой мы уходим, стоит ли нам подчёркивать тёмные стороны жизни? С ними нужно бороться, нужна самокритика, нужно помнить, что существует немало плохого, но наряду с этим у нас есть прекрасное, чего никогда не было, что создаётся нами. Какая правда нам нужна? Та правда, которая стоит перед нами как цель и которую мы ставим перед всем трудовым миром. Вот наша правда, и на неё нужно обращать внимание. И если какой-то литератор — в данном случае Гудок-Еремеев — что-то не так изобразил, но если он более ярко окрасил действительность, чтобы передать своё собственное страстное желание выразить эту правду, своё напряжение и желание как можно скорее видеть прекрасное в жизни, то это совершенно естественно. Это не романтизм, а это тот рабочий героизм, который из шахт и от станков идёт в литературу. Люди бессознательно чувствуют, что есть что-то, от чего они должны освободиться, и они освобождаются и освобождают других, ставя перед ними высокие цели.

Меня спрашивают: интересовался ли я письмами, которые мне присылают, и какого я о них мнения? Было бы странно, если бы я не интересовался такими письмами. Ясно, что я ими интересовался, и, аллегорически выражаясь, я ими кормлюсь. Они дают мне знание той действительности, в которой вы живёте, которую вы же и творите. Это тот заряд энергии, который позволяет мне говорить с вами таким тоном, которым я говорю, а я говорю с вами, как будто не неделю только приехал, а давно здесь живу. Это значит: я говорю о правде, которую знаю. А знаю я её потому, что получаю по пятнадцать — двадцать писем в день. Когда люди из глухой щели пишут, как там живут, ругаются, как им трудно и как они всё-таки работают, то ясно, что для меня это исторический документ — документ эпохи, и таких документов я имею уже тысячи. Со временем это будет материал, который кто-то прочтёт, обработает, и я думаю, что этот материал даст действительно изумительную картину тех дней, в которые мы живём. Люди малограмотные, почти безграмотные пишут о самых сложных и трудных вопросах жизни, о всех её противоречиях, ругаются, жалуются и в то же время ругаются по праву, ругаются, как хозяева. Человек почувствовал себя хозяином на земле и как хозяин говорит: не так, не согласен. Не согласен он чаще всего — по недоразумению, по невежеству, мало знает. Он привык жить, как таракан в щели, — выползет, посмотрит: беспокойно, неудобно. Ему кажется, что в пять минут или в пять лет он всё узнал и всё — плохо. Но это ему кажется потому, что он привык плохо жить и движение к хорошей жизни — непонятно ему. Жалуется. Но и жалуется он так, как до революции не мог жаловаться, он был таким же безграмотным, таким же малограмотным, но он не мог бы так пожаловаться не потому, что ему не на что было жаловаться, а потому, что вся обстановка была другая. Росту человеческих потребностей нет предела. Чем дальше человек будет жить, тем больше он будет хотеть. Человек никогда не будет доволен, никогда, и это его лучшее качество. Самое требовательное существо на свете — это человек. Если бы каким-либо чудом пришла неведомая сила и вдруг сказала бы: «Ну, ребята, не выходите три дня из ваших комнат». И вот посидели три дня в комнатах, вышли и увидели: вокруг устроен рай. Вы думаете, люди будут довольны? Нет. Они скажут: «Как? Рай? И без нас сделано? Не годится этот рай. Мы бы лучше устроили». (Аплодисменты.)

Это сказано в шутку, но это факт — росту человеческих потребностей нет предела. Только благодаря этому и существует непрерывный процесс культуры. Благодаря чтому в известных узлах скапливается энергия, неожиданно взрывается и создаёт те эффекты, которые мы видим.

Сейчас жизнь, направленная по широчайшему и глубокому руслу, принимает до такой степени необыкновенные, фантастические формы по сравнению с тем, чем живёт Западная Европа и Америка, что действительно это оглушает. Я — подготовленный, привычный человек, я немало знаю, получаю письма, читаю газеты, но всё-таки, когда я сюда приезжаю, то я немного чувствую себя неловко, сам себе не верю. Почему? Да потому, что я не был два года и за эти два года вдруг из почвы, в которую крестьянин врос по плечи, выбросили его и поставили на другую дорогу.

Процесс коллективизации идёт с невероятной быстротой. Что это значит? Это действительно освобождение человека от его подчинения природе, — подчинения, в котором он жил веками. Крестьянин через некоторое время будет рабочим, таким же, как и фабричные рабочие, и с той же психологией, как они. Вы в близком будущем доживёте до дней, когда не потребуется от вас того напряжения, той энергии, которая требуется сейчас, когда ваша физическая энергия, освобождённая, будет превращаться в энергию интеллектуальную. Вы поставите вопросы огромнейшего значения, те вопросы, которые раньше позволяла себе ставить только так называемая аристократия духа, рафинированная интеллигенция, философы и т.д. Подумайте, какое огромное количество мозга человеческого, нервной мозговой силы войдёт в творчество новых форм жизни.

учёных.

Но учёные насчитываются сотнями, а крупные — десятками, да, только десятки крупных учёных делают настоящую науку, революционизируют её, открывают её настоящие пути. А недалеко время, когда ваша физическая энергия будет свободной, будет превращаться в интеллектуальную энергию, когда в область науки войдут тысячи, десятки тысяч людей. Это же страшнейший рычаг.

Техника, которой мы сейчас уже обладаем, ещё не есть что-то законченное, она будет развиваться. Лет двадцать пять тому назад было высчитано, что для того, чтобы в Германии все люди, безразлично, к какому бы классу они ни принадлежали, получили бы всё, что нужно культурному человеку, рабочему и крестьянину так же, как и богатому человеку, — при устранении противоречий классового хозяйства, — потребно было бы три часа двадцать минут работы. Три часа двадцать минут работы — и человек имеет всё, в остальное время он свободен. Машина изменяет потребность в живой человеческой силе, физический труд сводится к ничтожному количеству времени, и тогда встанет перед нами свобода творчества, свобода исследования. Это не преувеличение, не поэзия, это то, к чему человек неизбежно будет стремиться как к удовлетворению своих желаний. А удовлетворения он не найдёт никогда, и чем дальше, тем всё выше он будет идти, тем больше будет хотеть.

С м е с т а. Алексей Максимович, можно ли сразу начинать писать прозой или лучше перейти к ней от стихов?

М. Г о р ь к и й. Я должен сказать, что большинство французских писателей, крупных писателей, начинали стихами, за очень малым исключением. Стихи писал Мопассан и многие другие. Но, товарищи, они начинали, пройдя всё-таки школу, пройдя коллеж, они учились лет по шесть—восемь, проходили университет и прочее, у них были широкие и глубокие знания языка, и совершенно естественно, что им это было легко.

Так что, понимаете, тут есть свой смысл. Дело в том, что стих требует точности и малословия, сжатости, экономии слова. Это очень хорошо, потому что без этой экономии, без этой сжатой, крепкой фразы — не сделаешь произведения в достаточной мере сильного и звучного, красивого. Но не нужно забывать: для того, чтобы писать стихи, нужно очень хорошо знать язык. По отношению к очень многим нашим писателям нужно сказать, что с русским языком они обращаются варварски и знают его плохо. Большинство наших поэтов, к сожалению, работой над языком не занимаются, и стишки у них серенькие, жестяные. Меди нет, нет серебра, не звенят они, не поют.

С м е с т а. Как вы работаете над своими произведениями?

М. Г о р ь к и й. Это очень трудно рассказать. Я не совсем ясно представляю себе смысл вопроса.

С м е с т а. Накапливание материала и т.д.

мимо которой вы идёте. Вы видите бесконечное количество людей, но два-три лица почему-то останавливают ваше внимание. Ваша память фиксирует эти чёрточки, может быть, фиксирует необычайный или смешной чем-то костюм, может быть, позу, может быть, походку, может быть, черты лица. Вы не отдаёте себе отчёта, а механически воспринимаете впечатления; забываете о них. Но, когда нужно, ваша зрительная память приходит вам на помощь, и вы черпаете из запасов этих мелких впечатлений нужное вам лицо. Это обычный процесс накапливания опыта. Я видел, скажем, в течение жизни, может быть, полторы тысячи попов. И у меня сложилось представление о каком-то одном попе, потому что от всех отложились какие-то чёрточки. И если мне нужно написать попа, то я знаю, как его изобразить, какие черты ему придать, чтобы он был типичным. Тип — это синтез множества отдельных черт, присущих людям той или иной породы: лавочникам, монахам, полицейским и т.д. Развивается профессиональная наблюдательность литераторов. Литератор видит больше, потому что это его профессия. Все наши способности развиваются от их употребления в дело, от работы. И у литераторов точно так же развивается привычка наблюдать, способность быстро схватывать вещи. Если вы произведёте такой опыт: заставите любого человека закрыть глаза на какое-то ничтожное время, на две-три секунды, а потом открыть глаза, и спросите, что он видел, что попало в его поле зрения, то чиновник увидит меньше, а литератор больше. Он не расскажет столько, сколько вы сможете рассказать, потому что это даётся профессией. Наблюдение, изучение, сравнение — это дело литератора. Это то же самое, что у любой науки. Для того, чтобы придти к какому-то выводу, построить гипотезу, нужен опыт. Гипотеза — это тоже тип. Под любой гипотезой лежат тысячи опытов, и из этих опытов получается гипотеза или теория.

Ставится вопрос: создаю ли я план? В общих чертах план, конечно, есть, я только не пишу его на бумаге. Некоторые писатели, как, например, Золя и другие, даже снимали места, где должно происходить действие романа, записывали различные особенности людей, людей тех мест, рисовали фигуры наиболее типичные — получалось то, что есть в грандиозном произведении Золя, в его «Карьере Ругон-Маккаров».

Недавно изданы некоторые материалы Достоевского по «Идиоту» и «Преступлению и наказанию». Из них видно, что он собирал материалы, записывал разные вещи и т.д., это был материал его опыта. Главным образом это был материал психологический, мысли, а не факты.

Что касается меня, я живу шестьдесят три года, это много, жить и наблюдать я начал довольно рано, лет с десяти. И вот этими накопленными богатствами я живу и пользуюсь. Как это делается технически? Вот человек встал в восемь часов, выпил чашку кофе, в половине девятого сел за стол, сел и пишет до часу пополудни.

Очень много новых слов в языке, но вместе с тем идёт порча языка, сейчас идёт газетный суконный язык, чрезвычайно однообразный и бескрасочный, сероватый, а рядом с этим на заводах и в колхозах всюду творят новые частушки изумительных рифм, с необыкновенными ритмическими фокусами, необыкновенной чуткостью, такой музыкой в стихах, что просто руками разведёшь.

полусказочки. Этого ещё нет, это надо сделать, и вы неплохо сделаете; в высшей степени полезно для вас записывать слова, которые наиболее поражают своей лёгкостью, изящностью, необыкновенной гибкостью, как это сделал Лаврухин в книге «По следам героя».

У многих из вас чувствуется особое внимание к языку, стремление уловить новое звучание. Это очень хорошо. Поскольку у меня есть некоторые достоинства, я обязан этими достоинствами тому, что много видел, провёл очень разнообразную жизнь и прошёл сквозь все слои классового строя, начиная с низов и кончая верхушечной интеллигенцией, очень рафинированной. Мне это, конечно, помогло, но кое в чём и помешало. Есть известные штучки, которые отравляют. Этой отравой заражены уже некоторые из молодых писателей, в особенности заметно щегольство, погоня за небывалым построением фразы, например, такой фразы, которая в середине почему-то перерублена точкой, которая нарушает всё течение рассказа.

Пример сжатой точной фразы — у Чехова, у него вводных предложений нет, всё очень просто, чётко. Как на пример речевого языка, языка говора, можно указать на Лескова, который обладал изумительным речевым лексиконом, отличным знанием настоящего, кондового русского языка. И не мешает к нему обращаться и читать его произведения вроде «Запечатлённого ангела», «Очарованного странника» и вообще рассказы, которые ведутся от «я».

Пластике, рельефности, почти физической ощущаемости изображаемого следует учиться у Толстого. Это писатель, не превзойдённый в смысле того, как дать такой образ, что в него буквально хочется пальцем ткнуть. А затем идут все те писатели, которые шли от него, например, Бунин. Это сухой писатель, его рассказы — как рисунок пером, сухонькие, тоненькие, чёрненькие. Но это очень ловкая работа. (Г о л о с: Изумруд?) Да, отсвечивает изумрудом.

С м е с т а. Он вкладывал идею в свои произведения, и можно вместе с формой воспринять от него идею. Я говорю о неопытном читателе.

писал, то вы ему не поверите.

С м е с т а. Это слишком выпуклое и яркое сравнение. Ясно, что архиерею не поверишь. Но есть такие литературные произведения, где очень тонкой чертой проходит эта идея классовости, и её можно воспринять вместе с формой.

М. Г о р ь к и й. Это было бы очень опасное отравление, но только в том случае, если бы у вас не было шлифованной поверхности вашего мозга, которая отражает, но не воспринимает. Ведь вы сами классовый человек, человек определённого класса, и чем глубже закалено ваше мировоззрение, тем меньше следует вам опасаться влияний.

С м е с т а. Я не только для себя задаю этот вопрос.

М. Г о р ь к и й. А для кого же? Я говорю не только о классовом сознании, не о том, что вы вооружены идеологией класса, но и о сопротивлении вашего инстинкта.

чужд нашей эпохе, и им заразились.

М. Г о р ь к и й. Художником он был невысоким, скажем прямо. Но не в этом дело. Я бы сказал следующее: если бы об Есенине не кричали так много, а просто читали, то, уверяю вас, ничего бы не вышло, никаких заболеваний. Здесь — ясное и определённое явление. Крестьянский поэт, тот самый глиняный горшок, который, столкнувшись с железной посудой — с городом, должен был об него разбиться. Это драма не одного Есенина, а всех настоящих, кондовых, инстинктивных, биологических крестьянских поэтов. Посмотрела бы критика на него с этой стороны, всё было бы ясным, и никто бы не заразился. Разве Жаров черпал у Есенина, когда писал о девушке и желал бы, чтобы она сняла сапоги и ходила в ботинках? Это — эстетика. Что такое эстетика? Эстетика — то биологическое стремление к совершенству форм. Под этой эстетикой заложена совершенно определённая, чисто сексуальная мотивация. Под эстетикой лежит пол, инстинкт пола. Почему потребна непременно красивая женщина? Да просто потому, что она — красивая женщина и что от неё могут быть красивые дети. А от горбатой — едва ли и вообще будут, потому что она в первых родах умрёт, у ней узкий таз, искривление позвоночника и т.д. Под эстетикой кроется биология, стремление инстинкта и интеллекта — разума — к созданию совершенных форм из камня, дерева, звука, слова. Когда мы наши мерила искусства построим на данных социального труда, то мы так и поймём это стремление.

Возвращаясь к Есенину, должен сказать, что несчастные люди его типа неизбежно приходят к тому же концу. Критика нам нужна, но бояться Есениных причин нет.

С м е с т а. Я не из боязни сказал.

М. Г о р ь к и й. Я не о вас персонально говорю, а вообще об отношении. Чего нам бояться, когда нас все боятся! (Аплодисменты.)

М. Г о р ь к и й. Не хвалили.

С м е с т а. Что лучше воспринимается нашей эпохой: О’Генри, Эдгар По или Золя? Что лучше подходит для нашей эпохи?

М. Г о р ь к и й. О’Генри был, в сущности, писатель очень американский, очень слащавый. Если вы читали его, то видели, что в конце концов все его рассказы кончаются благополучно. Девушка выходит замуж за миллионера, трубочист женится на миллионерше и т.д. Вообще типично американский писатель, который утешал: «Ну, ладно, плохо, мол, живётся, но возможны вот какие случаи: можно выйти замуж за миллионера, можно жениться на миллионерше, можно найти ещё что-нибудь». Это типично американская литература, которая, можно надеяться, скоро исчезнет. Америка находится в таком состоянии, что уже словами не утешишь.

Вы назвали Золя. Золя — это человек другого типа. Он создал своими романами отличную историю Второй империи. Он рассказал её так, как только художник может рассказать историю. Он прекрасно знал всё то, что надо знать: финансовые сферы, духовенство, художников, вообще всё знал, всю грабительскую эпопею и весь развал буржуазии, в начале победившей, в XIX веке, и затем на лаврах победы разлагающейся.

чему именно могли бы вы научиться у По.

П р е д с е д а т е л ь. Записок, товарищи, очень много, есть вопросы, ответы на которые представляют гораздо больший интерес. Но сейчас нам придётся кончать собрание, потому что Алексей Максимович устал и не может с нами сидеть столько, сколько мы можем. Тут есть вопрос относительно «Клима Самгина». Вопрос: когда он будет закончен, и какова судьба Клима Самгина?

Другая записка такая: «Товарищ Горький, чем объясняется большое различие между всеми вашими произвениями и книгой «Клим Самгин»? Эту книгу приходится одолевать. Может быть, я не сумел её как следует понять, а хотелось бы понять».

М. Г о р ь к и й. Эта книга затеяна мною давно, после первой революции 905—6 года, когда интеллигенция, считавшая себя революционной, — она и действительно принимала кое-какое участие в организации первой революции, — в 7 и 8 годах начала круто уходить направо. Тогда появился кадетский сборник «Вехи» и целый ряд других произведений, которые указывали и доказывали, что интеллигенции с рабочим классом и вообще с революцией — не по дороге. У меня явилось желание дать фигуру такого, по моему мнению, типичного интеллигента. Я его знал лично в довольно большом количестве, но, кроме того, я его знал исторически, литературно, знал его как тип не только нашей страны, но и Франции и Англии. Этот тип индивидуалиста, человека непременно средних интеллектуальных способностей, лишённого каких-либо ярких качеств, проходит в литературе на протяжении всего XIX века. Этот тип был и у нас: человек, член революционного кружка, затем вошёл в буржуазную государственность в качестве её защитника. В конечном счёте наша интеллигенция, прошедшая ряд этапов, пережившая ряд настроений, дала «Санина» (был такой роман Арцыбашева), где этот самый интеллигент превратился просто в типичного чувственника, для которого мир есть место, где он получает те или иные удовольствия, оплачивая их только тем трудом, который он затрачивает на то, чтобы их получить. Вам, вероятно, не нужно напоминать о том, что интеллигенция, которая живёт в эмиграции за границей, клевещет на Союз Советов, организует заговоры и вообще занимается подлостями, — эта интеллигенция в большинстве состоит из Самгиных.

Многие из людей, которые сейчас клевещут на нас самым циничным образом, были людьми, которых не я один считал весьма почтенными.

социальная революция органически неприемлема! Они себя считали надклассовой группой. Это оказалось неверным, потому что как только случилось то, что случилось, они немедленно обернулись спиной к одному классу, лицом к другому.

Что же ещё сказать? Мне хотелось изобразить в лице Самгина такого интеллигента средней стоимости, который проходит сквозь целый ряд настроений, ища для себя наиболее независимого места в жизни, где бы ему было удобно и материально и внутренно. Он устроится потом в качестве одного из героев Союза земств и городов, во время войны наденет на себя форму, потом будет ездить на фронт и уговаривать солдат наступать. А кончит жизнь свою где-нибудь за границей в качестве сотрудника, а может быть, репортёра одной из существующих газет. Может быть, он кончит иначе.

Вообще надо брать человека, который включает в себя наибольшее количество типичных черт людей своего рода.

П р е д с е д а т е л ь. Я думаю, что мы передадим вам, Алексей Максимович, все остающиеся вопросы. Теперь у меня просил слово товарищ Павлов.

П а в л о в. Издательство ВЦСПС два года выпускает книги рабочих авторов. В течение продолжительного времени о книгах рабочих авторов в нашей печати, в нашей критике нигде ничего не говорили; лишь только после того, как Алексей Максимович, живущий за тысячи вёрст от нас, дал оценку некоторым книжкам, стали везде и всюду говорить об этом.

Мы надеемся, что Алексей Максимович ещё теснее и ближе свяжется с нашей работой. Очевидно, Алексей Максимович не сможет часто бывать у нас на заседаниях, но мы даём обязательство в том, что мы будем постоянно извещать его и информировать о всей проводимой нами работе, и просим его, хотя бы изредка, давать нам практические указания в нашей новой работе. (Аплодисменты.)

М. Г о р ь к и й. Ладно, это приемлемо. (Аплодисменты.) Поскольку я могу, я буду этим делом заниматься, потому что это — моё дело. Но, вероятно, я смогу мало дать, потому что я очень загружен. У меня есть целый ряд таких дел, которые требуют очень много времени, я литератор и должен писать.

П р е д с е д а т е л ь. Естественно, что у ряда товарищей, представляющих отдельные заводы, есть желание воспользоваться собранием для того, чтобы пригласить Алексея Максимовича на свои заводы. Мы ограничимся одной запиской, остальные передадим Алексею Максимовичу.

Вот записка товарища Спиридонова: «Уважаемый Алексей Максимович, я организовал ударную бригаду на паровозе серии С-632 Октябрьской ж.д., где депо вашего имени. Организовал я бригаду за полтора месяца, оправдал Ваше имя, вожу поезда по расписанию. Я прошу Вашего согласия поместить на паровоз Ваш портрет вместе с надписью». (Аплодисменты.)

товарищи, присутствующие здесь, являются бригадирами или активными участниками бригады. Эти бригады одни из передовых на предприятиях.

Мы берём на себя обязательство через некоторое время подытожить работу бригад и в специальной книжке издать её. Мы хотим сказать, что отношение к Вам связано с задачей укрепления производства, с борьбой за промфинплан, члены редсовета тесно связаны с предприятиями.

М. Г о р ь к и й. За всё то, что я здесь видел и слышал, я вас очень благодарю. Потому что хотя я старик, но люблю учиться. И в этот приезд, как и в прошлый, я уже многому научился. У вас есть кое-чему поучиться. Если вы у меня чему-нибудь научитесь, я буду очень рад, и мы квиты. (Аплодисменты.)

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые в сокращённом виде напечатано в журнале "Литературная учёба", 1931, номер 1, по выправленной М.Горьким стенограмме беседы, состоявшейся 12 июня 1931 года во Дворце труда при участии трёхсот рабочих-ударников.

В авторизованные сборники "Беседа..." не включалась.

Печатается по тексту журнала "Литературная учёба", сверенному с правленной М.Горьким стенограммой (Архив А.М.Горького).

Я сегодня был на пленуме ЦК -

транспорт и его очередные задачи; 3) О московском городском хозяйстве и о развитии городского хозяйства.

..."чтобы словам было тесно - мыслям просторно". -

Из стихотворения Н.А.Некрасова "Форма".

Книжка эта напечатана... -

Книга К.Гудка-Еремеева "Донбасс героический" с предисловием М.Горького издана Московским товариществом писателей в 1931 году.

-

В 1891 году М.Горький, странствуя по Руси, посетил монастырь Тихона Задонского.